Он подумал, что в главном храме государства должен найтись человек, у которого достанет ума и аскетической опытности, чтобы выслушать его исповедь, а потом назначить строгую епитимью за его грехи. Однако даже здесь он встречает только невежество! Неудивительно, что это королевство так далеко отошло от истинного света, коль скоро здесь даже пастыри не в состоянии говорить на священном языке.
Из тех четырех языков, которыми он владел, английский был наименее любимым, а этот священник, судя по его резкому говору, к тому же пользовался одним из тех странных диалектов, которые, похоже, меняются через каждые две улицы! Джанни захотелось уйти, но с момента его последней исповеди прошло немало времени — тогда, в Риме, ему было прощено убийство старого еврея. Теперь на его руках появилась новая кровь — конечно, то была кровь врага, еретика, но все равно кровь. Однако стоит ли говорить обо всем этом человеку, который, вероятно, никогда не покидал келий Собора Святого Павла?
Но возможно, это тоже было частью его искупления. Приблизив лицо к деревянным планкам, Джанни повторил те же слова по-английски:
— Тогда простите меня, отче, согрешившего мыслью, словом и делом. Со времени моей последней исповеди прошло четыре недели.
— Какие грехи ты совершил, сын мой?
Такое отсутствие тонкости! Такая прямота! До чего же это по-английски!
— Первый грех — гордыня. Я многое сделал для святого дела и радуюсь этому.
— Значит, теперь ты сожалеешь о содеянном?
— Конечно нет! Я проливал кровь только врагов Христа. Но мне не следовало бы гордиться их смертью, мне следовало бы служить только скромным сосудом Господа.
— Понимаю. И гордыня — твой единственный грех?
— Самый большой.
Наступило молчание, а потом этот странный голос снова хрипло спросил:
— А как же гнев?
— Гнев?
— Ты сказал, что пролил кровь врагов Христа. Они пробудили в тебе гнев?
— Конечно. Иначе я не смог бы их убить.
О чем говорит этот невежественный человек?
— И ты хотел бы наказать всех грешников этого мира? Здесь, в Лондоне? Возможно, твоих родных?
— Родных? — Разговор принимал странный оборот. — Мы говорим здесь о моих грехах, отче, а не о чужих.
— А разве грехи отцов не ложатся на тебя?
Джанни с трудом проглотил вскрик. Опять эта английская прямота! Он избегал говорить о своей семье, особенно на исповеди. Ему не удавалось подобрать нужные слова. Даже его исповедники в Риме не могли осознать всей глубины тех грехов. А вот этот невежественный англичанин, который не говорит на латыни и, похоже, плохо владеет даже своим родным языком, говорит о грехе его семьи!
Священник понизил голос, заставив Джанни наклониться ближе к решетке.
— Полно! Тебе ведь известно про грехи отцов. Разве они не пали на тебя?
Джанни тряхнул головой и сел прямее. На него нахлынул гнев. Он хотел говорить совсем не об этом.
— Возможно. Но вы не в силах разрешить меня от них. Только Бог может это сделать.
— Возможно, если бы мне стало понятно, каковы они…
— Это просто. Мой отец служит сатане. Молчание было довольно долгим, а потом священник спросил:
— Как?
— Почему нам нужно об этом говорить, святой отец?
— Как?
Джанни стиснул зубы и, не разжимая их, процедил:
— Он вырастил меня в неведении Славы Христовой.
— Многие люди о ней не знают. Разве неведение — это грех?
— Да! Грешно не знать Господних заповедей. И из-за этого невежества пытаться причинить вред святой Матери-Церкви. Он согрешил с одной из блудниц сатаны! — Голос Джанни рвался сквозь решетку, словно пытаясь разбить ее. — Он был ее рыцарем, этой шлюхи, этой еретички, этой ведьмы, которая отвратила вашу страну от света Рима.
— Спокойно, сын мой, спокойно.
Снова наступило молчание, в котором каждый прислушивался к дыханию другого. В конце концов Джанни нарушил безмолвие:
— Но я искупил грех моего отца. Я вернул то, что было украдено. Я уничтожил все то, что содеял отец, и радуюсь этому!
Голос отозвался шепотом:
— Снова гордыня?
— Да! — яростно подтвердил Джанни. — Я горжусь тем, что разрушил его зло!
Ему надоело все это. Ему надоел этот недалекий священник. Он уже собрался было уйти, не получив отпущения грехов.
И тут голос зазвучал снова:
— А искупил ли ты грехи остальных членов своей семьи? Джанни попытался посмотреть сквозь деревянную паутину, которая разделяла две каморки.
— Да, я намерен искупить и их. Но моя мать родилась во грехе, принадлежа к племени убийц Христа. А моя сестра…
Ему представилась Анна — такая, какой он видел ее в последний раз. Ренар стоял перед ними обоими, разъяренный тем, что его лишили главной добычи — французского палача, их отца. И когда она отказалась отвечать, Лис пообещал получить приказ Совета подвергнуть Анну Ромбо пытке. При этой мысли Джанни затошнило, и поэтому он заставил себя отвечать не менее сурово:
— Моя сестра сама должна искупать их. И она это сделает — очень скоро.
— Как?
Джанни не понимал, почему сказал об этом священнику. Возможно, ему просто хотелось поскорее уйти. А возможно, он желал только избавиться от картин, которые повсюду преследовали его.
— Сначала с ней будет говорить иезуит. Иезуитский способ — мягкостью убедить виновную в ее ошибках. Это с ней не пройдет.
— А когда иезуит потерпит поражение? Что случится тогда?
В эту секунду Джанни ощутил на щеке нечто странное. Подняв руку, он недоуменно прикоснулся к своим слезам. Слабость заставила его согрешить — и он впал в ярость.
— Тогда послезавтра придет другой человек, который повенчает ее с дыбой! — Его губы прижались к решетке. — Он вздернет ее и переломает ей все тело. И его тоже ждет провал, потому что Анна ничего не выдаст. Ничего! Ничего! — У Джанни сорвался голос. — Ради мук Христовых, отче, отпустите мне мои собственные грехи и оставьте в покое мою семью!
Джанни с такой силой прижал лицо к решетке, что перекладины впились ему в кожу и намокли от его слез. Несколько секунд он прислушивался к молчанию по другую сторону.
— Отче?
И это слово будто подтолкнуло его. Внезапно Джанни все понял и в спешке оборвал занавесь.
Соседняя клетушка оказалась пустой, хотя, когда он провел ладонью по лавке, та еще сохраняла тепло. У себя за спиной, в дальнем конце нефа, Джанни услышал, как открылась и сразу же закрылась дверца, проделанная в огромных дубовых дверях собора. Джанни бросился к ней, не сразу справившись со щеколдой, и выбежал, растолкав в стороны тех, кто хотел войти в храм. Был ранний вечер, и вокруг оказалось немало гуляющих. Тот, кого он искал, затерялся среди них.
— Отец! — крикнул Джанни — совсем не так, как говорил в храме.
Стоявшие рядом люди отшатнулись — их обожгло мукой, прозвучавшей в голосе юноши.
Искать было бесполезно. Жан Ромбо исчез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Из тех четырех языков, которыми он владел, английский был наименее любимым, а этот священник, судя по его резкому говору, к тому же пользовался одним из тех странных диалектов, которые, похоже, меняются через каждые две улицы! Джанни захотелось уйти, но с момента его последней исповеди прошло немало времени — тогда, в Риме, ему было прощено убийство старого еврея. Теперь на его руках появилась новая кровь — конечно, то была кровь врага, еретика, но все равно кровь. Однако стоит ли говорить обо всем этом человеку, который, вероятно, никогда не покидал келий Собора Святого Павла?
Но возможно, это тоже было частью его искупления. Приблизив лицо к деревянным планкам, Джанни повторил те же слова по-английски:
— Тогда простите меня, отче, согрешившего мыслью, словом и делом. Со времени моей последней исповеди прошло четыре недели.
— Какие грехи ты совершил, сын мой?
Такое отсутствие тонкости! Такая прямота! До чего же это по-английски!
— Первый грех — гордыня. Я многое сделал для святого дела и радуюсь этому.
— Значит, теперь ты сожалеешь о содеянном?
— Конечно нет! Я проливал кровь только врагов Христа. Но мне не следовало бы гордиться их смертью, мне следовало бы служить только скромным сосудом Господа.
— Понимаю. И гордыня — твой единственный грех?
— Самый большой.
Наступило молчание, а потом этот странный голос снова хрипло спросил:
— А как же гнев?
— Гнев?
— Ты сказал, что пролил кровь врагов Христа. Они пробудили в тебе гнев?
— Конечно. Иначе я не смог бы их убить.
О чем говорит этот невежественный человек?
— И ты хотел бы наказать всех грешников этого мира? Здесь, в Лондоне? Возможно, твоих родных?
— Родных? — Разговор принимал странный оборот. — Мы говорим здесь о моих грехах, отче, а не о чужих.
— А разве грехи отцов не ложатся на тебя?
Джанни с трудом проглотил вскрик. Опять эта английская прямота! Он избегал говорить о своей семье, особенно на исповеди. Ему не удавалось подобрать нужные слова. Даже его исповедники в Риме не могли осознать всей глубины тех грехов. А вот этот невежественный англичанин, который не говорит на латыни и, похоже, плохо владеет даже своим родным языком, говорит о грехе его семьи!
Священник понизил голос, заставив Джанни наклониться ближе к решетке.
— Полно! Тебе ведь известно про грехи отцов. Разве они не пали на тебя?
Джанни тряхнул головой и сел прямее. На него нахлынул гнев. Он хотел говорить совсем не об этом.
— Возможно. Но вы не в силах разрешить меня от них. Только Бог может это сделать.
— Возможно, если бы мне стало понятно, каковы они…
— Это просто. Мой отец служит сатане. Молчание было довольно долгим, а потом священник спросил:
— Как?
— Почему нам нужно об этом говорить, святой отец?
— Как?
Джанни стиснул зубы и, не разжимая их, процедил:
— Он вырастил меня в неведении Славы Христовой.
— Многие люди о ней не знают. Разве неведение — это грех?
— Да! Грешно не знать Господних заповедей. И из-за этого невежества пытаться причинить вред святой Матери-Церкви. Он согрешил с одной из блудниц сатаны! — Голос Джанни рвался сквозь решетку, словно пытаясь разбить ее. — Он был ее рыцарем, этой шлюхи, этой еретички, этой ведьмы, которая отвратила вашу страну от света Рима.
— Спокойно, сын мой, спокойно.
Снова наступило молчание, в котором каждый прислушивался к дыханию другого. В конце концов Джанни нарушил безмолвие:
— Но я искупил грех моего отца. Я вернул то, что было украдено. Я уничтожил все то, что содеял отец, и радуюсь этому!
Голос отозвался шепотом:
— Снова гордыня?
— Да! — яростно подтвердил Джанни. — Я горжусь тем, что разрушил его зло!
Ему надоело все это. Ему надоел этот недалекий священник. Он уже собрался было уйти, не получив отпущения грехов.
И тут голос зазвучал снова:
— А искупил ли ты грехи остальных членов своей семьи? Джанни попытался посмотреть сквозь деревянную паутину, которая разделяла две каморки.
— Да, я намерен искупить и их. Но моя мать родилась во грехе, принадлежа к племени убийц Христа. А моя сестра…
Ему представилась Анна — такая, какой он видел ее в последний раз. Ренар стоял перед ними обоими, разъяренный тем, что его лишили главной добычи — французского палача, их отца. И когда она отказалась отвечать, Лис пообещал получить приказ Совета подвергнуть Анну Ромбо пытке. При этой мысли Джанни затошнило, и поэтому он заставил себя отвечать не менее сурово:
— Моя сестра сама должна искупать их. И она это сделает — очень скоро.
— Как?
Джанни не понимал, почему сказал об этом священнику. Возможно, ему просто хотелось поскорее уйти. А возможно, он желал только избавиться от картин, которые повсюду преследовали его.
— Сначала с ней будет говорить иезуит. Иезуитский способ — мягкостью убедить виновную в ее ошибках. Это с ней не пройдет.
— А когда иезуит потерпит поражение? Что случится тогда?
В эту секунду Джанни ощутил на щеке нечто странное. Подняв руку, он недоуменно прикоснулся к своим слезам. Слабость заставила его согрешить — и он впал в ярость.
— Тогда послезавтра придет другой человек, который повенчает ее с дыбой! — Его губы прижались к решетке. — Он вздернет ее и переломает ей все тело. И его тоже ждет провал, потому что Анна ничего не выдаст. Ничего! Ничего! — У Джанни сорвался голос. — Ради мук Христовых, отче, отпустите мне мои собственные грехи и оставьте в покое мою семью!
Джанни с такой силой прижал лицо к решетке, что перекладины впились ему в кожу и намокли от его слез. Несколько секунд он прислушивался к молчанию по другую сторону.
— Отче?
И это слово будто подтолкнуло его. Внезапно Джанни все понял и в спешке оборвал занавесь.
Соседняя клетушка оказалась пустой, хотя, когда он провел ладонью по лавке, та еще сохраняла тепло. У себя за спиной, в дальнем конце нефа, Джанни услышал, как открылась и сразу же закрылась дверца, проделанная в огромных дубовых дверях собора. Джанни бросился к ней, не сразу справившись со щеколдой, и выбежал, растолкав в стороны тех, кто хотел войти в храм. Был ранний вечер, и вокруг оказалось немало гуляющих. Тот, кого он искал, затерялся среди них.
— Отец! — крикнул Джанни — совсем не так, как говорил в храме.
Стоявшие рядом люди отшатнулись — их обожгло мукой, прозвучавшей в голосе юноши.
Искать было бесполезно. Жан Ромбо исчез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141