У нас в областном такая же висела.
— У вас копия, наверное… Хотя это же Саврасов, «Грачи прилетели». Он этих «Грачей» штук сто написал.
— На полбанки не хватало? — язвительно спросила Лада.
Она перешла в соседнюю нишу и затихла. Подойдя к ней, Марина увидела, что та пристально разглядывает какой-то азиатский пейзаж. Камни, желтые горы, ослепительно голубое небо, на склоне прилепилась белая мазанка.
— Это, кажется, Верещагин. Был такой художник, до революции еще. С русской армией в походы ходил, там и рисовал…
— Заткнись! — тихо бросила Лада, не спуская глаз с картины.
Из оцепенения ее вывели трель кукушки и стук палки по косяку.
— Заснула, что ли, корова?
Лада резко обернулась. В дверях старик, переодевшийся в черный костюм, Марина с опущенной головой.
— Открывай иди! — продолжал шипеть на нее дядя. — Да только прежде посмотри, точно ли Секретаренко…
Один из пришедших был длинный, тощий, сутулый с воровато бегающими глазками, второй — благообразный низкорослый толстячок с аккуратными усиками.
Одеты оба солидно, в недешевые импортные костюмы. С собой они принесли большой сверток плоский и прямоугольный. Картину, скорей всего.
— Прошу знакомиться, это Арнольд Пахомович Эфендиев, — представил толстячка сутулый. — А это, Арнольд Пахомович, тот самый Родион Кириллович, про которого…
— Наслышан, наслышан, — прервал его Эфендиев, протягивая старику пухлую ладошку.
После непродолжительного обмена любезностями гости и хозяин прошествовали в гостиную, а Марина была отправлена на кухню готовить чай для отказавшихся от коньяка гостей. Секретаренко и Родион Кириллович уселись в кресла, а Эфендиев заходил по комнате, цепким взглядом разглядывая картины и отпуская комментарии.
Секретаренко с готовностью отвечал на его вопросы. Старик молча сосал лимон, присыпанный сахарной пудрой.
Ладе это скоро прискучило, и она отправилась помогать Марине. Возвратившись с чашками и заварным чайником, она увидела, что на мольберте стоит принесенная картина — серые угловатые апельсины на буром фоне, — а вся троица сгрудилась возле нее, оживленно жестикулируя и обмениваясь непонятными фразами:
— Но экспертиза самого Панова…
— Из Щукинской коллекции, что ли? Так ведь в каталоге двадцать девятого года…
— Панов или не Панов, а за Сезанна я это не взял бы..
— Побойтесь Бога, Родион Кириллович! Аутентичность несомненна. Готов за двух Ге и три листа…
Лада возвратилась на кухню, встала у окна, закурила, выпуская дым в раскрытую форточку.
— Ну, что они там?
— Торгуются. Толстый за фрукты плесневелые хочет три листа и Ге. Ну, Ге я еще понимаю — сам тоже ге порядочное втюхивает. Но три листа?.. Тридцать тысяч, что ли?
— Может быть, — на всякий случай отозвалась Марина, не вполне поняв Ладины слова. — Или графики три листа.
— М-да. — Лада замолчала, крепко затянулась и выбросила окурок в форточку. — Надолго это?
— По-разному бывает.
— Я пойду, пожалуй. Тоска тут. Посуду за этими, — она показала в направлении гостиной, — без меня приберешь.
— Останься, а? Ну, я прошу тебя! Если хочешь, прямо отсюда в ресторан закатимся. А? Я угощаю — вчера получку дали.
— Да ну на фиг. Лучше в кулинарии пару табака возьмем. А водочка найдется…
— И как тебе? — Марина выжидательно смотрела на подругу. От водки глаза ее замаслились, щеки пылали. Да пожалуй с двух-то рюмашек оно вроде и не должно бы так.
— Это ты насчет похода к Родиону твоему? Ничего, халтурку вот легкую срубила себе.
— Что? Какую еще халтурку?
— Уколы ставить звал. — Марина вздрогнула, и это тоже не ускользнуло от внимания Лады. — По полтора рубля обещал. Это ж в месяц сорок пять выходит. И от работы моей два шага. Я согласилась.
Марина налила по третьей. Рука ее дрожала, и несколько капель пролилось на клеенку.
— Уколы… — с запинкой произнесла она и решительно поднесла рюмку ко рту.
Продышавшись, с остервенением спросила:
— И не противно тебе будет сморчка поганого обслуживать?
— Ты ж обслуживаешь… Хотя у тебя интерес, конечно… — Марина дернула горлом. Лада выдержала паузу и продолжила:
— А мне он таким уж поганым не показался. Дедок как дедок. Ну, с прибабахом, конечно, ну да все такими будем, коли раньше не помрем.
— Дедок как дедок, говоришь?! — взвизгнула Марина. — Да это ж гад, изверг, хуже Гитлера! Еще до войны в НКВД конфискованным имуществом занимался. В блокаду — не знаю, мародерствовал, наверное, квартиры выморочные грабил, казенным мандатом прикрываясь, или еще что, только именно в те годы и начал живопись собирать. И после войны по дешевке скупал добро — трофейное или у бедствующих, голодных. А то и вовсе даром получал. Возьмет якобы на комиссию, а продавца или арестуют очень вовремя, или бандиты зарежут. — Голос ее понемногу крепчал.
Несло, как с горы на санках. — Что-то продавал с выгодой, клиентуру постоянную завел из военных, ученых, артистов — тогда тоже состоятельные люди были. А что приглянется — себе оставлял. Собиратель! Жена его первая в бомбежку погибла, так он на искусствоведше из Русского музея женился, та его уму-разуму учила.
— Тетка твоя, что ли?
— Нет, тетя потом была. А искусствоведша та лет через пять после свадьбы погибла. Очень как-то странно погибла — под машину попала, на пустом проспекте, в три часа ночи. Много знала, наверное…
— Это все он тебе рассказал? — с нехорошей улыбкой спросила Лада.
— Нет, конечно. Тетя в больнице, перед самой смертью. Она ведь знаешь, отчего умерла? Рыбой отравилась. Три дня в судорогах билась без сознания, только в последний денек ненадолго в себя пришла, а тут как раз я у койки дежурила…
Так вот, она точно знала, что это муж ее со свету сжил. Не ладили они в последние годы, она как-то пригрозила, что сообщит обо всех его подвигах куда надо. Ну он тогда ее задобрил подарком дорогим, а через неделю — приступ, «скорая»… После похорон он меня первое время и знать не хотел, а как здоровье сдавать начало, вызвонил, чтобы я, значит, его обихаживала. И намекнул — наследников, мол, кроме тебя, не имеется, но коли недоволен твоей службой буду, государству все отпишу. Тем до сих пор и помыкает сволочь. Сначала раз или два в неделю заходила, а теперь вот каждый день приходится. Пашешь на него, а сама думаешь — сдох бы ты поскорее!
— Давно? — спросила Лада, подливая Марине водочки.
— Что давно?
— Давно мысли такие одолевают?
— Да уж восемь лет как, с самой теткиной смерти. Я его и раньше-то не любила. Ни разу ничем не пособил, даже словом добрым, а ведь как бедствовала иногда — хоть в петлю лезь. А я, ж его родная племянница, не тети Риммина.
Остальная родня наша в Пермской области в колхозе век доживает. Только он в люди выбился, да я вот. — Она горько усмехнулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
— У вас копия, наверное… Хотя это же Саврасов, «Грачи прилетели». Он этих «Грачей» штук сто написал.
— На полбанки не хватало? — язвительно спросила Лада.
Она перешла в соседнюю нишу и затихла. Подойдя к ней, Марина увидела, что та пристально разглядывает какой-то азиатский пейзаж. Камни, желтые горы, ослепительно голубое небо, на склоне прилепилась белая мазанка.
— Это, кажется, Верещагин. Был такой художник, до революции еще. С русской армией в походы ходил, там и рисовал…
— Заткнись! — тихо бросила Лада, не спуская глаз с картины.
Из оцепенения ее вывели трель кукушки и стук палки по косяку.
— Заснула, что ли, корова?
Лада резко обернулась. В дверях старик, переодевшийся в черный костюм, Марина с опущенной головой.
— Открывай иди! — продолжал шипеть на нее дядя. — Да только прежде посмотри, точно ли Секретаренко…
Один из пришедших был длинный, тощий, сутулый с воровато бегающими глазками, второй — благообразный низкорослый толстячок с аккуратными усиками.
Одеты оба солидно, в недешевые импортные костюмы. С собой они принесли большой сверток плоский и прямоугольный. Картину, скорей всего.
— Прошу знакомиться, это Арнольд Пахомович Эфендиев, — представил толстячка сутулый. — А это, Арнольд Пахомович, тот самый Родион Кириллович, про которого…
— Наслышан, наслышан, — прервал его Эфендиев, протягивая старику пухлую ладошку.
После непродолжительного обмена любезностями гости и хозяин прошествовали в гостиную, а Марина была отправлена на кухню готовить чай для отказавшихся от коньяка гостей. Секретаренко и Родион Кириллович уселись в кресла, а Эфендиев заходил по комнате, цепким взглядом разглядывая картины и отпуская комментарии.
Секретаренко с готовностью отвечал на его вопросы. Старик молча сосал лимон, присыпанный сахарной пудрой.
Ладе это скоро прискучило, и она отправилась помогать Марине. Возвратившись с чашками и заварным чайником, она увидела, что на мольберте стоит принесенная картина — серые угловатые апельсины на буром фоне, — а вся троица сгрудилась возле нее, оживленно жестикулируя и обмениваясь непонятными фразами:
— Но экспертиза самого Панова…
— Из Щукинской коллекции, что ли? Так ведь в каталоге двадцать девятого года…
— Панов или не Панов, а за Сезанна я это не взял бы..
— Побойтесь Бога, Родион Кириллович! Аутентичность несомненна. Готов за двух Ге и три листа…
Лада возвратилась на кухню, встала у окна, закурила, выпуская дым в раскрытую форточку.
— Ну, что они там?
— Торгуются. Толстый за фрукты плесневелые хочет три листа и Ге. Ну, Ге я еще понимаю — сам тоже ге порядочное втюхивает. Но три листа?.. Тридцать тысяч, что ли?
— Может быть, — на всякий случай отозвалась Марина, не вполне поняв Ладины слова. — Или графики три листа.
— М-да. — Лада замолчала, крепко затянулась и выбросила окурок в форточку. — Надолго это?
— По-разному бывает.
— Я пойду, пожалуй. Тоска тут. Посуду за этими, — она показала в направлении гостиной, — без меня приберешь.
— Останься, а? Ну, я прошу тебя! Если хочешь, прямо отсюда в ресторан закатимся. А? Я угощаю — вчера получку дали.
— Да ну на фиг. Лучше в кулинарии пару табака возьмем. А водочка найдется…
— И как тебе? — Марина выжидательно смотрела на подругу. От водки глаза ее замаслились, щеки пылали. Да пожалуй с двух-то рюмашек оно вроде и не должно бы так.
— Это ты насчет похода к Родиону твоему? Ничего, халтурку вот легкую срубила себе.
— Что? Какую еще халтурку?
— Уколы ставить звал. — Марина вздрогнула, и это тоже не ускользнуло от внимания Лады. — По полтора рубля обещал. Это ж в месяц сорок пять выходит. И от работы моей два шага. Я согласилась.
Марина налила по третьей. Рука ее дрожала, и несколько капель пролилось на клеенку.
— Уколы… — с запинкой произнесла она и решительно поднесла рюмку ко рту.
Продышавшись, с остервенением спросила:
— И не противно тебе будет сморчка поганого обслуживать?
— Ты ж обслуживаешь… Хотя у тебя интерес, конечно… — Марина дернула горлом. Лада выдержала паузу и продолжила:
— А мне он таким уж поганым не показался. Дедок как дедок. Ну, с прибабахом, конечно, ну да все такими будем, коли раньше не помрем.
— Дедок как дедок, говоришь?! — взвизгнула Марина. — Да это ж гад, изверг, хуже Гитлера! Еще до войны в НКВД конфискованным имуществом занимался. В блокаду — не знаю, мародерствовал, наверное, квартиры выморочные грабил, казенным мандатом прикрываясь, или еще что, только именно в те годы и начал живопись собирать. И после войны по дешевке скупал добро — трофейное или у бедствующих, голодных. А то и вовсе даром получал. Возьмет якобы на комиссию, а продавца или арестуют очень вовремя, или бандиты зарежут. — Голос ее понемногу крепчал.
Несло, как с горы на санках. — Что-то продавал с выгодой, клиентуру постоянную завел из военных, ученых, артистов — тогда тоже состоятельные люди были. А что приглянется — себе оставлял. Собиратель! Жена его первая в бомбежку погибла, так он на искусствоведше из Русского музея женился, та его уму-разуму учила.
— Тетка твоя, что ли?
— Нет, тетя потом была. А искусствоведша та лет через пять после свадьбы погибла. Очень как-то странно погибла — под машину попала, на пустом проспекте, в три часа ночи. Много знала, наверное…
— Это все он тебе рассказал? — с нехорошей улыбкой спросила Лада.
— Нет, конечно. Тетя в больнице, перед самой смертью. Она ведь знаешь, отчего умерла? Рыбой отравилась. Три дня в судорогах билась без сознания, только в последний денек ненадолго в себя пришла, а тут как раз я у койки дежурила…
Так вот, она точно знала, что это муж ее со свету сжил. Не ладили они в последние годы, она как-то пригрозила, что сообщит обо всех его подвигах куда надо. Ну он тогда ее задобрил подарком дорогим, а через неделю — приступ, «скорая»… После похорон он меня первое время и знать не хотел, а как здоровье сдавать начало, вызвонил, чтобы я, значит, его обихаживала. И намекнул — наследников, мол, кроме тебя, не имеется, но коли недоволен твоей службой буду, государству все отпишу. Тем до сих пор и помыкает сволочь. Сначала раз или два в неделю заходила, а теперь вот каждый день приходится. Пашешь на него, а сама думаешь — сдох бы ты поскорее!
— Давно? — спросила Лада, подливая Марине водочки.
— Что давно?
— Давно мысли такие одолевают?
— Да уж восемь лет как, с самой теткиной смерти. Я его и раньше-то не любила. Ни разу ничем не пособил, даже словом добрым, а ведь как бедствовала иногда — хоть в петлю лезь. А я, ж его родная племянница, не тети Риммина.
Остальная родня наша в Пермской области в колхозе век доживает. Только он в люди выбился, да я вот. — Она горько усмехнулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136