Глаза у него были молодые и встревоженные, но подбородок и нос казались слишком жестко очерченными для встревоженного человека.
— Здравствуйте, — сказал ему Скотт. — Вы уже видели это представление?
Египтянин кивнул.
— И не раз, — ответил он, с трудом произнося английские слова.
— Это Гамаль, — сказала тетя Клотильда и добавила по-арабски: — Гамаль видел, как кормят мою черепаху, — сколько лет ты это видишь, а, Гамаль? Всю свою жизнь. Я начала кормить ее до того, как ты родился. Маленькая Фелу старше тебя, Гамаль.
Гамаль кивнул, и его большое, застенчивое лицо расплылось в белозубой улыбке, слишком веселой, чтобы выражать мимолетное удовольствие.
Скотт не стал разговаривать с египтянином; он прислонился к глинобитной стене, греясь на солнце и молча поглядывая на незнакомца. А старуха с узкими глазками, в черном коленкоровом платье, кричала в пустоту:
— Фелу, Фелу, Фелу!
Медленно, с мучительным трудом и каким-то отрешенным упорством, древняя как мир зеленая черепашка выползла из норы под манговым деревом и начала свое неуклюжее шествие по пыльной дорожке, прямо к женщине, неподвижно сидевшей на низеньком садовом стуле.
— Поразительно! — не сводя с нее глаз, сказал Скотт.
— Т-с-с! — резко прервала его тетя Клотильда.
Волоча тяжелый хвост, черепаха дюйм за дюймом приближалась к протянутой руке. Разок она остановилась, чтобы оглядеться вокруг, оставив в пыли следы своих когтей, а потом поползла дальше. Не дойдя до руки, она испуганно замерла и втянула голову под панцирь. Белая, с набухшими венами, рука не шевельнулась. Она ждала, и голова черепахи высунулась снова. Преодолев последний дюйм, вопреки тысячелетней подозрительности, которая копилась у нее под панцирем, черепаха, наконец, опустила голову в истолченный хлеб, а потом медленно подняла ее, чтобы проглотить несколько крошек.
Скотт терпеливо наблюдал за тем, как эта процедура повторялась снова, снова и снова.
Тетя Клотильда подняла голову и улыбнулась в ту сторону, где он стоял.
Черепаха вдруг спряталась под панцирь.
— Ессо! — сказала старуха. — Ну, пропало. Теперь она долго не выйдет.
Тетя Клотильда подняла черепаху, ласково почесала панцирь, погладила большим пальцем шейное отверстие и положила ее в ямку под манговым деревом. Хлеб она рассыпала в маленькой выемке между корней.
— Что ее испугало? — спросил Скотт.
— Гамаль — он спрыгнул с крыши. Вот непоседа!
Скотт поднял голову. Египтянина уже не было.
Куотермейн приехал из лагеря Мена, и они вдвоем отправились к генералу Уоррену — идеалу всех английских солдат. Он сказал им чопорно и устало:
— Здравствуйте, Скотт. Здравствуйте, Куотермейн.
Скотт неторопливо отдал честь, а Куотермейн ответил со своей непостижимой приветливостью:
— Здравствуйте, сэр.
Генерал натянуто улыбнулся, словно радуясь, что дружелюбие Куотермейна избавляет его от необходимости первому начать беседу.
Скотта поразило, что генерал запомнил их имена.
— Садитесь, — пригласил он.
Они уселись на жесткие, складные стулья. Кабинет Уоррена состоял из некрашеного стола, стен, увешанных картами, и проволочных корзинок для бумаг, таких же, как и во всех прочих кабинетах, с той только разницей, что здесь была вершина пирамиды проволочных корзин. На стене висели две старые, отделанные серебром уздечки, а рядом с ними — пара сильно потертых, позолоченных шпор — память о молодом гусаре или молодом улане с индийской границы, память о самом Уоррене.
— Как вы себя чувствуете?
— Отлично, сэр.
— Дал вам генерал Черч хоть несколько дней отпуска?
— Нет, сэр, — все с тем же дружелюбием ответил Куотермейн. — Мы переформировывались.
— А-а. Вы, топографы, кажется, последнее время не знаете, куда себя девать?
На этот раз смолчал и Куотермейн. Уоррен выбивался из сил. Скотт наблюдал за тем, как Уоррен выбивается из сил, чтобы сказать то, что ему нужно было сказать, а может, и добиться того, чего он должен был добиться: выиграть хоть какую-нибудь битву в пустыне, Хоть одну-единственную битву.
— Мне не хотелось надоедать вам личными делами, — сказал он и замолчал, чтобы не произносить всего остального.
— Не стесняйтесь, прошу вас, — сказал Скотт и почувствовал облегчение, видя, как генерал борется с идеальным солдатом в себе самом, стараясь хоть немножко оттаять.
— Я не имею никакого права вас допрашивать, — сказал Уоррен. — Ну, а остальные не имеют не только Права, но и возможности…
Страх, владевший этим человеком, подумал Скотт, напоминает страх голодного, который возненавидел пищу и, вынужденный есть, страдает. Каждый человек — пища для других и все люди — пища для одного (Скотт знал, что таков его собственный взгляд на человеческую природу), а Уоррен боялся притронуться к человеку и мучился, стараясь проникнуть в сущность сидевших сейчас перед ним людей.
— Видно, такой конец был неизбежен? — сказал он. — Я говорю о смерти молодого Бентинка. Боюсь, что эти молодые летчики слишком часто подвергают себя опасности. Они идут на такой крайний риск…
Он не сводил глаз с крышки письменного стола, поглощенный своими мыслями о судьбе летчиков.
— Да, сэр. Им приходится рисковать, — сказал Скотт, вдруг пожалев Уоррена, как он никого еще не жалел, но не в силах помочь ему побороть горе.
— Несомненно, так оно и было. Ему захотелось рискнуть, и он полетел на этом самолете?
— Нет, сэр, — сказал Скотт со всей деликатностью. — Бентинк был уверен, что самолет в полном порядке.
— Он и нас в этом убедил, — благодушно пояснил Куотермейн.
— Да. Не сомневаюсь… А это наверняка? Не может быть, чтобы он…
— Никак нет, генерал. Не может. Он сгорел вместе с самолетом.
— Люси… то есть миссис Пикеринг мне сказала, что вы поговорите с моей дочерью. Вы ведь, Скотт, познакомились с ней на ее свадьбе?
— Так точно.
— Я вам очень признателен за то, что вы согласились с ней повидаться и… — Уоррен растопырил пальцы, а потом сжал их снова.
Они молчали. Слово было за Уорреном. Он встал — благообразный седой человек с восковым лицом и негнущейся левой рукой — и они поднялись тоже. Тогда Уоррен выдавил из себя:
— Уверен, что вы заботились о нем всю дорогу, Скотт. А уж то, что случилось в воздухе, вас не касалось.
— Нет, сэр, касалось! — голос Скотта прозвучал резче, чем он этого хотел, и он сделал шаг назад. — Беда в том, генерал, что я ничего не смыслю в самолетах. Мне пришлось довериться в этом деле Бентинку.
— Ну да. Ну да. Спасибо, что зашли. Вы действовали правильно, Скотт. Мы вообще довольны проделанной вами работой. Скоро мы надеемся дать вам поручение еще ответственнее. Но знаете, вам не мешало бы иметь более высокое звание…
Скотт медленно отдал честь, приложив пальцы к виску.
— Ну что ж, пока все, — сказал Уоррен и ушел в себя, как улитка, заперся один на один с самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Здравствуйте, — сказал ему Скотт. — Вы уже видели это представление?
Египтянин кивнул.
— И не раз, — ответил он, с трудом произнося английские слова.
— Это Гамаль, — сказала тетя Клотильда и добавила по-арабски: — Гамаль видел, как кормят мою черепаху, — сколько лет ты это видишь, а, Гамаль? Всю свою жизнь. Я начала кормить ее до того, как ты родился. Маленькая Фелу старше тебя, Гамаль.
Гамаль кивнул, и его большое, застенчивое лицо расплылось в белозубой улыбке, слишком веселой, чтобы выражать мимолетное удовольствие.
Скотт не стал разговаривать с египтянином; он прислонился к глинобитной стене, греясь на солнце и молча поглядывая на незнакомца. А старуха с узкими глазками, в черном коленкоровом платье, кричала в пустоту:
— Фелу, Фелу, Фелу!
Медленно, с мучительным трудом и каким-то отрешенным упорством, древняя как мир зеленая черепашка выползла из норы под манговым деревом и начала свое неуклюжее шествие по пыльной дорожке, прямо к женщине, неподвижно сидевшей на низеньком садовом стуле.
— Поразительно! — не сводя с нее глаз, сказал Скотт.
— Т-с-с! — резко прервала его тетя Клотильда.
Волоча тяжелый хвост, черепаха дюйм за дюймом приближалась к протянутой руке. Разок она остановилась, чтобы оглядеться вокруг, оставив в пыли следы своих когтей, а потом поползла дальше. Не дойдя до руки, она испуганно замерла и втянула голову под панцирь. Белая, с набухшими венами, рука не шевельнулась. Она ждала, и голова черепахи высунулась снова. Преодолев последний дюйм, вопреки тысячелетней подозрительности, которая копилась у нее под панцирем, черепаха, наконец, опустила голову в истолченный хлеб, а потом медленно подняла ее, чтобы проглотить несколько крошек.
Скотт терпеливо наблюдал за тем, как эта процедура повторялась снова, снова и снова.
Тетя Клотильда подняла голову и улыбнулась в ту сторону, где он стоял.
Черепаха вдруг спряталась под панцирь.
— Ессо! — сказала старуха. — Ну, пропало. Теперь она долго не выйдет.
Тетя Клотильда подняла черепаху, ласково почесала панцирь, погладила большим пальцем шейное отверстие и положила ее в ямку под манговым деревом. Хлеб она рассыпала в маленькой выемке между корней.
— Что ее испугало? — спросил Скотт.
— Гамаль — он спрыгнул с крыши. Вот непоседа!
Скотт поднял голову. Египтянина уже не было.
Куотермейн приехал из лагеря Мена, и они вдвоем отправились к генералу Уоррену — идеалу всех английских солдат. Он сказал им чопорно и устало:
— Здравствуйте, Скотт. Здравствуйте, Куотермейн.
Скотт неторопливо отдал честь, а Куотермейн ответил со своей непостижимой приветливостью:
— Здравствуйте, сэр.
Генерал натянуто улыбнулся, словно радуясь, что дружелюбие Куотермейна избавляет его от необходимости первому начать беседу.
Скотта поразило, что генерал запомнил их имена.
— Садитесь, — пригласил он.
Они уселись на жесткие, складные стулья. Кабинет Уоррена состоял из некрашеного стола, стен, увешанных картами, и проволочных корзинок для бумаг, таких же, как и во всех прочих кабинетах, с той только разницей, что здесь была вершина пирамиды проволочных корзин. На стене висели две старые, отделанные серебром уздечки, а рядом с ними — пара сильно потертых, позолоченных шпор — память о молодом гусаре или молодом улане с индийской границы, память о самом Уоррене.
— Как вы себя чувствуете?
— Отлично, сэр.
— Дал вам генерал Черч хоть несколько дней отпуска?
— Нет, сэр, — все с тем же дружелюбием ответил Куотермейн. — Мы переформировывались.
— А-а. Вы, топографы, кажется, последнее время не знаете, куда себя девать?
На этот раз смолчал и Куотермейн. Уоррен выбивался из сил. Скотт наблюдал за тем, как Уоррен выбивается из сил, чтобы сказать то, что ему нужно было сказать, а может, и добиться того, чего он должен был добиться: выиграть хоть какую-нибудь битву в пустыне, Хоть одну-единственную битву.
— Мне не хотелось надоедать вам личными делами, — сказал он и замолчал, чтобы не произносить всего остального.
— Не стесняйтесь, прошу вас, — сказал Скотт и почувствовал облегчение, видя, как генерал борется с идеальным солдатом в себе самом, стараясь хоть немножко оттаять.
— Я не имею никакого права вас допрашивать, — сказал Уоррен. — Ну, а остальные не имеют не только Права, но и возможности…
Страх, владевший этим человеком, подумал Скотт, напоминает страх голодного, который возненавидел пищу и, вынужденный есть, страдает. Каждый человек — пища для других и все люди — пища для одного (Скотт знал, что таков его собственный взгляд на человеческую природу), а Уоррен боялся притронуться к человеку и мучился, стараясь проникнуть в сущность сидевших сейчас перед ним людей.
— Видно, такой конец был неизбежен? — сказал он. — Я говорю о смерти молодого Бентинка. Боюсь, что эти молодые летчики слишком часто подвергают себя опасности. Они идут на такой крайний риск…
Он не сводил глаз с крышки письменного стола, поглощенный своими мыслями о судьбе летчиков.
— Да, сэр. Им приходится рисковать, — сказал Скотт, вдруг пожалев Уоррена, как он никого еще не жалел, но не в силах помочь ему побороть горе.
— Несомненно, так оно и было. Ему захотелось рискнуть, и он полетел на этом самолете?
— Нет, сэр, — сказал Скотт со всей деликатностью. — Бентинк был уверен, что самолет в полном порядке.
— Он и нас в этом убедил, — благодушно пояснил Куотермейн.
— Да. Не сомневаюсь… А это наверняка? Не может быть, чтобы он…
— Никак нет, генерал. Не может. Он сгорел вместе с самолетом.
— Люси… то есть миссис Пикеринг мне сказала, что вы поговорите с моей дочерью. Вы ведь, Скотт, познакомились с ней на ее свадьбе?
— Так точно.
— Я вам очень признателен за то, что вы согласились с ней повидаться и… — Уоррен растопырил пальцы, а потом сжал их снова.
Они молчали. Слово было за Уорреном. Он встал — благообразный седой человек с восковым лицом и негнущейся левой рукой — и они поднялись тоже. Тогда Уоррен выдавил из себя:
— Уверен, что вы заботились о нем всю дорогу, Скотт. А уж то, что случилось в воздухе, вас не касалось.
— Нет, сэр, касалось! — голос Скотта прозвучал резче, чем он этого хотел, и он сделал шаг назад. — Беда в том, генерал, что я ничего не смыслю в самолетах. Мне пришлось довериться в этом деле Бентинку.
— Ну да. Ну да. Спасибо, что зашли. Вы действовали правильно, Скотт. Мы вообще довольны проделанной вами работой. Скоро мы надеемся дать вам поручение еще ответственнее. Но знаете, вам не мешало бы иметь более высокое звание…
Скотт медленно отдал честь, приложив пальцы к виску.
— Ну что ж, пока все, — сказал Уоррен и ушел в себя, как улитка, заперся один на один с самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49