Жан шагнул вперед с поднятым пистолетом, но жестом свободной руки Анна заставила его остановиться:
— Нет, отец.
Она никогда не могла выносить страданий — ничьих, будь то даже крыса в ловушке или бешеная собака. Вот и теперь она держала руку человека, который причинил невыносимые мучения тому, кого она так любила. Ее голос прозвучал мягко:
— Да пребудет с тобой мир, друг.
— Мир. Друг. — Он снова пробовал на вкус незнакомые его губам слова. — Я никогда не знал таких вещей.
— Возможно, скоро узнаешь.
Умирающий посмотрел сквозь девушку, мимо нее — вдаль и в прошлое, а потом снова обмяк.
— Мне говорили, что я грешник. Я даже могу вспомнить, почему меня так называли. Ромбо носит на теле шрамы, которые доказывают мою вину. Но… — Тут Генрих фон Золинген содрогнулся, и лицо его исказилось от боли. — Что-то произошло со мной здесь. Что-то случилось, когда кинжал вонзился мне в голову. Тогда мне действительно следовало Умереть. Тот удар перерезал связь между грехами и их причиной. Они не причиняют мне больше ни стыда, ни радости. Они просто есть.
Его голос становился все слабее, веко трепетало, словно вот-вот готовясь закрыться. Затем его единственное тусклое око обратилось к Анне.
— Глаза у тебя такие же, как у брата.
Анна наклонилась к нему поближе.
— Ты его знаешь?
— Это ведь я привел его сюда. Он забрал то, что было здесь зарыто. И ударил меня ножом — вот сюда.
Его руки раздвинулись, выпустив новый поток крови.
— Ты лжешь. — Жан шагнул к Генриху, держа перед собой пистолет. — Не верь ему, Анна! Ты же знаешь своего брата. Кем бы он ни был, он не убийца. Он готовится стать священником!
Голос калеки зазвучал снова. Теперь это был сиплый шепот:
— Твой сын владеет клинком не хуже, чем ты, Ромбо. А может, и лучше. Трудно судить, потому что я не сопротивлялся. Он вернулся за мной, когда тот, другой, англичанин, уехал. Иезуит готов был оставить меня здесь, коль скоро я отказался уходить. Так что твое желание исполнилось. Ты можешь посмотреть, как я умру. На этой самой земле. Меня убила кровь от твоей крови.
Анна снова стиснула руку умирающего и накрыла ее второй ладонью, пытаясь согреть ледяную плоть.
— Друг, ты не можешь нам помочь? Куда он… — Девушка содрогнулась при мысли о своем брате и о том, что он здесь совершил: эти страшные раны не могло исцелить даже ее искусство. — Куда он увез то, что было здесь зарыто?
Анне показалось, что она опоздала: на запястье перестал биться пульс, и девушка ощутила, как над ней открылась дверь, как открывалась она для Джузеппе Тольдо, как откроется когда-нибудь для каждого из живущих. Шепча слова, которые должны были облегчить его уход, Анна вдруг почувствовала, как пальцы умирающего снова сжались сильнее, а губы зашевелились. Она наклонилась еще ниже.
— Что, друг? Что?
Все слова были сказаны. Всего несколько слов. А потом он ушел. Вне всяких сомнений, Генрих фон Золинген наконец умер.
Анна осторожно сложила его руки на животе и, выпрямившись, повернулась к отцу.
— Лондон, — объявила она, отправляясь за лошадьми. — Джанни повез руку в лондонский Тауэр.
Ее слова болезненно резанули по нему, окончательно убив слабую надежду на то, что здесь все-таки наступит конец, что он сделал все возможное, что ему дозволено не преследовать химеру, коль скоро он не знает, какое направление было избрано похитителями. Жан Ромбо вновь оказался на перепутье — его дорога определена.
— Лондон, — проговорил он так же просто, как это сделал бы Генрих фон Золинген.
Место, где все начиналось. Лондон.
Глава 10. ЛОНДОН
Опасность очевидна. Если Елизавета не предпримет немедленных действий в свою защиту, ее оборона будет прорвана. Но что ей можно сделать? Надежд все меньше, и каждая жертва обходится ей все дороже, а ему — все дешевле. На левом фланге белый ферзь Ренара продвигался вперед, угрожая ее королю. Теперь Лис пытался поддержать свою атаку, овладев центром доски. Вскоре ее поражение станет только вопросом времени.
Ренар диктовал ход игры — как и намеревался с самого начала. Играя белыми, он действовал, а его противница лишь отвечала — такова природа шахмат. Он вел эту игру только для того, чтобы подчеркнуть свое превосходство в их другой, гораздо более важной борьбе. Ферзь Ренара — королева Англии — грозил закончить игру Елизаветы, саму ее жизнь. И как на доске, так и в реальности Елизавете никак не удавалось добраться до сестры. Мария продолжала отказывать ей в аудиенции, во время которой можно было бы молить о понимании. Борьба казалась безнадежной.
Нет! Принцесса с силой ударила ладонью по столу. Сдаваться — не в ее характере. Должен существовать другой путь.
Встав, Елизавета отошла к окну, словно высматривая этот выход сквозь толстое стекло в свинцовом переплете. Верхушки ив, растущих на берегу Темзы, раскачивались под легким весенним ветерком над стеной, расположенной всего в дюжине шагов. Они казались такими близкими, словно достаточно протянуть руку — и пленница до них дотронется… Если бы окна не были накрепко заперты на засовы, если бы ворота в стене под окнами не были закрыты и не патрулировались, если бы Елизавета не оставалась по-прежнему пленницей здесь, в Хэмптон-Корте… Но она могла покидать свои апартаменты только в тех случаях, когда кто-нибудь из облеченных властью решал, что ей позволяется это сделать. И только три человека обладали такой властью: Мария, которую настроили против Елизаветы, Ренар, которому нравится держать ее поблизости, и…
Мысль об этом третьем заставила ее повернуться и снова посмотреть на доску. Несколько мгновений спустя она горько засмеялась.
— Да, — вслух проговорила пленная принцесса, — только в этом шахматы не соответствуют моей жизни, Ренар.
На доске она не в силах была добраться до короля Ренара. Однако в течение тех двух недель, которые прошли с начала этой партии, не было и дня, когда бы она его не видела.
Филипп. Она снова отвернулась от шахмат, обратив взор к окну, к теплу ясного дня, которое манило ее вырваться из клетки. Только накануне Филипп снова водил Елизавету в парк Буши напротив дворцовых ворот — в обнесенный стенами участок, который ее отец отвел для охоты на время своего пребывания в Хэмптон-Корте. Но вчера вместо гончих и копий для охоты на оленей были ястребы. Филипп подарил своей молодой родственнице сокола, недавно прирученного и еще не проверенного монархами. Елизавета пришла в восторг, когда в первом же полете ее подарок взмыл высоко в небо, а потом стремительно понесся вниз и закогтил голубя. Ее сердце воспарило вместе с ним, и в мыслях она летела так же свободно в этом триумфальном побеге. Филипп почувствовал ее грусть, когда птицу взяли и снова надели на нее колпачок. Тихо, так что его могла услышать она одна, он прошептал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141