Владимир Антонович никогда не отвечал на ругань. Он выслушивал все оскорбления, а потом срезал противника одной спокойной фразой:
— Из матюгов пулемета не соберешь! — Или так: — Был у меня боец. Всякий раз ругался по-новому. А ты — на один лад.
Большинство заключенных понимали, что и газета, и тайные визиты Петра в другие бараки, и связь с вольнонаемными — все это подготовка к большому делу, которое он взял на себя.
— Основное — сохранить костяк! — говорил Петро. — Спасать людей. Поддерживать надежду.
— Плевал я на ту надежду! — хрипел Ферапонтов. — К весне все передохнем. Некому станет надеяться.
Действительно, люди умирали почти ежедневно. От скоротечной чахотки. От истощения. От кровавого поноса. Больных немедленно забирали в ревир. Они исчезали навеки.
И все-таки организация «Не сдадимся!», получившая название от нашей газеты, продолжала расширяться. Боевые группы делились на звенья. Командир звена знал только своих бойцов и командира группы, а командир группы — одного из членов штаба и своих командиров звеньев. Эта система должна была предохранить нас от провала.
Я подчинялся непосредственно штабу. Такое исключительное положение удивляло меня. Что это — высшее доверие или наоборот? Все стало ясно, когда Петро сказал:
— Сегодня, Алеша, устраиваем тебе экзамен.
Владимир Антонович затеял со мной разговор по-немецки. Петро стоял рядом и слушал. Владимир Антонович остался доволен. Он улыбнулся, потер всегда зябнущие руки:
— Ну, Алеша, не ожидал! У тебя такая беглость речи и такое произношение, будто ты и думаешь по-немецки.
И тут я впервые понял, что, собираясь произнести немецкую фразу, вовсе не перевожу ее с русского. Немецкие слова и даже интонации сразу возникают в голове в ответ на вопрос.
— Не мне его экзаменовать, Петро, — сказал инженер, — он владеет языком куда лучше меня.
Петро кивнул головой:
— Все ясно. Подходишь. Будешь разведчиком нашего подпольного штаба.
Оказалось, что одного военнопленного из хозяйственной команды за какую-то провинность отправили в штрафлаг. Потребовался новый уборщик. Его должен был назначить капо Запруда. По настойчивому совету Петра капо назначил меня. Так я стал слугой герра Шмальхаузена, оберштурмфюрера СС, заместителя начальника шталага № 4037-бис.
5
Герр Шмальхаузен вставал рано. Выходил в трусах на мороз и упражнялся на турнике. Потом он принимал горячую ванну и завтракал. Когда оберштурмфюрер удалялся, я под присмотром денщика Прёля мыл полы, убирал, выносил из подвала бак, заменявший канализацию.
Бревенчатый коттедж состоял из спальни, кабинета-столовой и кухоньки. Из сеней открывались двери в кабинет и в кухню, а также в ванную. В кухне был люк, ведущий в подвал. На нем, поверх линолеума, стояла койка Прёля. Этим ходом пользоваться не разрешалось, поэтому проклятый бак с нечистотами приходилось вытаскивать через окошечко, прорезанное в нижних венцах сруба. Потом я нес его добрых полкилометра, чтобы опорожнить в ту самую канаву, куда выбрасывали трупы из ревира.
Я старательно выполнял свои обязанности. Вскоре Прёль сообразил, что может свалить на меня и свою работу — чистку одежды и обуви, стирку и утюжку. Тут я тоже угодил. Какой матрос не умеет выутюжить брюки или форменку? Чтобы не водить меня на обед, Прёль великодушно отдавал мне остатки с кухни. Эта пища по сравнению с лагерной была великолепной. Скоро я почувствовал, что сил у меня прибавилось.
Прёль целыми днями дремал в кресле. Иногда, чтобы не заснуть окончательно, он закуривал сигарету или выпивал рюмочку шнапса. Этот денщик держался с достоинством преуспевающего адвоката. Щеки его были оттянуты, на манер двух кошельков, ежедневным тщательным бритьем. Важный, гладкий, с пробором, проведенным, как па линейке, он величественно тыкал пухлой ручкой, указывая, что убрать, принести или вымыть.
Проглядывая какой-нибудь журнальчик с голыми девицами, Прёль бросал на меня время от времени критический взгляд и, убедившись, что все сделано по его вкусу, небрежно ронял:
— Ein gut gedrilltes Automat!
Мне не доверялось только приготовление пищи. Обедал Шмальхаузен в офицерской столовой, а завтракать и ужинать любил дома. Прёль вдохновенно творил замысловатые блюда. Когда-то он был поваром, потом метрдотелем в одном из первоклассных ресторанов Гамбурга. Больше всего Прёль боялся Восточного фронта — и попал именно туда. Должность денщика явилась для него спасением, но чистка сапог, а тем более уборка казались ему унизительными, поэтому такой автомат, как я, был для Прёля просто находкой.
Иногда Прёль устраивал мне проверку. То обронит перочинный нож, то оставит деньги на кухонном столе. Я немедленно приносил ему «потерянное» и, поклонившись, отдавал:
— Герр гефрайтер, пожалуйста!
Однажды я укусил себя за язык, когда с него чуть не сорвалось «битте».
Через месяц Прёль настолько уверовал в мою благонадежность, что оставлял меня одного, уходя за продуктами или за почтой. Герр гефрайтер знал: убежать я не могу. Коттеджи офицеров охранялись. Но я и не думал о побеге. Я наблюдал, приучал себя замечать даже незначительные мелочи. И всё, что я видел, возвратясь вечером в барак, докладывал Петру.
Как-то раз я спросил его:
— Когда?
— Когда накопим силы и сложится подходящая обстановка.
В каждом бараке шло накопление сил. С помощью вольнонаемных рабочих пополнялся наш арсенал. Котлы с баландой и баки для нечистот служили транспортными средствами. Мелкие детали приносили под бинтами и в поленьях дров. Удалось припрятать кое-что из найденного при разборе завалов мусора и щебня. Кусок железной трубы, напильник, лезвие бритвы — все это было оружие или средство для его изготовления. Уже зимой пленные обнаружили под снегом противотанковые мины. Владимир Антонович сумел разрядить их. Тол запрятали, а корпуса зарыли в снегу. Ночами мастерили ножи. Миллиметр за миллиметром, с величайшей осторожностью затачивали железные скобы.
Вероятно, капо Запруда замечал эту тайную работу, но его сковал двойной страх: перед эсэсовцами, которые не простят ротозейства, и перед нами, особенно перед Петром.
Петро торопил меня:
— Пока что твоих сведений маловато. Действуй решительнее! С тех пор как этот дурень Прёль потерял бдительность, у тебя открылись богатые возможности. Проверь карманы у Шмальхаузена. Проберись в ящики стола.
Последнее удалось без труда, когда Прёль отправился на склад за яйцами и сахаром. В правом ящике, среди бритвенных лезвий «Soldatenfreund», запонок и прочей мелочи, лежала обойма с патронами к парабеллуму. Я не тронул ее. Был здесь еще пакет с фотографиями на тисненой бумаге. Герр Шмальхаузен — в кругу семьи, с девочкой лет пяти на коленях. У девочки в руках кукла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Из матюгов пулемета не соберешь! — Или так: — Был у меня боец. Всякий раз ругался по-новому. А ты — на один лад.
Большинство заключенных понимали, что и газета, и тайные визиты Петра в другие бараки, и связь с вольнонаемными — все это подготовка к большому делу, которое он взял на себя.
— Основное — сохранить костяк! — говорил Петро. — Спасать людей. Поддерживать надежду.
— Плевал я на ту надежду! — хрипел Ферапонтов. — К весне все передохнем. Некому станет надеяться.
Действительно, люди умирали почти ежедневно. От скоротечной чахотки. От истощения. От кровавого поноса. Больных немедленно забирали в ревир. Они исчезали навеки.
И все-таки организация «Не сдадимся!», получившая название от нашей газеты, продолжала расширяться. Боевые группы делились на звенья. Командир звена знал только своих бойцов и командира группы, а командир группы — одного из членов штаба и своих командиров звеньев. Эта система должна была предохранить нас от провала.
Я подчинялся непосредственно штабу. Такое исключительное положение удивляло меня. Что это — высшее доверие или наоборот? Все стало ясно, когда Петро сказал:
— Сегодня, Алеша, устраиваем тебе экзамен.
Владимир Антонович затеял со мной разговор по-немецки. Петро стоял рядом и слушал. Владимир Антонович остался доволен. Он улыбнулся, потер всегда зябнущие руки:
— Ну, Алеша, не ожидал! У тебя такая беглость речи и такое произношение, будто ты и думаешь по-немецки.
И тут я впервые понял, что, собираясь произнести немецкую фразу, вовсе не перевожу ее с русского. Немецкие слова и даже интонации сразу возникают в голове в ответ на вопрос.
— Не мне его экзаменовать, Петро, — сказал инженер, — он владеет языком куда лучше меня.
Петро кивнул головой:
— Все ясно. Подходишь. Будешь разведчиком нашего подпольного штаба.
Оказалось, что одного военнопленного из хозяйственной команды за какую-то провинность отправили в штрафлаг. Потребовался новый уборщик. Его должен был назначить капо Запруда. По настойчивому совету Петра капо назначил меня. Так я стал слугой герра Шмальхаузена, оберштурмфюрера СС, заместителя начальника шталага № 4037-бис.
5
Герр Шмальхаузен вставал рано. Выходил в трусах на мороз и упражнялся на турнике. Потом он принимал горячую ванну и завтракал. Когда оберштурмфюрер удалялся, я под присмотром денщика Прёля мыл полы, убирал, выносил из подвала бак, заменявший канализацию.
Бревенчатый коттедж состоял из спальни, кабинета-столовой и кухоньки. Из сеней открывались двери в кабинет и в кухню, а также в ванную. В кухне был люк, ведущий в подвал. На нем, поверх линолеума, стояла койка Прёля. Этим ходом пользоваться не разрешалось, поэтому проклятый бак с нечистотами приходилось вытаскивать через окошечко, прорезанное в нижних венцах сруба. Потом я нес его добрых полкилометра, чтобы опорожнить в ту самую канаву, куда выбрасывали трупы из ревира.
Я старательно выполнял свои обязанности. Вскоре Прёль сообразил, что может свалить на меня и свою работу — чистку одежды и обуви, стирку и утюжку. Тут я тоже угодил. Какой матрос не умеет выутюжить брюки или форменку? Чтобы не водить меня на обед, Прёль великодушно отдавал мне остатки с кухни. Эта пища по сравнению с лагерной была великолепной. Скоро я почувствовал, что сил у меня прибавилось.
Прёль целыми днями дремал в кресле. Иногда, чтобы не заснуть окончательно, он закуривал сигарету или выпивал рюмочку шнапса. Этот денщик держался с достоинством преуспевающего адвоката. Щеки его были оттянуты, на манер двух кошельков, ежедневным тщательным бритьем. Важный, гладкий, с пробором, проведенным, как па линейке, он величественно тыкал пухлой ручкой, указывая, что убрать, принести или вымыть.
Проглядывая какой-нибудь журнальчик с голыми девицами, Прёль бросал на меня время от времени критический взгляд и, убедившись, что все сделано по его вкусу, небрежно ронял:
— Ein gut gedrilltes Automat!
Мне не доверялось только приготовление пищи. Обедал Шмальхаузен в офицерской столовой, а завтракать и ужинать любил дома. Прёль вдохновенно творил замысловатые блюда. Когда-то он был поваром, потом метрдотелем в одном из первоклассных ресторанов Гамбурга. Больше всего Прёль боялся Восточного фронта — и попал именно туда. Должность денщика явилась для него спасением, но чистка сапог, а тем более уборка казались ему унизительными, поэтому такой автомат, как я, был для Прёля просто находкой.
Иногда Прёль устраивал мне проверку. То обронит перочинный нож, то оставит деньги на кухонном столе. Я немедленно приносил ему «потерянное» и, поклонившись, отдавал:
— Герр гефрайтер, пожалуйста!
Однажды я укусил себя за язык, когда с него чуть не сорвалось «битте».
Через месяц Прёль настолько уверовал в мою благонадежность, что оставлял меня одного, уходя за продуктами или за почтой. Герр гефрайтер знал: убежать я не могу. Коттеджи офицеров охранялись. Но я и не думал о побеге. Я наблюдал, приучал себя замечать даже незначительные мелочи. И всё, что я видел, возвратясь вечером в барак, докладывал Петру.
Как-то раз я спросил его:
— Когда?
— Когда накопим силы и сложится подходящая обстановка.
В каждом бараке шло накопление сил. С помощью вольнонаемных рабочих пополнялся наш арсенал. Котлы с баландой и баки для нечистот служили транспортными средствами. Мелкие детали приносили под бинтами и в поленьях дров. Удалось припрятать кое-что из найденного при разборе завалов мусора и щебня. Кусок железной трубы, напильник, лезвие бритвы — все это было оружие или средство для его изготовления. Уже зимой пленные обнаружили под снегом противотанковые мины. Владимир Антонович сумел разрядить их. Тол запрятали, а корпуса зарыли в снегу. Ночами мастерили ножи. Миллиметр за миллиметром, с величайшей осторожностью затачивали железные скобы.
Вероятно, капо Запруда замечал эту тайную работу, но его сковал двойной страх: перед эсэсовцами, которые не простят ротозейства, и перед нами, особенно перед Петром.
Петро торопил меня:
— Пока что твоих сведений маловато. Действуй решительнее! С тех пор как этот дурень Прёль потерял бдительность, у тебя открылись богатые возможности. Проверь карманы у Шмальхаузена. Проберись в ящики стола.
Последнее удалось без труда, когда Прёль отправился на склад за яйцами и сахаром. В правом ящике, среди бритвенных лезвий «Soldatenfreund», запонок и прочей мелочи, лежала обойма с патронами к парабеллуму. Я не тронул ее. Был здесь еще пакет с фотографиями на тисненой бумаге. Герр Шмальхаузен — в кругу семьи, с девочкой лет пяти на коленях. У девочки в руках кукла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119