У себя в комнате она рассмотрела платье. Оно было великолепным. Она в жизни не надевала ничего подобного.
Киндатам положено носить только синие и белые цвета, без всяких претензий. Однако всем ясно дали понять, что в эту ночь — и наверняка еще завтра — в Рагозе эмира Бадира эти правила отменяются. Она начала переодеваться.
Думая о Хусари, Джеана вспомнила его речь сегодня утром. Помпезный, высокомерный стиль фальшивого ученого. Он сказал, что шутит.
Но это было не так или не совсем так.
«В определенные моменты, — думала Джеана, — в присутствии людей, подобных Хусари ибн Мусе, или юному Альвару, или Родриго Бельмонте, можно представить себе такое будущее этого полуострова, которое позволяет надеяться на лучшее. Люди могут меняться, могут переходить границы, отдавать и брать друг у друга… если у них хватает времени, хватает доброй воли, ума…»
Этот мир был создан для того, чтобы сделать в Эсперанье, в Аль-Рассане одну страну из двух, или даже из трех, если помечтать. Солнце, звезды и луны.
Потом вспоминаешь Орвилью, День Крепостного Рва. Смотришь в глаза мувардийцев или остановишься на углу улицы и слышишь ваджи, который требует смерти для грязного киндата-колдуна бен Аврена, пьющего кровь ашаритских младенцев, вырванных из рук матерей.
«Даже солнце заходит, госпожа».
Это сказал Родриго.
Она никогда не встречала такого мужчину, как он. Нет, это не совсем так. Еще одного она встретила в ту же ужасную ночь прошлым летом. Они были подобны блестящей золотой монете, эти двое, две стороны, разные изображения на каждой, одна цена.
Было ли это правдой? Или просто казалось правдой, как речи одного из тех педагогов, которых имитировал Хусари, полные симметрии, но не имеющие сути?
На этот вопрос она не знала ответа. Ей недоставало Нунайи и женщин за стенами Фезаны. Ей недоставало ее собственной комнаты в родном доме. Ей недоставало ее матери.
Ей очень недоставало отца. Ему понравилось бы, если бы он увидел ее в таком виде, как сейчас, она это знала. Он никогда больше ее не увидит, никогда больше ничего не увидит. Человек, который это с ним сделал, мертв. Аммар ибн Хайран убил его, а потом написал свой плач. Джеана была близка к слезам, слушая эту элегию во дворце, где они снова будут сегодня пировать, в зале, по которому протекает поток.
Очень тяжело, что так много вопросов в жизни остается без ответа, как бы ты ни старалась.
Джеана подошла к зеркалу, куда редко заглядывала, и надела украшения Мазура. Потом долго стояла и смотрела на себя.
В конце концов она услышала снаружи музыку, а потом внизу раздался стук в дверь. Услышала, как Велас пошел открывать. Мазур прислал ей сопровождение; похоже, оно состояло из струнных и духовых инструментов. Кажется, вчера ночью она заставила его почувствовать себя виноватым. Это должно было ее позабавить. Она еще секунду стояла неподвижно, глядя на свое отражение в зеркале.
Она не была похожа на лекаря боевого отряда. Она выглядела как женщина — не обладающая свежестью юности, но и не такая уж старая, с красивыми скулами и синими глазами, теперь оттененными краской и лазуритами Мазура на шее и в ушах. Придворная дама, собравшаяся присоединиться к блестящему обществу на дворцовом пиру.
Глядя на отражение в зеркале, Джеана привычно пожала плечами. Этот жест она, по крайней мере, узнала.
Маска, ее настоящая маскировка, лежала на столе рядом с зеркалом. Это на завтра. Сегодня вечером во дворце эмира Бадира, как бы она внешне ни изменилась, все узнают в ней Джеану. Что бы это ни означало.
Глава 13
— Ты доволен? — спросил эмир Рагозы у своего визиря, прервав дружеское молчание.
Мазур бен Аврен, лежащий на подушках, поднял взгляд.
— Это мне следует задать вам подобный вопрос, — сказал он.
Бадир, сидящий в своем глубоком, низком кресле, улыбнулся.
— Меня легко удовлетворить, — тихо ответил он. — Я получил удовольствие от еды и общества. Музыка сегодня была великолепной, особенно язычковые инструменты. Твой новый музыкант из Рониццы — просто открытие. Мы хорошо ему платим?
— Очень хорошо, к сожалению, должен сказать. Его услуги пользуются большим спросом.
Эмир отпил из своего бокала, поднес его к пламени ближней свечи и задумчиво стал разглядывать. Сладкое вино имело бледный цвет, как свет звезд, белой луны, северной девушки. Он попытался мимоходом придумать более свежий образ, но ему это не удалось. Было уже очень поздно.
— Что ты думаешь о сегодняшних стихах? Случилось так, что стихи стали событием.
Визирь ответил не сразу. Они снова остались одни в палатах эмира. Бен Аврен спрашивал себя, сколько раз за эти годы они сидели вот так, вдвоем, на исходе ночи.
Вторая жена Бадира умерла шесть зим назад, во время рождения его третьего сына. Эмир так больше и не женился. У него были наследники, и не возникло ни одного серьезного политического аргумента в пользу нового союза. Иногда прочно сидящему на троне монарху полезно оставаться свободным: ему делают предложения, а переговоры можно тянуть долго. Каждый из правителей трех стран имел основания верить, что его дочь может когда-нибудь стать правительницей богатой Рагозы в Аль-Рассане.
— Что вы думаете об этих стихах, повелитель?
Не в стиле визиря было отвечать вопросом на вопрос. Бадир поднял бровь.
— Ты осторожничаешь, старый друг? Со мной?
Мазур покачал головой.
— Не осторожничаю. Я просто не уверен. Возможно, я необъективен из-за собственных честолюбивых устремлений в области поэзии.
— Для меня это уже почти готовый ответ.
Мазур потянул носом.
— Я знаю.
Эмир откинулся назад и положил ноги на свой любимый табурет. Поставил бокал на широкий подлокотник кресла.
— Что я думаю? Я думаю, что большая часть стихов ничего не значила. Обычный набор образов. Я также думаю, — прибавил он, — что наш друг ибн Хайран в своих стихах выдал конфликт — то ли намеренно, то ли это нечто такое, что он предпочел бы скрыть.
Визирь медленно кивнул.
— Мне это определение кажется точным. Боюсь, вы примете мои слова за лесть. — Эмир Бадир бросил на него острый взгляд. Он ждал. Мазур отхлебнул вина. — Ибн Хайран — слишком честный поэт, мой повелитель. Он может лицемерить в речах или в поступках, но в стихах ему не так легко это удается.
— И что нам делать по этому поводу?
Мазур изящно махнул рукой.
— Мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим, что он решит.
— Разве мы не должны попытаться повлиять на его решение? Если сами знаем, чего хотим?
Мазур покачал головой.
— Он знает, что может получить от вас, господин.
— Знает? — Тон Бадира стал резким. — А я — нет. И что же он может от меня получить?
Визирь поставил свой бокал и сел прямее. Они пили всю ночь — на пиру и теперь, наедине. Бен Аврен устал, но голова его оставалась ясной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Киндатам положено носить только синие и белые цвета, без всяких претензий. Однако всем ясно дали понять, что в эту ночь — и наверняка еще завтра — в Рагозе эмира Бадира эти правила отменяются. Она начала переодеваться.
Думая о Хусари, Джеана вспомнила его речь сегодня утром. Помпезный, высокомерный стиль фальшивого ученого. Он сказал, что шутит.
Но это было не так или не совсем так.
«В определенные моменты, — думала Джеана, — в присутствии людей, подобных Хусари ибн Мусе, или юному Альвару, или Родриго Бельмонте, можно представить себе такое будущее этого полуострова, которое позволяет надеяться на лучшее. Люди могут меняться, могут переходить границы, отдавать и брать друг у друга… если у них хватает времени, хватает доброй воли, ума…»
Этот мир был создан для того, чтобы сделать в Эсперанье, в Аль-Рассане одну страну из двух, или даже из трех, если помечтать. Солнце, звезды и луны.
Потом вспоминаешь Орвилью, День Крепостного Рва. Смотришь в глаза мувардийцев или остановишься на углу улицы и слышишь ваджи, который требует смерти для грязного киндата-колдуна бен Аврена, пьющего кровь ашаритских младенцев, вырванных из рук матерей.
«Даже солнце заходит, госпожа».
Это сказал Родриго.
Она никогда не встречала такого мужчину, как он. Нет, это не совсем так. Еще одного она встретила в ту же ужасную ночь прошлым летом. Они были подобны блестящей золотой монете, эти двое, две стороны, разные изображения на каждой, одна цена.
Было ли это правдой? Или просто казалось правдой, как речи одного из тех педагогов, которых имитировал Хусари, полные симметрии, но не имеющие сути?
На этот вопрос она не знала ответа. Ей недоставало Нунайи и женщин за стенами Фезаны. Ей недоставало ее собственной комнаты в родном доме. Ей недоставало ее матери.
Ей очень недоставало отца. Ему понравилось бы, если бы он увидел ее в таком виде, как сейчас, она это знала. Он никогда больше ее не увидит, никогда больше ничего не увидит. Человек, который это с ним сделал, мертв. Аммар ибн Хайран убил его, а потом написал свой плач. Джеана была близка к слезам, слушая эту элегию во дворце, где они снова будут сегодня пировать, в зале, по которому протекает поток.
Очень тяжело, что так много вопросов в жизни остается без ответа, как бы ты ни старалась.
Джеана подошла к зеркалу, куда редко заглядывала, и надела украшения Мазура. Потом долго стояла и смотрела на себя.
В конце концов она услышала снаружи музыку, а потом внизу раздался стук в дверь. Услышала, как Велас пошел открывать. Мазур прислал ей сопровождение; похоже, оно состояло из струнных и духовых инструментов. Кажется, вчера ночью она заставила его почувствовать себя виноватым. Это должно было ее позабавить. Она еще секунду стояла неподвижно, глядя на свое отражение в зеркале.
Она не была похожа на лекаря боевого отряда. Она выглядела как женщина — не обладающая свежестью юности, но и не такая уж старая, с красивыми скулами и синими глазами, теперь оттененными краской и лазуритами Мазура на шее и в ушах. Придворная дама, собравшаяся присоединиться к блестящему обществу на дворцовом пиру.
Глядя на отражение в зеркале, Джеана привычно пожала плечами. Этот жест она, по крайней мере, узнала.
Маска, ее настоящая маскировка, лежала на столе рядом с зеркалом. Это на завтра. Сегодня вечером во дворце эмира Бадира, как бы она внешне ни изменилась, все узнают в ней Джеану. Что бы это ни означало.
Глава 13
— Ты доволен? — спросил эмир Рагозы у своего визиря, прервав дружеское молчание.
Мазур бен Аврен, лежащий на подушках, поднял взгляд.
— Это мне следует задать вам подобный вопрос, — сказал он.
Бадир, сидящий в своем глубоком, низком кресле, улыбнулся.
— Меня легко удовлетворить, — тихо ответил он. — Я получил удовольствие от еды и общества. Музыка сегодня была великолепной, особенно язычковые инструменты. Твой новый музыкант из Рониццы — просто открытие. Мы хорошо ему платим?
— Очень хорошо, к сожалению, должен сказать. Его услуги пользуются большим спросом.
Эмир отпил из своего бокала, поднес его к пламени ближней свечи и задумчиво стал разглядывать. Сладкое вино имело бледный цвет, как свет звезд, белой луны, северной девушки. Он попытался мимоходом придумать более свежий образ, но ему это не удалось. Было уже очень поздно.
— Что ты думаешь о сегодняшних стихах? Случилось так, что стихи стали событием.
Визирь ответил не сразу. Они снова остались одни в палатах эмира. Бен Аврен спрашивал себя, сколько раз за эти годы они сидели вот так, вдвоем, на исходе ночи.
Вторая жена Бадира умерла шесть зим назад, во время рождения его третьего сына. Эмир так больше и не женился. У него были наследники, и не возникло ни одного серьезного политического аргумента в пользу нового союза. Иногда прочно сидящему на троне монарху полезно оставаться свободным: ему делают предложения, а переговоры можно тянуть долго. Каждый из правителей трех стран имел основания верить, что его дочь может когда-нибудь стать правительницей богатой Рагозы в Аль-Рассане.
— Что вы думаете об этих стихах, повелитель?
Не в стиле визиря было отвечать вопросом на вопрос. Бадир поднял бровь.
— Ты осторожничаешь, старый друг? Со мной?
Мазур покачал головой.
— Не осторожничаю. Я просто не уверен. Возможно, я необъективен из-за собственных честолюбивых устремлений в области поэзии.
— Для меня это уже почти готовый ответ.
Мазур потянул носом.
— Я знаю.
Эмир откинулся назад и положил ноги на свой любимый табурет. Поставил бокал на широкий подлокотник кресла.
— Что я думаю? Я думаю, что большая часть стихов ничего не значила. Обычный набор образов. Я также думаю, — прибавил он, — что наш друг ибн Хайран в своих стихах выдал конфликт — то ли намеренно, то ли это нечто такое, что он предпочел бы скрыть.
Визирь медленно кивнул.
— Мне это определение кажется точным. Боюсь, вы примете мои слова за лесть. — Эмир Бадир бросил на него острый взгляд. Он ждал. Мазур отхлебнул вина. — Ибн Хайран — слишком честный поэт, мой повелитель. Он может лицемерить в речах или в поступках, но в стихах ему не так легко это удается.
— И что нам делать по этому поводу?
Мазур изящно махнул рукой.
— Мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим, что он решит.
— Разве мы не должны попытаться повлиять на его решение? Если сами знаем, чего хотим?
Мазур покачал головой.
— Он знает, что может получить от вас, господин.
— Знает? — Тон Бадира стал резким. — А я — нет. И что же он может от меня получить?
Визирь поставил свой бокал и сел прямее. Они пили всю ночь — на пиру и теперь, наедине. Бен Аврен устал, но голова его оставалась ясной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160