– Она медленно раскрыла глаза, повернулась к нему.
Он набрал полные пригоршни песка и пропустил его сквозь пальцы. Она никогда так не разговаривала с ним, никогда не давала прямо понять, что может испытывать такую же неудовлетворенность, что и он, и хотя он это и подозревал, его поразило, как она выразила ее, с какой простотой, лишенной упреков и враждебности, которым, по крайней мере, он бы знал, как противостоять.
– Все дело в неведении, – тихо сказала она.
– Нам лучше вернуться, пока не стемнело, – угрюмо произнес он, вставая.
Когда они въехали на стоянку у мотеля, он открыл дверцу с ее стороны.
– Что ты не выходишь?
– Я только немного проедусь. Вернусь через несколько минут.
Спустя сорок минут, покружив по двухполосной дороге вдоль побережья с включенным радио, высунув руку из окна, он вернулся в мотель и обнаружил ее в комнате Хэнка, она пила китайский чай и курила марихуану. Через открытую дверь до него донесся ее деланный смех, явно изображающий безудержное веселье, он его не узнал.
Они вернулись к себе в номер, и она уселась, скрестив ноги, на черное меховое покрывало, наблюдая, как он начал собирать вещи, ее глаза покраснели, на губах застыла язвительная усмешка. Он отложил рубашку, которую укладывал, и взял ее, неистово и грубо.
Ее лицо, когда она кончила, спина, ее сомкнутые глаза, открытый рот, подчинившиеся наслаждению.
Тусклый серпик молодого месяца испускал слабый свет. Тед прислонился к сухой коре старого дуба, наполовину скрывавшего его, и наблюдал за домом на противоположной стороне улицы. Свет горел на кухне, окно ярким прямоугольником выделялось на фоне темных стен. Они приближались к нему и отходили, все четверо, усаживаясь ужинать. Джулия, откладывающая вилку, берясь за салфетку. Губы Эйли, шевелящиеся, произнося слова, которых он не слышал. Рука Сэнди. И Джона. Он сделал еще один шаг, ближе к краю тротуара, но быстро отшатнулся, заметив приближающиеся огни фар. Он затушил сигарету о толстые узловатые корни дуба, посмотрел, как они доели десерт, вымыли тарелки, исчезли из виду, а потом разглядывал пустой желтый прямоугольник напротив, поджидая своего часа.
Глава 4
В затемненной спальне мерцал мертвенно-бледный свет телевизора. Энн смотрела на затылок Теда, уставившегося на экран.
– Только не надо опять, – сказал он, полуобернувшись, одним глазом все еще следя за ток-шоу.
– Но разве тебе не кажется, – настаивала она, подавшись вперед, – что тебе чего-то недостает? Ты не думаешь, что потом пожалеешь об этом?
– Нет, – просто ответил он.
Это слово легло между ними тяжело и веско.
Он нажал кнопку отключения звука на дистанционном пульте, повернулся к ней, дотронулся до ноги.
– Послушай, – спокойно произнес он, – я просто не понимаю, что такого привлекательного в продолжении человеческого рода. И ведь не то чтобы у каждого из нас было такое уж замечательное детство. – Он помолчал. – Возможно, если бы детей сбрасывали с вертолетов… Возможно, если бы мы могли усыновить какого-нибудь ребенка, который действительно бы нуждался в помощи, я бы чувствовал себя иначе.
– Значит, ты возражаешь не против того, чтобы вообще иметь детей. На самом деле ты против того, чтобы заводить ребенка со мной.
Он беспокойно поерзал.
– Не знаю.
– Самое смешное, что именно поэтому я и хочу ребенка.
– Давай оставим это, – сказал он и снова включил звук.
На следующий день, когда Тед был на работе, Энн швейной иголкой проколола свой противозачаточный колпачок в четырех местах. Резина оказалась плотнее, чем она ожидала, и ей пришлось растягивать ее обеими руками. И даже тогда дырочки были крошечными, казалось, они исчезли, как только колпачок принял обычную форму. Она положила его обратно в коричневый пластмассовый футляр и закрыла ящик тумбочки.
Когда Энн выяснила, что забеременела, она три недели ничего не говорила Теду, не от страха, а из опасения, что разглашение беременности может каким-то образом привести к тому, что она рассосется и исчезнет. Она следила за каждым приступом тошноты, возникавшим в желудке и подкатывавшим к горлу, вызывая кислый привкус, за каждым ощущением боли и набухания груди, воображая, как потяжелеет настолько, что больше не будет опасаться, что ее унесет, что эта тяжесть, наконец, поставит на якорь их обоих.
Тед сидел в гостиной с бледно-желтыми стенами, только что вернувшись с работы, держа в руках вторую банку пива, и покорно рассказывал Энн подробности прошедшего дня, хотя и сомневался, несмотря на ее протесты, что ее могут интересовать пиломатериалы и деревообрабатывающие станки. Она сидела рядом, дожидаясь, пока он закончит (по правде говоря, эти рассказы действительно наводили на нее тоску, но пока она еще не готова была признаться в этом самой себе или ему).
– Я беременна, – сказала она, когда он остановился, чтобы глотнуть пива.
– Ты… что?
– Беременна.
– Господи. – Он глянул на нее, словно для того, чтобы убедиться в ее словах, а потом откинулся на диван. – Что я понимаю в этом? – сердито спросил он. – Я и собственного-то отца почти не помню.
– Ты всегда твердил, что именно это и хорошо, то, что нам придется все придумывать самим, заново. Разве не помнишь? Ты говорил, что, поскольку у нас нет достойных примеров для подражания, мы сами изобретем все правила и определения.
– Я это говорил?
– Да.
– Это наверняка было в тот короткий период, когда я покупал всякие популярные книжки по психологии в магазине Армии спасения. Это было своего рода временное помешательство.
Он встал и принялся расхаживать по комнате.
– Я никак не пойму, с чего ты так настаиваешь на том, чтобы смотреть на детство как на благо, – воскликнул он. – Именно ты.
– Не так уж оно было ужасно, – сказала она. – А у тебя? Я хочу сказать, действительно так ужасно?
– О детстве я помню только то, что хотел побыстрее вырваться из него. – На глазах его вдруг заблестели подступавшие слезы. – Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, я все время убегал из дома, – тихо продолжал он, стоя спиной к ней, опираясь на книжную полку, – забирался в чужие гаражи и спал на холодном полу. Все, что угодно, только бы не оставаться дома. Через несколько дней мать обращалась в полицию, они отыскивали меня и на несколько ночей отвозили в приемник для несовершеннолетних, пока мать не приходила за мной. Когда она снова начала рожать, то даже это ее уже не волновало.
– Какое это имеет отношение к нам?
– Не знаю. – Он обернулся к ней с покрасневшими и влажными глазами. – Не знаю. Ты действительно этого хочешь?
– Да.
Он посмотрел на нее.
– Знаешь, дети требуют больших хлопот.
– Знаю. – Она подошла к нему. – По-моему, из тебя выйдет замечательный отец.
– Ну, как же.
– Я действительно так считаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Он набрал полные пригоршни песка и пропустил его сквозь пальцы. Она никогда так не разговаривала с ним, никогда не давала прямо понять, что может испытывать такую же неудовлетворенность, что и он, и хотя он это и подозревал, его поразило, как она выразила ее, с какой простотой, лишенной упреков и враждебности, которым, по крайней мере, он бы знал, как противостоять.
– Все дело в неведении, – тихо сказала она.
– Нам лучше вернуться, пока не стемнело, – угрюмо произнес он, вставая.
Когда они въехали на стоянку у мотеля, он открыл дверцу с ее стороны.
– Что ты не выходишь?
– Я только немного проедусь. Вернусь через несколько минут.
Спустя сорок минут, покружив по двухполосной дороге вдоль побережья с включенным радио, высунув руку из окна, он вернулся в мотель и обнаружил ее в комнате Хэнка, она пила китайский чай и курила марихуану. Через открытую дверь до него донесся ее деланный смех, явно изображающий безудержное веселье, он его не узнал.
Они вернулись к себе в номер, и она уселась, скрестив ноги, на черное меховое покрывало, наблюдая, как он начал собирать вещи, ее глаза покраснели, на губах застыла язвительная усмешка. Он отложил рубашку, которую укладывал, и взял ее, неистово и грубо.
Ее лицо, когда она кончила, спина, ее сомкнутые глаза, открытый рот, подчинившиеся наслаждению.
Тусклый серпик молодого месяца испускал слабый свет. Тед прислонился к сухой коре старого дуба, наполовину скрывавшего его, и наблюдал за домом на противоположной стороне улицы. Свет горел на кухне, окно ярким прямоугольником выделялось на фоне темных стен. Они приближались к нему и отходили, все четверо, усаживаясь ужинать. Джулия, откладывающая вилку, берясь за салфетку. Губы Эйли, шевелящиеся, произнося слова, которых он не слышал. Рука Сэнди. И Джона. Он сделал еще один шаг, ближе к краю тротуара, но быстро отшатнулся, заметив приближающиеся огни фар. Он затушил сигарету о толстые узловатые корни дуба, посмотрел, как они доели десерт, вымыли тарелки, исчезли из виду, а потом разглядывал пустой желтый прямоугольник напротив, поджидая своего часа.
Глава 4
В затемненной спальне мерцал мертвенно-бледный свет телевизора. Энн смотрела на затылок Теда, уставившегося на экран.
– Только не надо опять, – сказал он, полуобернувшись, одним глазом все еще следя за ток-шоу.
– Но разве тебе не кажется, – настаивала она, подавшись вперед, – что тебе чего-то недостает? Ты не думаешь, что потом пожалеешь об этом?
– Нет, – просто ответил он.
Это слово легло между ними тяжело и веско.
Он нажал кнопку отключения звука на дистанционном пульте, повернулся к ней, дотронулся до ноги.
– Послушай, – спокойно произнес он, – я просто не понимаю, что такого привлекательного в продолжении человеческого рода. И ведь не то чтобы у каждого из нас было такое уж замечательное детство. – Он помолчал. – Возможно, если бы детей сбрасывали с вертолетов… Возможно, если бы мы могли усыновить какого-нибудь ребенка, который действительно бы нуждался в помощи, я бы чувствовал себя иначе.
– Значит, ты возражаешь не против того, чтобы вообще иметь детей. На самом деле ты против того, чтобы заводить ребенка со мной.
Он беспокойно поерзал.
– Не знаю.
– Самое смешное, что именно поэтому я и хочу ребенка.
– Давай оставим это, – сказал он и снова включил звук.
На следующий день, когда Тед был на работе, Энн швейной иголкой проколола свой противозачаточный колпачок в четырех местах. Резина оказалась плотнее, чем она ожидала, и ей пришлось растягивать ее обеими руками. И даже тогда дырочки были крошечными, казалось, они исчезли, как только колпачок принял обычную форму. Она положила его обратно в коричневый пластмассовый футляр и закрыла ящик тумбочки.
Когда Энн выяснила, что забеременела, она три недели ничего не говорила Теду, не от страха, а из опасения, что разглашение беременности может каким-то образом привести к тому, что она рассосется и исчезнет. Она следила за каждым приступом тошноты, возникавшим в желудке и подкатывавшим к горлу, вызывая кислый привкус, за каждым ощущением боли и набухания груди, воображая, как потяжелеет настолько, что больше не будет опасаться, что ее унесет, что эта тяжесть, наконец, поставит на якорь их обоих.
Тед сидел в гостиной с бледно-желтыми стенами, только что вернувшись с работы, держа в руках вторую банку пива, и покорно рассказывал Энн подробности прошедшего дня, хотя и сомневался, несмотря на ее протесты, что ее могут интересовать пиломатериалы и деревообрабатывающие станки. Она сидела рядом, дожидаясь, пока он закончит (по правде говоря, эти рассказы действительно наводили на нее тоску, но пока она еще не готова была признаться в этом самой себе или ему).
– Я беременна, – сказала она, когда он остановился, чтобы глотнуть пива.
– Ты… что?
– Беременна.
– Господи. – Он глянул на нее, словно для того, чтобы убедиться в ее словах, а потом откинулся на диван. – Что я понимаю в этом? – сердито спросил он. – Я и собственного-то отца почти не помню.
– Ты всегда твердил, что именно это и хорошо, то, что нам придется все придумывать самим, заново. Разве не помнишь? Ты говорил, что, поскольку у нас нет достойных примеров для подражания, мы сами изобретем все правила и определения.
– Я это говорил?
– Да.
– Это наверняка было в тот короткий период, когда я покупал всякие популярные книжки по психологии в магазине Армии спасения. Это было своего рода временное помешательство.
Он встал и принялся расхаживать по комнате.
– Я никак не пойму, с чего ты так настаиваешь на том, чтобы смотреть на детство как на благо, – воскликнул он. – Именно ты.
– Не так уж оно было ужасно, – сказала она. – А у тебя? Я хочу сказать, действительно так ужасно?
– О детстве я помню только то, что хотел побыстрее вырваться из него. – На глазах его вдруг заблестели подступавшие слезы. – Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, я все время убегал из дома, – тихо продолжал он, стоя спиной к ней, опираясь на книжную полку, – забирался в чужие гаражи и спал на холодном полу. Все, что угодно, только бы не оставаться дома. Через несколько дней мать обращалась в полицию, они отыскивали меня и на несколько ночей отвозили в приемник для несовершеннолетних, пока мать не приходила за мной. Когда она снова начала рожать, то даже это ее уже не волновало.
– Какое это имеет отношение к нам?
– Не знаю. – Он обернулся к ней с покрасневшими и влажными глазами. – Не знаю. Ты действительно этого хочешь?
– Да.
Он посмотрел на нее.
– Знаешь, дети требуют больших хлопот.
– Знаю. – Она подошла к нему. – По-моему, из тебя выйдет замечательный отец.
– Ну, как же.
– Я действительно так считаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90