"
За этим пассажем следовало лаконичное, но совершенно недвусмысленное
замечание, состоящее всего из двух слов; "Наказал Сари". Должно быть, эта а
запись была сделана в день заточения Сари Уэтли в комнату над мельницей.
Эбнер пробежал глазами еще несколько заметок, но уже не встретил в них
ни единого упоминания о Сари. Записи эти не были датированы даже днями
недели и, судя по разноцветью чернил, делались в разное время, хотя и
размещались все в одном абзаце:
"Много лягушек. Явно с мельницы. Кажется, их там больше, чем в болотах
вокруг Мискатоника. Не дают спать. Козодоев тоже стало больше; а может, мне
это только кажется. Вчера вечером насчитал у крыльца 37 лягушек".
Подобных заметок было немало. Эбнер внимательно ознакомился с каждой из
них, но так и не понял, к чему же все-таки клонил его дед. Лягушки...
рыба... туманы... их перемещения по Мискатонику... Все эти данные явно не
имели отношения к загадке, связанной с тетей Сари, и Эбнер недоумевал, зачем
это вдруг старику понадобилось заносить их в свою тетрадь.
После этих записей шел большой пробел, который заканчивался
одной-единственной фразой:
"Эрайя был прав!"
Эбнер долго смотрел на эту фразу, решительно подчеркнутую жирной
чертой. "Эрайя был прав..." в чем? И что заставило Лютера прийти к такому
выводу? Ведь, если судить по тетрадным записям, Эрайя и Лютер прекратили
переписку задолго до того, как последний убедился в "правоте" своего кузена.
А может быть, Эрайя написал Лютеру письмо, не дожидаясь от него ответа на
свое предыдущее? Нет, решил про себя Эбнер, не стал бы Эрайя отписывать
своему сумасбродному братцу, не получив прежде ответа на свое послание.
На следующей странице Эбнер обнаружил аккуратно наклеенные газетные
вырезки. Их содержание как будто бы не имело отношения к семейной тайне, над
разгадкой которой столь безуспешно бился Эбнер, но, по крайней мере,
благодаря им он определил, что в течение почти двух лет дед вообще не вел
никаких записей. А прерывался этот хронологический провал совершенно
непонятной фразой:
"Р. ушел опять".
Но если Лютер и Сари были единственными обитателями дома, то откуда же
взялся загадочный "Р."? Или это был Рэлса Марш, который заявился сюда с
визитом? Эту версию Эбнер тут же отбросил ибо ничто не говорило о том, что
Рэлса Марш продолжал питать нежные чувства к своей кузине после ее отъезда
из Иннсмута; во всяком случае, ни одна из записей деда Лютера не
подтверждала эту гипотезу.
Следующая фраза опять-таки была более чем странной:
"Две черепахи, одна собака, останки сурка. Бишопы две коровы, найдены
на краю пастбища на берегу Мискатоника".
Потом следовали такие данные:
"За полный месяц: 17 коров, 6 овец. Жуткие изменения; размеры
соотносятся с кол-вом пищи. Был 3. Весьма обеспокоен слухами".
Могло ли "З." означать "Зебулон"? Скорее всего, да, решил Эбнер. Видно,
тот заходил к Лютеру в надежде услышать от него объяснения по поводу
происходивших в округе загадочных событий, но ушел ни с чем; по крайней
мере, в своей недавней беседе с Эбнером старик так и не смог толком
объяснить ситуацию вокруг комнаты с заколоченными ставнями, ограничившись
лишь намеками да недомолвками. Нет нужды говорить, что дед и не думал
посвящать Зебулона в содержание своего дневника, хотя не счел нужным
скрывать от него сам факт существования этих записей.
Вообще же Эбнер не мог отделаться от ощущения, что рукопись, которую он
держал сейчас в руках, создавалась Лютером в качестве черновой. Дед
наверняка намеревался когда-нибудь возвратиться к этим записям и оформить их
в надлежащем виде; в теперешнем же своем обличье они были неряшливы и
фрагментарны, а их смысл доступен только тому, кто обладал ключевой
информацией о тайне рода Уэтли. Стиль изложения был бесстрастен и лаконичен,
однако в последних сообщениях уже явственно сквозили тревожные нотки:
"Пропала Эйда Уилкерсон. Остался след будто ее тело тащили волоком. В
Данвиче паника. Джон Сойер грозил мне кулаком стоя на другой стороне улицы,
где я не мог его достать".
"Понедельник. На этот раз Ховард Уилли. Нашли только ногу, обутую в
башмак!"
Подобравшись к концу рукописи, Эбнер вынужден был с сожалением
констатировать, что в ней недостает многих страниц: они были вырваны рукой
деда Лютера вырваны в исступлении, с корнем, хотя ничто, казалось бы, не
указывало на причину столь неожиданной ярости. Да, это мог сделать только
Лютер Уэтли видно, почувствовав, что написал лишнее, он решил изъять из
тетради факты, проливавшие свет на тайну заточения несчастной тети Сари,
дабы вконец запутать того, в чьих руках окажутся эти заметки. Что ж, это ему
удалось на славу, подумал Эбнер.
Он продолжил чтение уцелевших записей. В следующей фразе опять
говорилось о загадочном "Р.":
"Р. наконец-то вернулся". И затем: "Заколотил ставни в комнате Сари".
Последняя же запись выглядела следующим образом: "Когда он сбросит вес,
держать его на строгой диете и регулировать размеры".
Пожалуй, эта фраза была самой непонятной из всех. "Он" это и есть "Р."
либо это кто-то другой? И кем бы "он" ни был, зачем понадобилось держать
"его" на диете? И что имел в виду старик Лютер под "регулированием
размеров"? Эти вопросы казались Эбнеру совершенно неразрешимыми, и даже
прочитанные им письма и записи ни на йоту не приблизили его к разгадке этой
несусветной галиматьи.
Эбнер в раздражении отодвинул в сторону гроссбух, с трудом подавляя в
себе желание спалить его в камине. Дедовских записей, на которые он возлагал
такие большие надежды, оказалось явно недостаточно для того, чтобы раскрыть
обитавшую в этих старых стенах зловещую тайну рода Уэтли. Его раздражение
усиливалось зародившимся в душе смутным страхом он чувствовал, что малейшее
промедление в разгадке этой тайны может обернуться для него самым печальным
образом.
Он выглянул в окно. На Данвич уже опустилась безлунная летняя ночь;
всепроникающий гам лягушек и козодоев привычно оглушил его. Отбросив
надоедливые мысли, крутившиеся вокруг только что прочитанного дедовского
дневника, он принялся лихорадочно вспоминать бытовавшие в его семье
старинные предания и поверья. Козодои... совы... лягушки... крики в ночи...
кажется, песнь совы означала чью-то скорую смерть?.. Мысли о лягушках
невольно вызвали в его сознании ассоциации с кланом Маршей, представители
которого, если верить найденным в доме старого Лютера письмам, так походили
на этих земноводных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
За этим пассажем следовало лаконичное, но совершенно недвусмысленное
замечание, состоящее всего из двух слов; "Наказал Сари". Должно быть, эта а
запись была сделана в день заточения Сари Уэтли в комнату над мельницей.
Эбнер пробежал глазами еще несколько заметок, но уже не встретил в них
ни единого упоминания о Сари. Записи эти не были датированы даже днями
недели и, судя по разноцветью чернил, делались в разное время, хотя и
размещались все в одном абзаце:
"Много лягушек. Явно с мельницы. Кажется, их там больше, чем в болотах
вокруг Мискатоника. Не дают спать. Козодоев тоже стало больше; а может, мне
это только кажется. Вчера вечером насчитал у крыльца 37 лягушек".
Подобных заметок было немало. Эбнер внимательно ознакомился с каждой из
них, но так и не понял, к чему же все-таки клонил его дед. Лягушки...
рыба... туманы... их перемещения по Мискатонику... Все эти данные явно не
имели отношения к загадке, связанной с тетей Сари, и Эбнер недоумевал, зачем
это вдруг старику понадобилось заносить их в свою тетрадь.
После этих записей шел большой пробел, который заканчивался
одной-единственной фразой:
"Эрайя был прав!"
Эбнер долго смотрел на эту фразу, решительно подчеркнутую жирной
чертой. "Эрайя был прав..." в чем? И что заставило Лютера прийти к такому
выводу? Ведь, если судить по тетрадным записям, Эрайя и Лютер прекратили
переписку задолго до того, как последний убедился в "правоте" своего кузена.
А может быть, Эрайя написал Лютеру письмо, не дожидаясь от него ответа на
свое предыдущее? Нет, решил про себя Эбнер, не стал бы Эрайя отписывать
своему сумасбродному братцу, не получив прежде ответа на свое послание.
На следующей странице Эбнер обнаружил аккуратно наклеенные газетные
вырезки. Их содержание как будто бы не имело отношения к семейной тайне, над
разгадкой которой столь безуспешно бился Эбнер, но, по крайней мере,
благодаря им он определил, что в течение почти двух лет дед вообще не вел
никаких записей. А прерывался этот хронологический провал совершенно
непонятной фразой:
"Р. ушел опять".
Но если Лютер и Сари были единственными обитателями дома, то откуда же
взялся загадочный "Р."? Или это был Рэлса Марш, который заявился сюда с
визитом? Эту версию Эбнер тут же отбросил ибо ничто не говорило о том, что
Рэлса Марш продолжал питать нежные чувства к своей кузине после ее отъезда
из Иннсмута; во всяком случае, ни одна из записей деда Лютера не
подтверждала эту гипотезу.
Следующая фраза опять-таки была более чем странной:
"Две черепахи, одна собака, останки сурка. Бишопы две коровы, найдены
на краю пастбища на берегу Мискатоника".
Потом следовали такие данные:
"За полный месяц: 17 коров, 6 овец. Жуткие изменения; размеры
соотносятся с кол-вом пищи. Был 3. Весьма обеспокоен слухами".
Могло ли "З." означать "Зебулон"? Скорее всего, да, решил Эбнер. Видно,
тот заходил к Лютеру в надежде услышать от него объяснения по поводу
происходивших в округе загадочных событий, но ушел ни с чем; по крайней
мере, в своей недавней беседе с Эбнером старик так и не смог толком
объяснить ситуацию вокруг комнаты с заколоченными ставнями, ограничившись
лишь намеками да недомолвками. Нет нужды говорить, что дед и не думал
посвящать Зебулона в содержание своего дневника, хотя не счел нужным
скрывать от него сам факт существования этих записей.
Вообще же Эбнер не мог отделаться от ощущения, что рукопись, которую он
держал сейчас в руках, создавалась Лютером в качестве черновой. Дед
наверняка намеревался когда-нибудь возвратиться к этим записям и оформить их
в надлежащем виде; в теперешнем же своем обличье они были неряшливы и
фрагментарны, а их смысл доступен только тому, кто обладал ключевой
информацией о тайне рода Уэтли. Стиль изложения был бесстрастен и лаконичен,
однако в последних сообщениях уже явственно сквозили тревожные нотки:
"Пропала Эйда Уилкерсон. Остался след будто ее тело тащили волоком. В
Данвиче паника. Джон Сойер грозил мне кулаком стоя на другой стороне улицы,
где я не мог его достать".
"Понедельник. На этот раз Ховард Уилли. Нашли только ногу, обутую в
башмак!"
Подобравшись к концу рукописи, Эбнер вынужден был с сожалением
констатировать, что в ней недостает многих страниц: они были вырваны рукой
деда Лютера вырваны в исступлении, с корнем, хотя ничто, казалось бы, не
указывало на причину столь неожиданной ярости. Да, это мог сделать только
Лютер Уэтли видно, почувствовав, что написал лишнее, он решил изъять из
тетради факты, проливавшие свет на тайну заточения несчастной тети Сари,
дабы вконец запутать того, в чьих руках окажутся эти заметки. Что ж, это ему
удалось на славу, подумал Эбнер.
Он продолжил чтение уцелевших записей. В следующей фразе опять
говорилось о загадочном "Р.":
"Р. наконец-то вернулся". И затем: "Заколотил ставни в комнате Сари".
Последняя же запись выглядела следующим образом: "Когда он сбросит вес,
держать его на строгой диете и регулировать размеры".
Пожалуй, эта фраза была самой непонятной из всех. "Он" это и есть "Р."
либо это кто-то другой? И кем бы "он" ни был, зачем понадобилось держать
"его" на диете? И что имел в виду старик Лютер под "регулированием
размеров"? Эти вопросы казались Эбнеру совершенно неразрешимыми, и даже
прочитанные им письма и записи ни на йоту не приблизили его к разгадке этой
несусветной галиматьи.
Эбнер в раздражении отодвинул в сторону гроссбух, с трудом подавляя в
себе желание спалить его в камине. Дедовских записей, на которые он возлагал
такие большие надежды, оказалось явно недостаточно для того, чтобы раскрыть
обитавшую в этих старых стенах зловещую тайну рода Уэтли. Его раздражение
усиливалось зародившимся в душе смутным страхом он чувствовал, что малейшее
промедление в разгадке этой тайны может обернуться для него самым печальным
образом.
Он выглянул в окно. На Данвич уже опустилась безлунная летняя ночь;
всепроникающий гам лягушек и козодоев привычно оглушил его. Отбросив
надоедливые мысли, крутившиеся вокруг только что прочитанного дедовского
дневника, он принялся лихорадочно вспоминать бытовавшие в его семье
старинные предания и поверья. Козодои... совы... лягушки... крики в ночи...
кажется, песнь совы означала чью-то скорую смерть?.. Мысли о лягушках
невольно вызвали в его сознании ассоциации с кланом Маршей, представители
которого, если верить найденным в доме старого Лютера письмам, так походили
на этих земноводных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14