– Что ж дальше? Говори: я знаю, за что это, и я все снесу! – шептала генеральша.
– Дай мне скорей воды, я умираю жаждой.
Синтянина ей подала воды и приняла назад из рук ее пустой стакан.
– Твой муж…
– Ну, да, ну что ж мой муж?.. Скорей, скорей!
– Удар, и пуля в старой ране опустилась книзу. Стакан упал из рук Синтяниной и покатился по полу.
– Оба! – проговорила она и, обхватив голову руками, заплакала.
– Как был убит Подозеров и… что это такое, – заговорила, кряхтя и с остановками, Форова, – я этого не знаю… Ни от кого нельзя… добиться толку.
– Дуэль! Я так и думала, – прошептала генеральша, – я это чувствовала, но… меня обманули.
– Нет… Форов… говорит, убийство… Весь город… мечется… бежит туда… А твой Иван Демьяныч… встал нынче утром… был здоров и… вдруг пакет из Петербурга… ему советуют подать в отставку!
– Ну, ну же, Бога ради!
– За несмотрение… за слабость… за моего Форова с отцом Евангелом… будто они гордановских мужиков мутили. Иван Демьяныч как прочитал… так и покатился без языка.
– Скорей же едем! – и Александра Ивановна, накинув на себя суконный платок, схватила за руку Веру и бросилась к двери. Форова едва плелась и не поспевала за нею.
– Ты на чем приехала сюда? – оборотилась к ней Синтянина.
– Все на твоей же лошади и… в твоей же карафашке.
– Так едем.
И Александра Ивановна, выбежав за ворота, вспрыгнула в тележку, втянула за собой Форову и Веру, и, повернув лошадь, погнала вскачь к городу.
Дорогой никто из них не говорил друг с другом ни о чем, но, переехав брод, Катерина Астафьевна вдруг вскрикнула благим матом и потянулась вбок с тележки.
Синтянина едва удержала ее за руку и тут увидала, что в нескольких шагах пред ними, на тряских извозчичьих дрожках ехал майор Форов в сопровождении обнимавшего его квартального.
– Мой Форов! Форов! – неистово закричала Катерина Астафьевна, между тем как Синтянина опять пустила лошадь вскачь, а Филетер Иванович вырвал у своего извозчика вожжи и осадил коня, задрав ему голову до самой дуги.
Глава восемнадцатая
Форов делается Макаром, на которого сыпятся шишки
Коренастый майор не только по виду был совершенно спокоен, но его и в самом деле ничто не беспокоило; он был в том же своем партикулярном сюртуке без одной пуговицы; в той же черной шелковой, доверху застегнутой жилетке; в военной фуражке с кокардой и с толстою крученою папироской.
– Торочка моя! Тора! Чего ты, глупая баба, плачешь? – заговорил он самым задушевным голосом, оборотясь на дрожках к жене.
– Куда?.. Куда тебя везут?
– Куда? А черт их знает, по началству, – пошутил он, по обыкновению, выпуская букву «ь» в слове «начальство».
– Поди сюда скорей ко мне! Поди, мой Форов!
– Сейчас, – ответил майор, и с этим повернулся по-медвежьи на дрожках. Полицейский его остановил и сказал, что этого нельзя.
– Чего нельзя? – огрызнулся майор. – Вы еще не знаете, что я хочу делать, а уж говорите нельзя. Учитесь прежде разуму, а после говорите! И с этим он спрыгнул с извозчика и подбежал к жене.
– Чего ты, моя дурочка, перепугалась? Пустое дело: спрос и больше ничего… Я скоро вернусь… и башмаки тебе принесу.
Катерина Астафьевна ничего не могла проговорить и только манила его к себе ближе и ближе, и когда майор придвинулся к ней и стал на колесо тележки ногой, она обняла левою рукой его голову, а правою схватила его руку, прижала ее к своим запекшимся губам и вдруг погнулась и упала совсем на его сторону.
– Вот еще горе! Ей сделалось дурно! Фу, какая гадость! – сказал майор
Синтяниной и, оборотясь к квартальному, проговорил гораздо громче: – Прошу вас дать воды моей жене, ей дурно!
– Я не обязан.
– Что? – крикнул азартно Форов, – вы врете! Вы обязаны дать больному помощь! – и тотчас же, оборотясь к двум проходящим солдатам, сказал:
– Ребята, скачите в первый двор и вынесите скорей стакан воды: с майоршей обморок!
Солдатики оба бросились бегом и скоро возвратились с ковшом воды.
Синтянина стала мочить Катерине Астафьевне голову и прыскать ей лицо, а майор снова обратился к квартальному, который в это время сошел с дрожек и стоял у него за спиной.
– Вас бы надо по-старому поучить вашим обязанностям.
– Я вас прошу садиться и ехать со мной, – настаивал квартальный.
– А я не поеду, пока не провожу жену и не увижу ее дома, мой дом отсюда в двух шагах.
Занятая Форовой, Синтянина не замечала, что пред нею разгоралась опасная сцена, способная приумножить вины майора. Она обратила на это внимание уже тогда, когда увидала Филетера Ивановича впереди своей лошади, которую майор тянул под уздцы к воротам своего дома, между тем как квартальный заступал ему дорогу.
Вокруг уже была толпа зрителей всякого сорта.
– Прочь! – кричал Форов. – Не выводите меня из терпения. Закон больных щадит, и государственным преступникам теперь разрешают быть при больной жене.
– Вас вице-губурнатор ждет, – напирал на него квартальный, начиная касаться его руки.
– Пусть черт бы ждал меня, не только ваш вице-губернатор. Я не оставлю среди улицы мою жену, когда она больна.
– А я вам не позволю, – и квартальный, ободряемый массой свидетелей, взял Форова за руку.
Майор побелел и гаркнул: прочь! таким яростным голосом, что народ отступил.
– Отойдите прочь!.. Не троньте меня!
Квартальный держал за руку Форова и озирался, но в это мгновение черный рукав майорского сюртука неожиданно описал полукруг и квартальный пошатнулся и отлетел на пять шагов от нанесенного ему удара.
Квартальный крикнул и кинулся в толпу, которая, в свою очередь, шарахнулась от него и захохотала.
Уличная сцена окрашивалась в свои вековечные грязные краски, но, к счастию генеральши, занятая бесчувственною Форовой, она не все здесь видела и еще того менее понимала.
Освободясь от полицейского, майор сделал знак Александре Ивановне, чтобы она крепче держала его больную жену, а сам тихо и осторожно подвел лошадь к воротам своего дома, который действительно был всего в двадцати шагах от места свалки.
Ворота форовского дома не отворялись: они были забиты наглухо в во двор было невозможно въехать. Катерину Астафьевну приходилось снести на руках, и Форов исполнил это вместе с теми же двумя солдатами, которые прислужились ему водой.
Тихо, осторожно и ловко, с опытностию людей, переносивших раненых, они внесли недышащую Катерину Астафьевну в ее спальню и положили на кровать.
Синтянина была в большом затруднении, и затруднение ее с каждой минутой все возрастало, потому что с каждою минутой опасность увеличивалась разом в нескольких местах, где она хотела бы быть и куда влек ее прямой долг, но Форова была бездыханна, и при ее кипучей душе и не знающих удержу нервах ей грозила большая опасность.
Генеральша, скрепя сердце, ринулась к больной, расстегнула ей платье и стала тереть ей уксусом лоб, виски, грудь, а в это же время скороговоркой расспрашивала Форова о происшедшем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224