– А то ты уже было перестала и надеяться?
– Я даже отчаялась.
– Я не понимал твоих требований и только, но я буду рад, если ты мне теперь расскажешь, чем ты мною недовольна? Ведь ты мною недовольна?
– Да.
– За что?
– Спроси свою совесть! – отвечала, глядя на носок своей туфли, Глафира. Горданов просиял; он услышал в этих словах укоризну ревности и, тихо встав со своего места, подошел к Глафире и, наклонясь, поцеловал ее лежавшую на коленях руку.
Она этому не мешала.
– Глафира! – позвал Горданов. Ответа не было.
– Глафира! Радость моя! Мое счастье, откликнись же!.. дай мне услышать твое слово!
– Радость твоя не Глафира.
– Нет? Что ты сказала? Разве не ты моя радость?
– Нет.
– Нет? Так скажи же мне прямо, Глафира; ты можешь что-нибудь сказать прямо?
– Что за вопрос! Разумеется, я вам могу и смею все говорить прямо.
– Без шуток?
– Спрашивай и увидишь.
– Ты хочешь быть моей женой?
– Н… н… ну, а как тебе это кажется?
– Мне кажется, что нет. Что ты на это скажешь?
– Ничего.
– Это разве ответ?
– Разумеется, и самый искренний… Я не знаю, что ты для меня сделаешь. Горданов сел у ее ног и, взяв в свои руки руку Глафиры, прошептал, глядя ей в глаза:
– А если я сделаю все… тогда?
– Тогда?.. Я тоже сделаю все.
– То есть что же именно ты сделаешь?
– Все, что будет в моих силах.
– Ты будешь тогда моею женой? Глафира наклонила молча голову.
– Что же это значит: да или нет?
– Да, и это может случиться, – уронила она улыбаясь. – Может случиться!.. Здесь случай не должен иметь места!
– Он имеет место повсюду.
– Где нет воли.
– И где она есть.
– Это вздор.
– Это высшая правда.
– Высшая?.. В каком это смысле: в чрезвычайном, может быть, в сверхъестественном?
– Может быть.
– Скажи, пожалуйста, ясней! Мы не ребята, чтобы сверхъестественностями заниматься. Кто может тебе помешать быть моею женой, когда мы покончим с Бодростиным?
– Тc!.. Тише!
– Ничего: мы здесь одни. Ну говори: кто, кто?
– Почем я знаю, что и кто? Да и к чему ты хочешь слов? Она положила ему на лоб свою руку и, поправляя пальцем набежавший вперед локон волос, прошептала:
– Да… вот мы и одни… «какое счастье: ночь и мы одни». Чьи это стихи?
– Фета; но не в этом дело, а говори мне прямо, кто и что может мешать тебе выйти за меня замуж, когда не будет твоего мужа?
– Тcс!
Глафира быстро откинулась назад к спинке дивана и сказала:
– Ты глуп, если позволяешь себе так часто повторять это слово.
– Но мы одни.
– Одни!.. Во сне не бредь о том, чем занят, – кикимора услышит.
– Я не боюсь кикиморы; я не суевер.
– Ну, так я суеверка и прошу не говорить со мной иначе как с суеверкой.
– Ага, ты меня отводишь от прямого ответа; но это тебе не удастся.
– Отчего же? – И Глафира тихо улыбнулась.
– Оттого, что я не такой вздорный человек, чтобы меня можно было втравить в спор о вере или безверии, о Боге или о демоне: верь или не верь в них, – мне это все равно, но отвечай мне ясно и положительно: кто и что тебе может помешать быть моею женой, когда… когда Бодростина не будет в живых.
– Совесть: я никогда не захочу расстроивать чужого счастья.
– Чьего счастья? Что за вздор.
– Счастья бедной Лары.
– Ты лжешь; ты знаешь, что я не думаю на ней жениться и не женюсь.
– А, жаль, она глупа и будет верною женой.
– Мне это все равно, ты не заговоришь меня ни Ларой и ничем на свете; дай мне ответ, что может помешать тебе быть моею женой; и тогда я отстану!.. А, а! ты молчишь, ты не знаешь, куда еще увильнуть! Так знай же, что я знаю, кто и что тебе может помешать! Ты любишь! Ты поймана! Ты любишь не меня, а Подозе…
Но Глафира быстрым движением руки захватила ему рот и воскликнула:
– Вы забываетесь, Горданов!
– Да, да, ты можешь делать все, что тебе угодно, но это тебе не поможем; я дал себе слово добиться ответа, кто и что может тебе помешать быть моею женой, и я этого добьюсь. Более: я это проник и почти уже всего добился; твое смущение мне сказало, кто…
– Кто?.. Кто?.. Кто?.. – перебила его речь, проникшаяся вдруг внезапным беспокойством, Глафира. – Ты проникся, ты добился…
И с этими словами она вдруг сделала порывистое движение вперед и, стукнув три раза кряду похолодевшими белыми пальцами в жаркий лоб Горданова, прошептала:
– А кто помешал тебе убить того, кого ты сейчас назвал? Горданов молчал.
– Что же ты молчишь?
– Что же говорить? Его спас «тик и так»; это редкостнейший случай.
– Редкостный случай? Случай?.. Случай стал между твоею рукой и его беззащитною грудью?..
– Да, «тик и так».
– Да, «тик и так»; это случай? – шептала Бодростина. – Много вы знаете со своим «тик и так».
– А что же, по-твоему, его спасло?
– Я это знаю.
– Так скажи.
– Изволь: уйди-ка вон туда, за ту перегородку, в посмотри в угол;
– Что же я там увижу?
– Не знаю; посмотри, что-нибудь увидишь. Горданов встал и, заглянув за дверь в полутемную комнату, в которую слабый свет чуть падал через резную кайму ореховой перегородки, сказал:
– Что же там смотреть? платье да тень.
– Что такое: как платье да тень?
– Там платье.
– Какое платье? Там вовсе нет никакого платья. Там образ, и я хотела указать на образ.
– А я там вижу платье, зеленое женское платье. Бодростина побледнела.
– Ты его видишь и теперь? – спросила она падающим и прерывающимся голосом.
Горданов опять посмотрел и, ответив наскоро: «нет, теперь не вижу», схватил одну жирандоль и вышел с нею в темную комнату.
Угол был пуст, и сверху его на Горданова глядел благой, успокоивающий лик Спасителя. Горданов постоял и затем, возвратись, сказал, что действительно угол пуст и платья никакого нет.
– Я знаю, знаю, знаю, – прошептала в ответ ему Бодростина, которая сидела, снова прислонясь к спинке дивана, и, глядя вдаль прищуренными глазами тихо обирала ветку винограда.
Но вдруг, сорвав устами последнюю ягоду с виноградной кисти, она сверкнула на Павла Николаевича гневным взглядом и, заметив его покушение о чем-то ее спросить, простонала:
– Молчи, пожалуйста, молчи! – И с этим нервно кинула ему в лицо оборванную кисть и, упав лицом и грудью на подушку дивана, тихо, но неудержимо зарыдала.
Глава восьмая
Немая исповедь
Горданов стоял над плачущей Глафирой и, кусая слегка губу, думал:
«Ого-го! Куда это, однако, зашло. И корчит, и ломает. О, лукавая! Я дощупался до твоего злого лиха. Но дело, однако, зашло слишком далеко, она его любит не только со всею страстью, к которой она способна, но и со всею сентиментальностью, без которой не обходится любовь подобных ей погулявших барынь. Это надо покончить!» И с этим он сделал шаг к Глафире и коснулся слегка ее локтя, но точас же отскочил, потому что Глафира рванулась, как раненая львица, и, с судорожно подергивающимися щеками, вперив острые, блуждающие глаза в Горданова, заговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224