— Никто из нас, и все мы вместе, не представляли, не представляем и не можем представить угрозы для Земли и человечества. Напротив, наша миссия состоит в том, чтобы такую угрозу предотвратить.
— Значит, — бросил Экселенц, — вы признаете, что угроза существует?
— Угроза существует с того момента, когда на Земле возник разум. Разум сам по себе является угрозой для себя и окружающего мира. Я и мои… братья и сестры… хотели бы встретиться с представителем, которого назначил бы Мировой совет. В любом выбранном Советом месте. В любое назначенное Советом время.
— Вы говорите от своего имени или?.. — Экселенц скосил глаза, и я понял, что он сейчас делает: шеф вывел на вспомогательный дисплей сведения о статусе каждого из подкидышей. Естественно, он видел, что статус этот никак не изменился за последние недели — никто не предпринимал действий, могущих представлять угрозу, никто не пытался покинуть свою планету, никто не давал понять, что в его жизни хоть что-то изменилось. А поскольку и друг с другом никаких контактов у подкидышей никогда не было, то Экселенц сейчас должен был сделать неминуемый вывод о том, что Матильда блефует. Что-то она узнала о самой себе. Возможно, что-то — о детонаторах. Или об Абалкине. Что-то, заставившее ее позвонить Экселенцу и попробовать прояснить ситуацию, пусть даже с помощью такого примитивного шантажа.
Я лучше знал своего шефа, чем Матильда Геворкян. Именно тогда, когда я бы сам на его месте принял аналогичное решение, Экселенц едва заметно улыбнулся одними уголками губ и перестал косить глазом на боковой экран.
— Дорогая Матильда, — сказал он. — Я готов с вами встретиться, хотите, прилечу на Надежду… скажем, через три недели, раньше просто не получится…
— Господин Сикорски, — твердо сказала Матильда. — Речь идет о судьбе Земли и человечества.
— Это я понимаю, — вставил Экселенц.
— Речь идет о судьбе человечества, — повторила Матильда. — Странники поручили нам операцию спасения.
О, Господи! Теперь я знал, что произошло! Матильда не могла сказать фразу, более неудачную. Неудачную? Просто катастрофически провальную! Странники? Ах, так вы признаете, Матильда, что являетесь одним из автоматов Странников, против которых он лично, Рудольф Сикорски, не первый десяток лет ведет ожесточенную борьбу! Поручили? Ах, так вы признаете, Матильда, что выполняете миссию не так, как вам хочется, а так, как вас, извините, запрограммировали! Операцию спасения? Ах, так вы признаете, Матильда, что намерены спасти человечество, о чем вас никто не просил! Мы подозревали, что Странники пытаются вести на Земле прогрессорскую деятельность. Потому вас, Матильда, и остальных подкидышей держали на отдаленных планетах (откуда, каким образом и когда, кстати, вам стала известна информация о собственном происхождении и о наличии у вас «братьев и сестер»?). В частности — потому. А еще потому, что здесь, на Земле, хранятся детонаторы, и опыт Абалкина показал, насколько опасно дать вам — любому из вас — возможность…
Мысль Экселенца была для меня очевидной, но Матильда не понимала, она продолжала идти напролом, так, как ей казалось лучше всего.
— Странники поручили нам операцию спасения, — повторила она. — Когда, свобода воли, свойственная разуму, стала самой большой из возможных опасностей, единственный выход заключается в полном — по крайней мере временно — отказе от технического, культурного и прочих видов прогресса. Ситуация нуждается в детальном обсуждении, и я повторяю свое предложение — встретиться с представителями Мирового совета в удобном месте в удобное время.
Матильда не могла выразиться яснее — в столь краткой речи. И она не могла выразиться более неудачно. Каждое ее слово подтверждало самые худшие опасения Экселенца. Матильда говорила очевидные для нее истины и думала — наверняка, не сама, а после обсуждения с остальными подкидышами, — что никто не сможет понять сказанное превратно. Но Экселенц, черт побери, понимал все с точностью наоборот. И, с его точки зрения, понять речь Матильды иначе было физически невозможно!
— Конечно, Матильда, — сказал Экселенц с вежливой улыбкой. — Ваше предложение принято. Мне не очень понятны ваши опасения (ну, ну, старый лис, — подумал я), но я сегодня же свяжусь с Сидоровым и Комовым, и мы обсудим все, что вы сказали. Спасибо. Я свяжусь с вами… м-м… в течение недели.
Матильда несколько секунд смотрела на Экселенца странным взглядом, в котором читалось ошеломление от того, что ее предложение принято без единого возражения, и удовлетворение от того, что председатель КОМКОНа-2 оказался вовсе не таким монстром, каким его рисовала ее фантазия, и еще целая гамма ощущений промелькнула на ее лице прежде, чем она попрощалась и отключила связь.
Теперь я понял, по крайней мере, чем занимался Экселенц до того, как произошла нелепая трагедия на «Альгамбре», которую он воспринял, конечно же, как логическое продолжение угрозы Матильды Геворкян.
Серый туман вокруг меня сконденсировался дождем и был поглощен почвой за две-три секунды. Матильда опять обратилась в жену Лота, а Корней Яшмаа приблизился ко мне на метр и теперь мог дотянуться до меня рукой.
— Что вы должны были сделать? — резко сказал я. С меня достаточно было объяснений, возможно, очень важных в исторической перспективе, но совершенно несущественных, по-моему, для интерпретации текущих событий. — Я имею в виду: вы все. Вместе. Стратегия.
— Убедить, — сказал Яшмаа. — Теперь мы понимаем, что это была безнадежная затея.
— Убедить — кого и в чем?
— В чем — вы уже знаете, Максим. Вселенная — точнее, та ее часть, в которой живет человечество, — переходит к новому равновесному состоянию. Зависящие от времени законы природы, возникшие в начале расширения, уже разрушены. Свобода воли — то, чем так гордится род людской, — привела к бессмысленности дальних прогнозов еще сто лет назад. Сейчас становится бессмысленно прогнозировать даже на год. В наши дни лишь цивилизация невысокого уровня способна предвидеть собственное будущее. Похоже, что единственным пророком в нашей Вселенной остался этот полубезумный Фарамон…
— Да, — сказал я. — А также нет. Он хороший пророк, но его трудно понять. Это он предсказал Грапетти, что «Альгамбре» грозит гибель?
— Конечно. И вот тут-то столкнулись два мира — наш, человеческий, и мир цивилизации Альцины, куда более примитивной и, следовательно, значительно более детерминированной. Если бы акцию спасения звездолета взял на себя сам пророк, возможно, она и имела бы успех. То есть, почти наверняка имела бы. Но пророк — не исполнитель. И он понимал, что прямые указания заставят Грапетти проявить присущую ему, как человеку, свободу выбора, Лучано поступит по-своему, и, следовательно, почти наверняка вопреки…
— Что же придумал этот хитрец для того, чтобы Грапетти оказался на «Альгамбре»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Значит, — бросил Экселенц, — вы признаете, что угроза существует?
— Угроза существует с того момента, когда на Земле возник разум. Разум сам по себе является угрозой для себя и окружающего мира. Я и мои… братья и сестры… хотели бы встретиться с представителем, которого назначил бы Мировой совет. В любом выбранном Советом месте. В любое назначенное Советом время.
— Вы говорите от своего имени или?.. — Экселенц скосил глаза, и я понял, что он сейчас делает: шеф вывел на вспомогательный дисплей сведения о статусе каждого из подкидышей. Естественно, он видел, что статус этот никак не изменился за последние недели — никто не предпринимал действий, могущих представлять угрозу, никто не пытался покинуть свою планету, никто не давал понять, что в его жизни хоть что-то изменилось. А поскольку и друг с другом никаких контактов у подкидышей никогда не было, то Экселенц сейчас должен был сделать неминуемый вывод о том, что Матильда блефует. Что-то она узнала о самой себе. Возможно, что-то — о детонаторах. Или об Абалкине. Что-то, заставившее ее позвонить Экселенцу и попробовать прояснить ситуацию, пусть даже с помощью такого примитивного шантажа.
Я лучше знал своего шефа, чем Матильда Геворкян. Именно тогда, когда я бы сам на его месте принял аналогичное решение, Экселенц едва заметно улыбнулся одними уголками губ и перестал косить глазом на боковой экран.
— Дорогая Матильда, — сказал он. — Я готов с вами встретиться, хотите, прилечу на Надежду… скажем, через три недели, раньше просто не получится…
— Господин Сикорски, — твердо сказала Матильда. — Речь идет о судьбе Земли и человечества.
— Это я понимаю, — вставил Экселенц.
— Речь идет о судьбе человечества, — повторила Матильда. — Странники поручили нам операцию спасения.
О, Господи! Теперь я знал, что произошло! Матильда не могла сказать фразу, более неудачную. Неудачную? Просто катастрофически провальную! Странники? Ах, так вы признаете, Матильда, что являетесь одним из автоматов Странников, против которых он лично, Рудольф Сикорски, не первый десяток лет ведет ожесточенную борьбу! Поручили? Ах, так вы признаете, Матильда, что выполняете миссию не так, как вам хочется, а так, как вас, извините, запрограммировали! Операцию спасения? Ах, так вы признаете, Матильда, что намерены спасти человечество, о чем вас никто не просил! Мы подозревали, что Странники пытаются вести на Земле прогрессорскую деятельность. Потому вас, Матильда, и остальных подкидышей держали на отдаленных планетах (откуда, каким образом и когда, кстати, вам стала известна информация о собственном происхождении и о наличии у вас «братьев и сестер»?). В частности — потому. А еще потому, что здесь, на Земле, хранятся детонаторы, и опыт Абалкина показал, насколько опасно дать вам — любому из вас — возможность…
Мысль Экселенца была для меня очевидной, но Матильда не понимала, она продолжала идти напролом, так, как ей казалось лучше всего.
— Странники поручили нам операцию спасения, — повторила она. — Когда, свобода воли, свойственная разуму, стала самой большой из возможных опасностей, единственный выход заключается в полном — по крайней мере временно — отказе от технического, культурного и прочих видов прогресса. Ситуация нуждается в детальном обсуждении, и я повторяю свое предложение — встретиться с представителями Мирового совета в удобном месте в удобное время.
Матильда не могла выразиться яснее — в столь краткой речи. И она не могла выразиться более неудачно. Каждое ее слово подтверждало самые худшие опасения Экселенца. Матильда говорила очевидные для нее истины и думала — наверняка, не сама, а после обсуждения с остальными подкидышами, — что никто не сможет понять сказанное превратно. Но Экселенц, черт побери, понимал все с точностью наоборот. И, с его точки зрения, понять речь Матильды иначе было физически невозможно!
— Конечно, Матильда, — сказал Экселенц с вежливой улыбкой. — Ваше предложение принято. Мне не очень понятны ваши опасения (ну, ну, старый лис, — подумал я), но я сегодня же свяжусь с Сидоровым и Комовым, и мы обсудим все, что вы сказали. Спасибо. Я свяжусь с вами… м-м… в течение недели.
Матильда несколько секунд смотрела на Экселенца странным взглядом, в котором читалось ошеломление от того, что ее предложение принято без единого возражения, и удовлетворение от того, что председатель КОМКОНа-2 оказался вовсе не таким монстром, каким его рисовала ее фантазия, и еще целая гамма ощущений промелькнула на ее лице прежде, чем она попрощалась и отключила связь.
Теперь я понял, по крайней мере, чем занимался Экселенц до того, как произошла нелепая трагедия на «Альгамбре», которую он воспринял, конечно же, как логическое продолжение угрозы Матильды Геворкян.
Серый туман вокруг меня сконденсировался дождем и был поглощен почвой за две-три секунды. Матильда опять обратилась в жену Лота, а Корней Яшмаа приблизился ко мне на метр и теперь мог дотянуться до меня рукой.
— Что вы должны были сделать? — резко сказал я. С меня достаточно было объяснений, возможно, очень важных в исторической перспективе, но совершенно несущественных, по-моему, для интерпретации текущих событий. — Я имею в виду: вы все. Вместе. Стратегия.
— Убедить, — сказал Яшмаа. — Теперь мы понимаем, что это была безнадежная затея.
— Убедить — кого и в чем?
— В чем — вы уже знаете, Максим. Вселенная — точнее, та ее часть, в которой живет человечество, — переходит к новому равновесному состоянию. Зависящие от времени законы природы, возникшие в начале расширения, уже разрушены. Свобода воли — то, чем так гордится род людской, — привела к бессмысленности дальних прогнозов еще сто лет назад. Сейчас становится бессмысленно прогнозировать даже на год. В наши дни лишь цивилизация невысокого уровня способна предвидеть собственное будущее. Похоже, что единственным пророком в нашей Вселенной остался этот полубезумный Фарамон…
— Да, — сказал я. — А также нет. Он хороший пророк, но его трудно понять. Это он предсказал Грапетти, что «Альгамбре» грозит гибель?
— Конечно. И вот тут-то столкнулись два мира — наш, человеческий, и мир цивилизации Альцины, куда более примитивной и, следовательно, значительно более детерминированной. Если бы акцию спасения звездолета взял на себя сам пророк, возможно, она и имела бы успех. То есть, почти наверняка имела бы. Но пророк — не исполнитель. И он понимал, что прямые указания заставят Грапетти проявить присущую ему, как человеку, свободу выбора, Лучано поступит по-своему, и, следовательно, почти наверняка вопреки…
— Что же придумал этот хитрец для того, чтобы Грапетти оказался на «Альгамбре»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42