Позабыв об оставленных в
машине вещах, Эбнер уселся за стол, смахнул с него пыль и дрожащими от
нетерпения руками вскрыл конверт. Несколько раз пробежал он глазами неровные
строки адресованного ему послания, покуда до него наконец не дошел смысл
написанного. Тон письма был скупым и суровым под стать покойному деду, каким
он остался в , памяти Эбнера. Начиналось оно с короткого сухого обращения,
без обычных в подобных случаях сантиментов:
"Внук мой,
Ты прочтешь это письмо спустя несколько месяцев после моей смерти.
Может быть, тебя разыщут даже позже, хотя это уже не суть важно. Я оставил
тебе в наследство некоторую сумму все, что удалось мне скопить за свою
жизнь, и ты получишь эти деньги, которые я поместил на твое имя в банке
Аркхэма. Я сделал это не только потому, что ты мой единственный внук, но
также и потому, что из всего рода Уэтли рода, над которым тяготеет
проклятие, ты единственный, кому удалось вырваться из этого выморочного
поселка и получить образование; посему я надеюсь, что ты воспримешь все
должным образом, ибо мозг твой не обременен ни суеверием невежества, ни
предрассудками, свойственными излишней учености. Позже ты поймешь, о чем я
говорю.
Я призываю тебя исполнить мою последнюю волю и разрушить мельницу и ту
часть строения, что примыкает к ней. Сделай так, чтобы это крыло дома было
разобрано буквально по доскам, и если ты обнаружишь там какое бы то ни было
живое существо, я торжественно заклинаю тебя лишить его жизни; и неважно,
какой оно будет величины и какого обличья. Пусть даже оно будет напоминать
человека ты. все равно должен убить его, иначе ты погубишь и себя, и Бог
знает сколько других людей, тебя окружающих.
Сделай это обязательно.
Если же мои слова покажутся тебе безумием, то вспомни о том, что наш
род поражен куда более худшим пороком; но из всех Уэтли лишь мне одному
удалось избежать этой участи, хотя дело тут не только во мне, и я хочу,
чтобы ты знал: упрямое нежелание поверить в то, что на первый взгляд кажется
тебе невероятным, равно как и отрицание вещей, недоступных твоему разуменью,
есть признак безумия гораздо более верный в сравнении с теми, что
характеризуют представителей нашего рода, которые виновны в проведении
жутких богохульных опытов и которым отныне уже никогда не будет прощения от
Господа.
Твой дед, Лютер С. Уэтли".
Как это все похоже на деда Лютера! подумал Эбнер, читая письмо вот уже
в третий или четвертый раз, все эти страхи, тайны, недомолвки... Он вдруг
вспомнил, как однажды его мать случайно обмолвилась о тете Сари и тут же
испуганно осеклась, а когда он, Эбнер, подбежал к деду с вопросом: "Дедушка,
а где тетя Сари?", тот посмотрел на внука долгим завораживающим взглядом и
голосом, от которого у него все похолодело внутри, ответил:
- Мой мальчик, в этом доме не принято говорить о тете Сари.
Наверное, тетя Сари когда-то смертельно обидела старика, и с того
времени (еще до появления Эбнера в дедовском доме) она, приходившаяся его
матери родной сестрой, перестала существовать в общепринятом смысле этого
слова от нее осталось только имя. Она была заперта в большой комнате над
мельницей и безвылазно сидела в четырех стенах, за глухими тяжелыми
ставнями, а Эбнеру и его матери было строжайше запрещено даже замедлять
шаги, проходя мимо заколоченной комнаты; и все же однажды мальчик прокрался
к запретной двери и, приложив ухо к замочной скважине, попытался распознать
доносившиеся оттуда звуки. Он услышал не то плач, не то тяжелое дыхание
какого-то огромного, как ему тогда показалось, существа; впрочем, он уже
давно не сомневался в том, что тетя Сари обладает внушительными размерами
достаточно было взглянуть на те объемистые тарелки, которые старый Лютер
дважды в день собственноручно относил в ее комнату: они были наполнены сырым
мясом до самых краев. Должно быть, тетя Сари готовила его сама, коль скоро
дед не утруждал себя этим; слуг же в доме не водилось с тех далеких времен,
когда вышла замуж мать Эбнера, а случилось это вскоре после того, как тетя
Сари вернулась из Иннсмута от своих дальних родственников вернулась сама не
своя.
Эбнер сложил письмо по сгибам и сунул в конверт. Только сейчас он
почувствовал, как сильно устал. Надо забрать вещи из машины, вспомнил он и
направился к стоявшему у веранды автомобилю. Оставив принесенные узлы в
кухне и прихватив лампу, он вышел в коридор и приблизился к закрытым дверям
гостиной. Дед всегда держал ее запертой на ключ и открывал только по случаю
прихода гостей, коими являлись исключительно представители рода Уэтли
носители других фамилий не были вхожи к старому Лютеру.
Раздумывая, где бы ему устроиться на ночь, Эбнер вошел в спальню деда и
увидел большую двуспальную кровать, заботливо прикрытую старыми номерами
"Аркхэм Эдвертайзер" с выцветшей уже типографской краской. Под газетами
оказалось тонкое кружевное покрывало старинной ручной работы наверняка
семейная реликвия Уэтли. Эбнер решил заночевать здесь в конце концов, он
стал новым хозяином дома и с полным правом мог теперь занять ложе своего
предшественника. Перенеся вещи из кухни в спальню, он открыл одно из окон,
присел на краешек кровати и вновь погрузился в раздумья о том, что же
все-таки привело его в Данвич, куда он уже и не чаял когда-нибудь вернуться.
Он чувствовал себя совершенно разбитым. Долгая дорога из Бостона сильно
его утомила, да и лицезрение этого убогого захолустья подействовало на него
не самым лучшим образом. И все же в его внезапном приезде сюда был свой
резон исследования древних тихоокеанских цивилизаций, которыми Эбнер
занимался вот уже много лет, почти свели на нет его скромные сбережения, и
деньги, завещанные старым Лютером, должны были прийтись очень кстати. Нельзя
было забывать и о родственных чувствах все-таки старый Лютер Уэтли, каким бы
суровым и нелюдимым он ни был, приходился Эбнеру родным дедом.
Спальня располагалась в дальнем от улицы углу дома оба ее окна выходили
на реку и была довольно широкой; во всяком случае, она были ничуть не уже
той стороны мельницы, что подходила вплотную к воде. Уставившись в открытое
окно, Эбнер неотрывно смотрел на темную громаду Круглой Горы и снова, как в
далеком детстве, ощущал ее непостижимую разумом одушевленность. Огромные,
буйно разросшиеся вширь деревья нависали над домом, и из их роскошной листвы
в толщу теплого сумрачного воздуха вырывался призывный, как звук колокола,
крик ночной совы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
машине вещах, Эбнер уселся за стол, смахнул с него пыль и дрожащими от
нетерпения руками вскрыл конверт. Несколько раз пробежал он глазами неровные
строки адресованного ему послания, покуда до него наконец не дошел смысл
написанного. Тон письма был скупым и суровым под стать покойному деду, каким
он остался в , памяти Эбнера. Начиналось оно с короткого сухого обращения,
без обычных в подобных случаях сантиментов:
"Внук мой,
Ты прочтешь это письмо спустя несколько месяцев после моей смерти.
Может быть, тебя разыщут даже позже, хотя это уже не суть важно. Я оставил
тебе в наследство некоторую сумму все, что удалось мне скопить за свою
жизнь, и ты получишь эти деньги, которые я поместил на твое имя в банке
Аркхэма. Я сделал это не только потому, что ты мой единственный внук, но
также и потому, что из всего рода Уэтли рода, над которым тяготеет
проклятие, ты единственный, кому удалось вырваться из этого выморочного
поселка и получить образование; посему я надеюсь, что ты воспримешь все
должным образом, ибо мозг твой не обременен ни суеверием невежества, ни
предрассудками, свойственными излишней учености. Позже ты поймешь, о чем я
говорю.
Я призываю тебя исполнить мою последнюю волю и разрушить мельницу и ту
часть строения, что примыкает к ней. Сделай так, чтобы это крыло дома было
разобрано буквально по доскам, и если ты обнаружишь там какое бы то ни было
живое существо, я торжественно заклинаю тебя лишить его жизни; и неважно,
какой оно будет величины и какого обличья. Пусть даже оно будет напоминать
человека ты. все равно должен убить его, иначе ты погубишь и себя, и Бог
знает сколько других людей, тебя окружающих.
Сделай это обязательно.
Если же мои слова покажутся тебе безумием, то вспомни о том, что наш
род поражен куда более худшим пороком; но из всех Уэтли лишь мне одному
удалось избежать этой участи, хотя дело тут не только во мне, и я хочу,
чтобы ты знал: упрямое нежелание поверить в то, что на первый взгляд кажется
тебе невероятным, равно как и отрицание вещей, недоступных твоему разуменью,
есть признак безумия гораздо более верный в сравнении с теми, что
характеризуют представителей нашего рода, которые виновны в проведении
жутких богохульных опытов и которым отныне уже никогда не будет прощения от
Господа.
Твой дед, Лютер С. Уэтли".
Как это все похоже на деда Лютера! подумал Эбнер, читая письмо вот уже
в третий или четвертый раз, все эти страхи, тайны, недомолвки... Он вдруг
вспомнил, как однажды его мать случайно обмолвилась о тете Сари и тут же
испуганно осеклась, а когда он, Эбнер, подбежал к деду с вопросом: "Дедушка,
а где тетя Сари?", тот посмотрел на внука долгим завораживающим взглядом и
голосом, от которого у него все похолодело внутри, ответил:
- Мой мальчик, в этом доме не принято говорить о тете Сари.
Наверное, тетя Сари когда-то смертельно обидела старика, и с того
времени (еще до появления Эбнера в дедовском доме) она, приходившаяся его
матери родной сестрой, перестала существовать в общепринятом смысле этого
слова от нее осталось только имя. Она была заперта в большой комнате над
мельницей и безвылазно сидела в четырех стенах, за глухими тяжелыми
ставнями, а Эбнеру и его матери было строжайше запрещено даже замедлять
шаги, проходя мимо заколоченной комнаты; и все же однажды мальчик прокрался
к запретной двери и, приложив ухо к замочной скважине, попытался распознать
доносившиеся оттуда звуки. Он услышал не то плач, не то тяжелое дыхание
какого-то огромного, как ему тогда показалось, существа; впрочем, он уже
давно не сомневался в том, что тетя Сари обладает внушительными размерами
достаточно было взглянуть на те объемистые тарелки, которые старый Лютер
дважды в день собственноручно относил в ее комнату: они были наполнены сырым
мясом до самых краев. Должно быть, тетя Сари готовила его сама, коль скоро
дед не утруждал себя этим; слуг же в доме не водилось с тех далеких времен,
когда вышла замуж мать Эбнера, а случилось это вскоре после того, как тетя
Сари вернулась из Иннсмута от своих дальних родственников вернулась сама не
своя.
Эбнер сложил письмо по сгибам и сунул в конверт. Только сейчас он
почувствовал, как сильно устал. Надо забрать вещи из машины, вспомнил он и
направился к стоявшему у веранды автомобилю. Оставив принесенные узлы в
кухне и прихватив лампу, он вышел в коридор и приблизился к закрытым дверям
гостиной. Дед всегда держал ее запертой на ключ и открывал только по случаю
прихода гостей, коими являлись исключительно представители рода Уэтли
носители других фамилий не были вхожи к старому Лютеру.
Раздумывая, где бы ему устроиться на ночь, Эбнер вошел в спальню деда и
увидел большую двуспальную кровать, заботливо прикрытую старыми номерами
"Аркхэм Эдвертайзер" с выцветшей уже типографской краской. Под газетами
оказалось тонкое кружевное покрывало старинной ручной работы наверняка
семейная реликвия Уэтли. Эбнер решил заночевать здесь в конце концов, он
стал новым хозяином дома и с полным правом мог теперь занять ложе своего
предшественника. Перенеся вещи из кухни в спальню, он открыл одно из окон,
присел на краешек кровати и вновь погрузился в раздумья о том, что же
все-таки привело его в Данвич, куда он уже и не чаял когда-нибудь вернуться.
Он чувствовал себя совершенно разбитым. Долгая дорога из Бостона сильно
его утомила, да и лицезрение этого убогого захолустья подействовало на него
не самым лучшим образом. И все же в его внезапном приезде сюда был свой
резон исследования древних тихоокеанских цивилизаций, которыми Эбнер
занимался вот уже много лет, почти свели на нет его скромные сбережения, и
деньги, завещанные старым Лютером, должны были прийтись очень кстати. Нельзя
было забывать и о родственных чувствах все-таки старый Лютер Уэтли, каким бы
суровым и нелюдимым он ни был, приходился Эбнеру родным дедом.
Спальня располагалась в дальнем от улицы углу дома оба ее окна выходили
на реку и была довольно широкой; во всяком случае, она были ничуть не уже
той стороны мельницы, что подходила вплотную к воде. Уставившись в открытое
окно, Эбнер неотрывно смотрел на темную громаду Круглой Горы и снова, как в
далеком детстве, ощущал ее непостижимую разумом одушевленность. Огромные,
буйно разросшиеся вширь деревья нависали над домом, и из их роскошной листвы
в толщу теплого сумрачного воздуха вырывался призывный, как звук колокола,
крик ночной совы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14