Глаза Бисмарка уже разлагались, разглаживались, отчего он казался суровым и непреклонным, будто смерть – не последний сон, но последняя битва. Я понимал, что это гниение, не эмоция, но слишком трудно не замечать выражение на лице, которому я так долго доверял.
– Почему я стремлюсь выжить, Мизинец, хотя совсем не хочу жить? Мы говорили, что мы – единственные животные, свободные от генетических предрассудков, что мы одни живем настоящей жизнью. Ты – может быть. Я так не могу. Ты понял, когда нужно сдаться. А я – узник инстинкта выживания.
Я смотрел на свой мирок новыми глазами. Передо мной – громадный шмат свежей падали. Не более того. Человечье филе или жаркое из крысы? Понятия не имею. Плевать. Я разглядывал его, а мои слюнные железы сговорились меня обмануть и уже выбирали место для первого укуса. Я нечаянно взглянул ему в лицо. Еда исчезла, передо мной снова Бисмарк.
Я собрал все свое мужество и уставился на его задние ноги – подальше от всепонимающих глаз. Я наклонился и открыл пасть. Сердце билось так сильно, что усы вычерчивали восьмерки. Я сделал выпад и вцепился ему в бедро.
Хитин треснул между жвалами. Я его выплюнул. Не могу.
Давай, Псалтирь. Послушай, как урчит холодильник, – твое время истекает. Мы всего лишь мясо, только он падаль, а ты еще жив.
Повторяя это, я снова придвинулся к нему. Откусил кусочек. Подавил рвотный позыв и проглотил. Не задумываясь, отгрыз еще кусок, за ним еще один и еще. Я прикончил бедро, затем доел ногу, предусмотрительно затормозив над клеем. Я куснул еще раз, нога разломилась пополам, и тело повалилось ко мне. Я не мог остановиться, пустота в пасти казалась невыносимой. Я перегнулся через труп и съел второе бедро. Церки хватило на один укус. Теперь это была падаль, свежая мертвечина, прохладная, благоухающая и нежная от краткого старения.
Мною двигал инстинкт. Я двигался автоматически, бездумно. Дело не в голоде; я ел, потому что передо мною была пища. Я разгрыз грудь и распорол живот от зада к переду, сверху донизу, еще быстрее наслаждаясь движением челюстей, в кои-то веки снова став тараканом. Наконец брюхо у меня раздулось и уперлось в панцирь.
Добравшись до надкрыльев, я остановился. Не хотелось смотреть ему в глаза. Я определенно съел предостаточно.
Отодвинувшись, я оглядел плоды своего труда. Голова нетронута, но остальное – потравленная саранчой оболочка, разбомбленный самолет. Я обжора, каннибал! Мне стало нехорошо. Но первые питательные вещества из его тела прочистили мне мозг. Меня мутило, но я сдержал рвоту – она стоила бы мне единственного шанса выжить. Скоро этот ужас прошел.
Впервые с заселения в Мотель я спокойно заснул. На следующий день я болел. Истощенному организму оказалась не по нутру столь калорийная пища в таком количестве. Кишки крутило, но пища по ним ползла. О, если б только сквозняк очистил Мотель от мерзкой вони моих газов.
На второй день я почувствовал, как где-то под хитином формируется новая ткань. В отличие от остальных девяти постояльцев я толстел. Я выжил.
Первый симптом линьки – сильное давление изнутри, будто изо всех дыр одновременно лезет дерьмо. В молодости линять не сложнее, чем опорожниться: одно усилие, и кутикула между крыльями лопается. Затем сгибаешься, трещина растет, и через несколько минут уже стоишь на старой шкуре в новой броне на размер больше прежнего.
Я понимал: в этот раз все будет иначе. Я перерос возраст линьки, мой толстый прочный панцирь ломаться не желал. Я его заполнял почти впритык, однако сомневался, что у меня хватит сил и выносливости из него выбраться.
На третий день я раздулся до предела. Время пришло. Я раскрыл дыхальца во всю ширь, чтобы увеличить приток воздуха в панцирь. Потом захлопнул дыхальца и согнул мышцы крыльев, еще чуть опухшие со времени полета над Руфью. Вскоре меня затрясло. Я сокращал брюшные и грудные мышцы. Давление было настолько мощным, что проклятый хитин должен был треснуть в шести местах и разлететься на куски. Но он не треснул. Глаза вылезли из орбит, трупные декорации разрослись до гигантских размеров. Я не умру, как они.
Но мне было больно. Я не мог разорвать панцирь. Что делать?
Вдруг я услышал за стеной поскребывание. Определенно, это ноги Блаттелла.
– Не входи! – закричал я. – Это ловушка! Но вошла Гольф.
– Ты что-то сказал? – Едва осознав, куда попала, она засуетилась. – Эй, я застряла! Помоги мне, а? Не стой просто так! – Когда ее глаза привыкли к темноте, она меня узнала: – А, это ты. Как я не догадалась. Ты всех нас прикончить хочешь.
Гольф была зануда. Она не обладала шармом, хотя имя носила трогательно эротичное, будто одежка девочки-подростка; на самом деле, она звалась так из-за клюшки. Теперь я был практически уверен, что выберусь – не могу же я умереть в ее обществе.
– Вытащи меня отсюда! – завопила она, выгибаясь, как остальные, и застыв в пожизненно неудобной позе. Она поносила меня на чем свет стоит.
Ее ругательства звучали музыкой. Я согнулся вдвое сильнее. Давай же, раскалывайся, ублюдок!
Судороги Гольф загнали ее в клей еще прочнее. Для нее весьма трагично, но для меня – восхитительная комедия, потому что малейшее движение выдавливало из ее тела экскременты.
– Я до тебя доберусь! – воскликнула она, и два шарика выпали из ее ануса. – Тебе смешно? – Струя мочи распылилась между ног.
Когда облачко доплыло до меня, я перестал смеяться. Моча мешалась с феромонами.
Узник Тараканьего Мотеля, каннибал, обстрелянный вербальным ядом этой дуры, полуживой, – и единственное, что приходит в голову, единственное, что меня волнует, – феромоны.
Фаллос немедленно ожил. Но брюшные мышцы судорожно сжаты, он не прошел бы в отверстие. Пенис разбухал. С химией не поспоришь. Хитин затрещал, и символ моей мужественности вырвался из панциря.
Я опять согнулся, во все стороны по панцирю побежали трещины, сверху донизу, точно рвущийся целлофан. Бзззз! Вжик! Чудесные звуки. Я вдохнул живительный воздух. Скоро я наполовину сбросил старый панцирь. Гольф это сделала! Я свободен!
Тараканы выходят из линьки больше и сильнее, но с телом мягким, как моллюск, и бледным, точно Айра. Через полчаса затвердевающий панцирь окрашивается меланином. Лучше броне окрепнуть, прежде чем я предстану перед миром, но нельзя рисковать: я могу застрять в старых ногах.
Я вытянул передние ноги – они разбухли, точно тесто. Я осторожно перебрался на спину соседнего трупа.
Я с тревогой оглядывал себя. Я уже был наверху, но по-прежнему видел себя внизу. Сверху я был мягкий, белесый и шаткий. Снизу – бурый и твердый, навеки застывший возле Бисмарка, незаменимого друга. Внизу я был мертвец среди мертвецов. Сверху лишь вступал в новую жизнь.
Между мной и выходом из мотеля стояла только Гольф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60