Слегка раскачав в воздухе, верзила плотник поставил меня на стол, прямо под лампу.
— Так, теперь говори; «Имею удовольствие, почтенные плотники, доложить вам, что я новый ученик», — и скажи, как тебя зовут.
Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель и все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец Никель прервал молчание:
— Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?
Верный правде, я дрожащим голосом промямлил, что мать не дала мне ничего.
— Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?
Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.
— Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну марку надо потратить, чтобы обмыть твое вступление в должность?
Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.
С одной стороны, я, конечно, вздыхал по своим дорогим денежкам (моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я был горд, что могу обмыть свое зачисление в ученики в столь почтенном бакенбардном обществе.
— Дед, — крикнул Никель, — а ну, разменяй ему талер.
Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен моего талера две монетки по одной марке.
— Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на печке в ведре, — сказал Никель.
Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью. Такая же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь один отказался добровольно обмыть свое зачисление. Никель и его тоже схватил левой рукой за куртку, правой — за ноги и поставил вниз головой. Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив оттуда талер и еще какую-то мелочь.
— Дед, чубук!
Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из фарфоровой трубки длиннющий, чуть ли не метровый, чубук и принялся хлестать им по заду стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:
— Не ври, не ври, никогда не ври.
Отсчитав положенное число ударов, дед снова ввернул чубук в свою трубку, а Никель поставил ревущего мальчугана на ноги и велел ему громко прокричать:
— Плотники никогда не врут.
Потом дед разменял и его талер.
— Ханнес, — сказал Никель, — здесь шесть марок. Сразу за углом — «Дубок». А ну-ка, быстро, три бутылки кюммеля!
Что делать, я выскочил на холод и понесся за обмывочным кюммелем.
Три бутылки пошли по рукам от одного к другому. Последний, кому довелось выпить, сидел как раз под табличкой:
«Употребление спиртных напитков в этом доме строго запрещено.
Е.Кремер».
В тот вечер я выяснил также, почему плотники не могли натопить комнату потеплее. «Герр Кремер не разрешает». Не в этом дело: плевать они хотели на запреты герра Кремера. Дело в том, что печка, та самая гигантская печка, топилась только из соседней комнаты. А соседняя комната была спальней Вице. В правилах внутреннего распорядка, висевших в большой зале, я прочел: «Дров для отопления комнаты отдыха зимой отпускается пол-аршина в день». С такими дровишками в большом помещении да в холодную пору не очень-то согреешься. Раньше плотники прихватывали с собой с верфи щепу и всякие обрезки и топили сами. Подобный непорядок герр Кремер выносить не мог и пресек его в корне, приказав переделать печь так, чтобы топить ее мог только Вице.
А еще я в тот вечер узнал, что ученики накрывают стол и убирают со стола. Но этим-то я занимался еще дома.
Из-за холодов ученики ложились в постель во всей амуниции. К чести герра Кремера должен сказать, что одеяла наши с перовой набивкой были все же достаточно толстыми, чтобы не дать нам замерзнуть.
4
Рассуждения о боге и о НЕМ. Мастер Маас правит верфью. О титулах и престиже. Кого поднимают на смех?
На следующее утро, в половине шестого, Вице постучался в дверь.
— Подъем, подъем, умываться, одеваться, стол накрывать!
Комнату осветила знакомая уже нам керосиновая коптилка. Ну, одеться-то мы оделись, а вот умыться не пришлось, потому как вода в кувшине замерзла. Так неумытыми мы и примчались в большую залу. В ней сохранилось еще немного тепла со вчерашнего вечера, да и большая кафельная печь начала уже понемногу нагреваться. Мы быстро накрыли на стол. На завтрак была горячая овсяная каша, поджаренные фрикадельки и ячменный кофе.
В конце стола сидели ученики второго года обучения. Еще вчера на стол накрывали они, а теперь вот их самих обслуживают! Они просто лопались от гонора:
— Эй, мозес, принеси-ка кофе!
Их возраст и широкие плечи внушали уважение. И я подумал: «Не робей, Ханнес, год пролетит быстро, и тогда ты сам сядешь на их место».
После завтрака плотники сгрудились возле печки и закурили. Один за другим подходили рабочие, жившие в городе вместе с семьями. Под конец в зале собралось сотни две человек.
Незадолго до семи кое-кто (и среди них верзила Никель) полезли в жилетные карманы за часами.
— Без десяти. Пора.
И вот уже курильщики выбивают трубки о печку, выкатываются на улицу, и по трескучему морозцу вся артель дружно топает вниз, к верфи, к воротам, мимо НЕГО.
В книге псалмов лютеранской церкви герцогства Шлезвиг-Гольштейн нашего господа бога именуют ГЕрр. Книгопечатник и достопочтенная консистория признают за богом право на две заглавные буквы. Мастеру Маасу я бы охотно выделил и три, и даже четыре. Поэтому я и пишу: «Мимо НЕГО».
И все, кто был у НЕГО в учениках, добавили бы ЕМУ еще больше заглавных букв, едва вспомнив остановившийся на ком-нибудь ЕГО ледяной взгляд.
Во времена плаваний на тюленебойном судне японцы говорили мне, что у голубоглазых европейцев или американцев глаза рыбьи и женщины прибрежных деревень боятся этого дурного глаза. У мастера Мааса глаза и впрямь были, как у щуки, такие же холодные и бесчувственные. Наверное, за долгий срок, что он простоял у конторки возле входа на верфь, кровь его с каждым годом становилась все холоднее и холоднее, пока в жилах не потекла настоящая рыбья кровь.
В нашем школьном учебнике истории я видел на картинках, как прусские генералы и короли управляют битвой. Они стоят (на ногах, а чаще верхом на коне) на высоком холме. Перед ними всегда простирается широкая равнина, на которой одерживают победу прусские батальоны с развевающимися знаменами. Скупым движением руки, усиленным саблей или подзорной трубой, генерал дирижирует баталией.
Маас живо напомнил мне эти величественные картины. Его мастерская будка с окнами на все стороны стояла в самой стратегически благоприятной точке верфи. Любой, кому надо было войти на верфь или выйти, должен был пройти мимо. Из будки отлично просматривалась вся территория верфи. И Маас ее-таки просматривал. Долгое время я верил даже, что он способен видеть сквозь настил стапеля и борта кораблей. Стоило мне на мгновение задержаться за каким-нибудь прикрытием;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Так, теперь говори; «Имею удовольствие, почтенные плотники, доложить вам, что я новый ученик», — и скажи, как тебя зовут.
Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель и все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец Никель прервал молчание:
— Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?
Верный правде, я дрожащим голосом промямлил, что мать не дала мне ничего.
— Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?
Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.
— Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну марку надо потратить, чтобы обмыть твое вступление в должность?
Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.
С одной стороны, я, конечно, вздыхал по своим дорогим денежкам (моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я был горд, что могу обмыть свое зачисление в ученики в столь почтенном бакенбардном обществе.
— Дед, — крикнул Никель, — а ну, разменяй ему талер.
Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен моего талера две монетки по одной марке.
— Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на печке в ведре, — сказал Никель.
Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью. Такая же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь один отказался добровольно обмыть свое зачисление. Никель и его тоже схватил левой рукой за куртку, правой — за ноги и поставил вниз головой. Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив оттуда талер и еще какую-то мелочь.
— Дед, чубук!
Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из фарфоровой трубки длиннющий, чуть ли не метровый, чубук и принялся хлестать им по заду стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:
— Не ври, не ври, никогда не ври.
Отсчитав положенное число ударов, дед снова ввернул чубук в свою трубку, а Никель поставил ревущего мальчугана на ноги и велел ему громко прокричать:
— Плотники никогда не врут.
Потом дед разменял и его талер.
— Ханнес, — сказал Никель, — здесь шесть марок. Сразу за углом — «Дубок». А ну-ка, быстро, три бутылки кюммеля!
Что делать, я выскочил на холод и понесся за обмывочным кюммелем.
Три бутылки пошли по рукам от одного к другому. Последний, кому довелось выпить, сидел как раз под табличкой:
«Употребление спиртных напитков в этом доме строго запрещено.
Е.Кремер».
В тот вечер я выяснил также, почему плотники не могли натопить комнату потеплее. «Герр Кремер не разрешает». Не в этом дело: плевать они хотели на запреты герра Кремера. Дело в том, что печка, та самая гигантская печка, топилась только из соседней комнаты. А соседняя комната была спальней Вице. В правилах внутреннего распорядка, висевших в большой зале, я прочел: «Дров для отопления комнаты отдыха зимой отпускается пол-аршина в день». С такими дровишками в большом помещении да в холодную пору не очень-то согреешься. Раньше плотники прихватывали с собой с верфи щепу и всякие обрезки и топили сами. Подобный непорядок герр Кремер выносить не мог и пресек его в корне, приказав переделать печь так, чтобы топить ее мог только Вице.
А еще я в тот вечер узнал, что ученики накрывают стол и убирают со стола. Но этим-то я занимался еще дома.
Из-за холодов ученики ложились в постель во всей амуниции. К чести герра Кремера должен сказать, что одеяла наши с перовой набивкой были все же достаточно толстыми, чтобы не дать нам замерзнуть.
4
Рассуждения о боге и о НЕМ. Мастер Маас правит верфью. О титулах и престиже. Кого поднимают на смех?
На следующее утро, в половине шестого, Вице постучался в дверь.
— Подъем, подъем, умываться, одеваться, стол накрывать!
Комнату осветила знакомая уже нам керосиновая коптилка. Ну, одеться-то мы оделись, а вот умыться не пришлось, потому как вода в кувшине замерзла. Так неумытыми мы и примчались в большую залу. В ней сохранилось еще немного тепла со вчерашнего вечера, да и большая кафельная печь начала уже понемногу нагреваться. Мы быстро накрыли на стол. На завтрак была горячая овсяная каша, поджаренные фрикадельки и ячменный кофе.
В конце стола сидели ученики второго года обучения. Еще вчера на стол накрывали они, а теперь вот их самих обслуживают! Они просто лопались от гонора:
— Эй, мозес, принеси-ка кофе!
Их возраст и широкие плечи внушали уважение. И я подумал: «Не робей, Ханнес, год пролетит быстро, и тогда ты сам сядешь на их место».
После завтрака плотники сгрудились возле печки и закурили. Один за другим подходили рабочие, жившие в городе вместе с семьями. Под конец в зале собралось сотни две человек.
Незадолго до семи кое-кто (и среди них верзила Никель) полезли в жилетные карманы за часами.
— Без десяти. Пора.
И вот уже курильщики выбивают трубки о печку, выкатываются на улицу, и по трескучему морозцу вся артель дружно топает вниз, к верфи, к воротам, мимо НЕГО.
В книге псалмов лютеранской церкви герцогства Шлезвиг-Гольштейн нашего господа бога именуют ГЕрр. Книгопечатник и достопочтенная консистория признают за богом право на две заглавные буквы. Мастеру Маасу я бы охотно выделил и три, и даже четыре. Поэтому я и пишу: «Мимо НЕГО».
И все, кто был у НЕГО в учениках, добавили бы ЕМУ еще больше заглавных букв, едва вспомнив остановившийся на ком-нибудь ЕГО ледяной взгляд.
Во времена плаваний на тюленебойном судне японцы говорили мне, что у голубоглазых европейцев или американцев глаза рыбьи и женщины прибрежных деревень боятся этого дурного глаза. У мастера Мааса глаза и впрямь были, как у щуки, такие же холодные и бесчувственные. Наверное, за долгий срок, что он простоял у конторки возле входа на верфь, кровь его с каждым годом становилась все холоднее и холоднее, пока в жилах не потекла настоящая рыбья кровь.
В нашем школьном учебнике истории я видел на картинках, как прусские генералы и короли управляют битвой. Они стоят (на ногах, а чаще верхом на коне) на высоком холме. Перед ними всегда простирается широкая равнина, на которой одерживают победу прусские батальоны с развевающимися знаменами. Скупым движением руки, усиленным саблей или подзорной трубой, генерал дирижирует баталией.
Маас живо напомнил мне эти величественные картины. Его мастерская будка с окнами на все стороны стояла в самой стратегически благоприятной точке верфи. Любой, кому надо было войти на верфь или выйти, должен был пройти мимо. Из будки отлично просматривалась вся территория верфи. И Маас ее-таки просматривал. Долгое время я верил даже, что он способен видеть сквозь настил стапеля и борта кораблей. Стоило мне на мгновение задержаться за каким-нибудь прикрытием;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76