К концу испытания стало, в общем-то, ясно, что никем, кроме кузнеца он не является, об этом на своем профессиональном жаргоне и сообщил де Труа смущенный палач. Он был честный человек и не терпел брака в работе. Де Труа расстроился меньше него. Тогда еще не была известна фраза, согревающая души современных естествоиспытателей, гласящая, что отрицательный результат, тоже результат, иначе бы он ее произнес.
— Что нам делать с ним, сударь?
— С кем? — переспросил задумавшийся де Труа.
— Ну, с этим, — смущенно покашлял палач. — С кузнецом. Он громадный, занимает пол повозки.
— Так говоришь, сошел с ума?
— Да, сударь. Мне ли не знать сумасшедших, у меня многие сходят.
— Придется вам его убить. Только так, без истязаний.
— А я подумал, что может быть отпустить. Пусть себе идет. Правда, — палач сокрушенно шмыгнул носом, — ходить он сможет не скоро.
— Вот-вот, тихо убейте и похороните.
— Мы не хороним, сударь. Нам некогда, и работа у нас другая. У нас руки, — он показал громадные мозолистые клешни.
— Ничего не поделаешь, на этот раз придется хоронить самим. Чем меньше народу будет знать об этой смерти, тем лучше.
Палач ушел весьма недовольный. Ему не нравился этот рыцарь, никогда не снимающий шлема.
С того дня армия Гюи, продвигаясь к северу, была сопровождаема почти бесконечными кровавыми песнями доносившимися из тылов обоза, где тащился пыточный поезд. Чем дольше де Труа не удавалось «поймать» брата Гийома, тем он больше неистовствовал. Каждый божий день один, а то и два человека из тех, что вызвали его подозрение, исчезали из головы обозной колонны и переправлялись в ее страшный арьергард.
Де Труа не знал, осведомлен ли брат Гийом о его присутствии в армии. Считал, что скорей всего догадывается. Одеяние рыцаря ордена св. Лазаря он перестал ощущать как надежную защиту. Он пытался успокаивать себя, списывал свои предчувствия на счет своей мнительности, но ничего не помогало. Таким образом отлавливая потенциальных помощников брата Гийома, он не только удовлетворял свое метаисторическое любопытство, но и заботился о собственной безопасности.
— Итак, у вас есть, что мне сообщить? — спросил во время очередной встречи великий магистр. Недовольство и озабоченность были смешаны в его голосе в равных долях.
— Я бы очень хотел ответить утвердительно.
— Значит…
— Нет. Это всего лишь значит, что люди монаха действуют умнее, чем мы привыкли считать. Я безусловно поймаю кого-нибудь из них. Если таковые имеются, то должен же кто-то запутаться в моих сетях.
— Боюсь, пока это произойдет, вы успеете искалечить половину обозных и оруженосцев. Некто де Липон публично высказывал свое неудовольствие по поводу того, что сделано в пыточном поезде с его старым слугой.
— Этот старый слуга терся возле лошадей монаха с таким видом, будто доставал что-то из-под чепрака, мессир.
— Мнение де Липона меня тоже волнует мало, но разговоры об обозных воплях дошли и до короля.
— Давно ли вы настаивали, мессир, на своем праве каким-то особенным образом презирать этого человека.
— Не надо смешивать вещи, которые не подлежат смешению, сударь. Я не боюсь того, что какие-либо слухи дойдут до ушей Гюи, я просто пытался показать вам, сколь явной стала ваша охота за тайнами нашего общего знакомого.
— Вы велите мне прекратить, мессир?
— Ничего я вам не велю, просто советую быть осмотрительнее. Знаете, кстати, что стало толчком к этому разговору?
— Разумеется, нет, мессир.
Граф хмыкнул в усы.
— Случай не без забавности. Ко мне явился Гнако.
— Гнако?
— Ну, палач, рыжий детина с заплаканными глазами, они у него все время воспалены, но думаю не от вида крови.
— Что же вам сказал этот поэт пыточного ремесла?
— Он жаловался на вас.
— Чем же я ему не угодил, мессир? Слишком много работы? Мне почему-то казалось, что они любят свое дело.
— Людей Гнако угнетает не количество работы, а количество бесполезной работы, не приносящей результата. Несмотря на все их усилия, а они, по словам Гнако, стараются как никогда, им не удается вытянуть ни одного путного слова. Этот детина не мастер говорить, но как я понял, происходящее задевает их профессиональные чувства.
Де Труа помотал головой.
— Вам не кажется, мессир, что наш разговор подошел на опасное расстояние к той грани за которой начинается безумие?
— Сказать честно, сударь, это чувство у меня появилось еще во время первого нашего разговора, когда де Бриссон привез вас из Тофета.
— Я немного не о том, мессир. Я хотел сказать, что вряд ли нам должно быть стыдно за то, что мы не заботимся о душевном состоянии палачей и костоломов.
Граф де Ридфор привычным движением коснулся бороды.
— Пожалуй, я просто устал. Даже не отдавая себе в этом отчета я чего-то жду. Н-да, чтобы закончить, Гнако жаловался, что вы заставляете их работать похоронщиками.
— Чтобы максимально сузить круг людей, посвященных в наши тайны, пусть убийцы хоронят убитых.
Когда де Труа вышел из шатра великого магистра солнце уже садилось. Диск его казался неестественно красным, мимо шатров тамплиерской кавалерии, мимо временных коновязей возле которых топтались сотни жующих лошадей, продвигалась колонна наемной пьемонтской пехоты. Поднятая пыль оседала белыми попонами на крупах коней и полыхала в закатных лучах как предчувствие крови. Как будто томимые этим же предчувствием орали верблюды аскалонских маркитантов, пронзительно скрипели ступицы колес. Пробираясь меж повозками, пережидая, когда пройдут мимо пахнущие пылью, кожей и потом колонны, де Труа вдруг оказался нос к носу с телегою пыточного поезда, она медленно катилась проваливаясь на неровностях почвы, дробя сплошными дубовыми, колесами комки сухой глины, таща за собою шлейф негромкого унылого воя. Человека лежащего там внутри не пытали уже, он угасал как октябрьский день.
А не обезумел ли я в самом деле, спросил себя вдруг де Труа. Ведь нет ни единого, ни малейшего свидетельства и признака того, что уныло управляющий обыкновенною повозкой голубоглазый монах есть центр и мозг гигантского заговора, и, что он готовится в ближайшее время сделать самый главный шаг к его осуществлению.
Но тогда надо спросить, в чем больше безумия: посылать на пытку одного за другим ни в чем, кроме своей глупости не повинных людей, в надежде уловить в их истерзанном крике малейшее шевеление чудовищной, преступной мысли, или в том, чтобы забыть и разговор на башне замка Агумон, и разговор в хранилище Соломоновых драгоценностей, о непостижимом происшествии в госпитале св. Иоанна.
Люди делятся, в конечном счете, на тех кто способен воспринять истину, как бы омерзительна и противоестественна она ни была, и на тех, кто не может того сделать. Или не хочет, или боится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
— Что нам делать с ним, сударь?
— С кем? — переспросил задумавшийся де Труа.
— Ну, с этим, — смущенно покашлял палач. — С кузнецом. Он громадный, занимает пол повозки.
— Так говоришь, сошел с ума?
— Да, сударь. Мне ли не знать сумасшедших, у меня многие сходят.
— Придется вам его убить. Только так, без истязаний.
— А я подумал, что может быть отпустить. Пусть себе идет. Правда, — палач сокрушенно шмыгнул носом, — ходить он сможет не скоро.
— Вот-вот, тихо убейте и похороните.
— Мы не хороним, сударь. Нам некогда, и работа у нас другая. У нас руки, — он показал громадные мозолистые клешни.
— Ничего не поделаешь, на этот раз придется хоронить самим. Чем меньше народу будет знать об этой смерти, тем лучше.
Палач ушел весьма недовольный. Ему не нравился этот рыцарь, никогда не снимающий шлема.
С того дня армия Гюи, продвигаясь к северу, была сопровождаема почти бесконечными кровавыми песнями доносившимися из тылов обоза, где тащился пыточный поезд. Чем дольше де Труа не удавалось «поймать» брата Гийома, тем он больше неистовствовал. Каждый божий день один, а то и два человека из тех, что вызвали его подозрение, исчезали из головы обозной колонны и переправлялись в ее страшный арьергард.
Де Труа не знал, осведомлен ли брат Гийом о его присутствии в армии. Считал, что скорей всего догадывается. Одеяние рыцаря ордена св. Лазаря он перестал ощущать как надежную защиту. Он пытался успокаивать себя, списывал свои предчувствия на счет своей мнительности, но ничего не помогало. Таким образом отлавливая потенциальных помощников брата Гийома, он не только удовлетворял свое метаисторическое любопытство, но и заботился о собственной безопасности.
— Итак, у вас есть, что мне сообщить? — спросил во время очередной встречи великий магистр. Недовольство и озабоченность были смешаны в его голосе в равных долях.
— Я бы очень хотел ответить утвердительно.
— Значит…
— Нет. Это всего лишь значит, что люди монаха действуют умнее, чем мы привыкли считать. Я безусловно поймаю кого-нибудь из них. Если таковые имеются, то должен же кто-то запутаться в моих сетях.
— Боюсь, пока это произойдет, вы успеете искалечить половину обозных и оруженосцев. Некто де Липон публично высказывал свое неудовольствие по поводу того, что сделано в пыточном поезде с его старым слугой.
— Этот старый слуга терся возле лошадей монаха с таким видом, будто доставал что-то из-под чепрака, мессир.
— Мнение де Липона меня тоже волнует мало, но разговоры об обозных воплях дошли и до короля.
— Давно ли вы настаивали, мессир, на своем праве каким-то особенным образом презирать этого человека.
— Не надо смешивать вещи, которые не подлежат смешению, сударь. Я не боюсь того, что какие-либо слухи дойдут до ушей Гюи, я просто пытался показать вам, сколь явной стала ваша охота за тайнами нашего общего знакомого.
— Вы велите мне прекратить, мессир?
— Ничего я вам не велю, просто советую быть осмотрительнее. Знаете, кстати, что стало толчком к этому разговору?
— Разумеется, нет, мессир.
Граф хмыкнул в усы.
— Случай не без забавности. Ко мне явился Гнако.
— Гнако?
— Ну, палач, рыжий детина с заплаканными глазами, они у него все время воспалены, но думаю не от вида крови.
— Что же вам сказал этот поэт пыточного ремесла?
— Он жаловался на вас.
— Чем же я ему не угодил, мессир? Слишком много работы? Мне почему-то казалось, что они любят свое дело.
— Людей Гнако угнетает не количество работы, а количество бесполезной работы, не приносящей результата. Несмотря на все их усилия, а они, по словам Гнако, стараются как никогда, им не удается вытянуть ни одного путного слова. Этот детина не мастер говорить, но как я понял, происходящее задевает их профессиональные чувства.
Де Труа помотал головой.
— Вам не кажется, мессир, что наш разговор подошел на опасное расстояние к той грани за которой начинается безумие?
— Сказать честно, сударь, это чувство у меня появилось еще во время первого нашего разговора, когда де Бриссон привез вас из Тофета.
— Я немного не о том, мессир. Я хотел сказать, что вряд ли нам должно быть стыдно за то, что мы не заботимся о душевном состоянии палачей и костоломов.
Граф де Ридфор привычным движением коснулся бороды.
— Пожалуй, я просто устал. Даже не отдавая себе в этом отчета я чего-то жду. Н-да, чтобы закончить, Гнако жаловался, что вы заставляете их работать похоронщиками.
— Чтобы максимально сузить круг людей, посвященных в наши тайны, пусть убийцы хоронят убитых.
Когда де Труа вышел из шатра великого магистра солнце уже садилось. Диск его казался неестественно красным, мимо шатров тамплиерской кавалерии, мимо временных коновязей возле которых топтались сотни жующих лошадей, продвигалась колонна наемной пьемонтской пехоты. Поднятая пыль оседала белыми попонами на крупах коней и полыхала в закатных лучах как предчувствие крови. Как будто томимые этим же предчувствием орали верблюды аскалонских маркитантов, пронзительно скрипели ступицы колес. Пробираясь меж повозками, пережидая, когда пройдут мимо пахнущие пылью, кожей и потом колонны, де Труа вдруг оказался нос к носу с телегою пыточного поезда, она медленно катилась проваливаясь на неровностях почвы, дробя сплошными дубовыми, колесами комки сухой глины, таща за собою шлейф негромкого унылого воя. Человека лежащего там внутри не пытали уже, он угасал как октябрьский день.
А не обезумел ли я в самом деле, спросил себя вдруг де Труа. Ведь нет ни единого, ни малейшего свидетельства и признака того, что уныло управляющий обыкновенною повозкой голубоглазый монах есть центр и мозг гигантского заговора, и, что он готовится в ближайшее время сделать самый главный шаг к его осуществлению.
Но тогда надо спросить, в чем больше безумия: посылать на пытку одного за другим ни в чем, кроме своей глупости не повинных людей, в надежде уловить в их истерзанном крике малейшее шевеление чудовищной, преступной мысли, или в том, чтобы забыть и разговор на башне замка Агумон, и разговор в хранилище Соломоновых драгоценностей, о непостижимом происшествии в госпитале св. Иоанна.
Люди делятся, в конечном счете, на тех кто способен воспринять истину, как бы омерзительна и противоестественна она ни была, и на тех, кто не может того сделать. Или не хочет, или боится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161