Короче говоря, она была хороша, но не сентиментально, а скорее, порочно хороша, если не принимать в расчет ее глаза — светлые и чистые.
Итак, я уже имел соседей, но выглядели они как-то странно, казались чудаками. Прежде всего бросалась в глаза их необщительность. Необщительный человек в Южной Италии — это вроде белой вороны у нас. Здоровались они холодно, ни с кем не разговаривали, есть садились за отдельный стол. Отправлялись на прогулку одни. Особенно неразговорчивы были мужчины. Женщина иногда пела, и я хочу сразу же отметить, что пела она чудесно, как прошедшая хорошую школу эстрадная певица. Аккомпанировала себе на гитаре. Песни были веселыми, мелодичными, чаще всего народными — из южноитальянского фольклора. Ее спутники слушали эти песни равнодушно, и я решил, что у них определенно рыбья кровь. Будь я на ее месте, я пел был им одни только похоронные марши. Отвратительные мужики! Не стоило бы их и вспоминать, но меня, вполне понятно, их поведение просто озадачило, и я как бывший «искатель неизвестного» почуял след дичи, и не какой-нибудь мелкой, а крупного зверя. Мои соседи проводили большую часть утреннего времени в своих амбарах, они высовывали оттуда нос, только чтобы позавтракать. Перед обедом они выходили прогуляться вдоль берега и старались держаться подальше от поселка. Во время их уединенных прогулок я часто слышал, как поет красавица смуглянка. Обычно она шла следом за своими друзьями, шагах в пяти-шести от них, стараясь не приближаться к ним, но и не отставать намного, и пела. Аккомпанировала себе на гитаре и пела. У меня было такое чувство, что даже море затихало, слушая ее.
Каждый день после обеда они отправлялись в Фотию. Никакого интереса к византийской базилике не проявляли, как будто бы ее вовсе не было. Заняв позиции на прибрежных скалах бухты, они впивались глазами в море. Мужчины молча курили, а женщина время от времени перебирала струны гитары, и ее бархатный призывный голос устремлялся в морской простор, словно чайка.
Кажется, пришло время сказать что женщину звали Юлия, адвоката — Лучиано, а боксера — Карло. Лучиано и Карло то ли кого-то ждали, то ли что-то выжидали. А Юлия скучала. Очевидно, Юлия служила прикрытием для этих двух мерзавцев.
Хотя я уже перестал заниматься сыском и раскрытием «загадочных неизвестных», охотничий голод в моей крови вовсе не был утолен, и поэтому я позволял себе иногда устраивать на берегу маленькие развлечения. Поджидал их, спрятавшись где-нибудь, а затем незаметно приближался к ним и прислушивался. Но, кроме песен Юлии и звона ее гитары, ничего другого не слышал. Мужчины были безмолвны, как рыбы.
Однажды в субботу, незадолго до захода солнца (прошла неделя после приезда этой троицы), в бухту безжизненной Фотии вошла парусная лодка. Лучиано и Карло спустились со скал с легкостью и проворством людей, выросших в горах, — я искренне позавидовал их ловкости. Вместе с прибывшим они вытащили лодку на пляж, а затем, усевшись на песке, принялись оживленно шептаться. Мне показалось, что человек, приплывший на лодке, передал Лучиано небольшой пакет. Пока они разговаривали, Лучиано держал его на коленях, а когда встали, чтобы идти, он передал пакет Карло, который тотчас же сунул его в бездонный карман своих широченных брюк.
Ничего другого, кроме как напугать этих негодяев, сделать я не мог. Поэтому, когда они расстались с лодочником, я поднялся во весь рост на скале, где укрывался, замахал рукою якобы в знак приветствия, даже крикнул на тирольский лад какую-то бессмыслицу, чтобы привлечь внимание, и благоразумно дал тягу.
Потом я узнал, что эти жулики приняли меня за агента Интерпола и подумали, что своим дерзким тирольским выкриком я подавал им условный знак для переговоров — то есть что я согласен держать язык за зубами за соответствующую мзду. Вечером они куда-то исчезли, а за моим столом в таверне появилась Юлия — наряженная, с красным цветком в волосах, но явно не в духе. Она спросила меня, можно ли ей рассчитывать на мое покровительство в течение ближайшего часа, так как ее жених отправился с приятелем в Санта-Барбару, чтобы позвонить в свою контору. Странная это была контора, которая работала в такое позднее время! Как бы там ни было, я сказал Юлии, что согласен оказывать ей покровительство, и не только один час, но, если она того пожелает, и всю ночь. Она рассмеялась и сказала мне, что я очень добр. Потом мы пили вино, и, когда чокались, я заметил у нее на безымянном пальце левой руки золотой перстень, украшенный огромным жуком из прозрачного янтаря. Пока мы болтали какие-то глупости о том о сем, как это обычно бывает с незнакомыми людьми, встретившимися впервые, я разглядывал украдкой перстень и с удивлением заметил, что янтарь не преломляет и не отражает свет. Жук, оказывается, был из стекла. И притом он был наполнен жидкостью.
Именно поэтому он и не отражал свет… Да, я, конечно, был знаком с таким видом «украшений» — судьба меня уже не раз сталкивала с ними.
— Знаешь, Юлия, — сказал я, интимно наклонившись к ней, — у меня в комнате есть чудесный коньяк. Хочешь, выпьем по рюмке?
* * *
В этом месте рассказа Аввакума вдруг раздался тревожный звонок радиотелефонной установки. Звонил Баласчев. Слушая его, Аввакум нахмурил брови, лицо его вытянулось, помрачнело и застыло.
— Откуда ты говоришь? — спросил он. Баласчев ему что-то ответил, и Аввакум сказал:
— Хорошо, я жду тебя.
— Что случилось? — спросил я, чувствуя, как учащенно забилось у меня сердце.
Аввакум наполнил рюмки коньяком.
— Сперва выпей, а тогда я тебе скажу, — ответил он. Лицо его по-прежнему было застывшим и мрачным.
— Что-то с Мариной? — спросил я.
— В четыре часа пять минут Марина была убита из огнестрельного оружия у входа в свой дом, — сказал Аввакум.
Я поставил рюмку на пол. Сердце перестало частить, билось медленно, но так сильно, что удары его отдавались у меня в ушах гулом колоколов.
— Ты за кого меня принимаешь, что так готовишь меня? — спросил я.
— Я не тебя готовлю, а собираюсь с мыслями, — сказал Аввакум. — У меня перед глазами еще была Юлия, когда позвонил Баласчев.
Я поглядел на свои часы. Было двадцать минут пятого.
Баласчев приехал через десять минут. Плащ его был мокрый. Он принес с собой в комнату холод, сырость, ощущение темноты и чего-то безвозвратного.
Аввакум налил ему чая, посадил поближе к камину и попросил рассказать.
— С того самого момента, когда мы последними покинули лабораторию. Который был тогда час?
— Половина четвертого, — сказал Баласчев. — Ровно половина четвертого. Туман еще не добрался до нас, но мы уже видели, как он ползет — от Подуяне до колокольни храма Александра Невского все уже было покрыто желтоватой мглой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Итак, я уже имел соседей, но выглядели они как-то странно, казались чудаками. Прежде всего бросалась в глаза их необщительность. Необщительный человек в Южной Италии — это вроде белой вороны у нас. Здоровались они холодно, ни с кем не разговаривали, есть садились за отдельный стол. Отправлялись на прогулку одни. Особенно неразговорчивы были мужчины. Женщина иногда пела, и я хочу сразу же отметить, что пела она чудесно, как прошедшая хорошую школу эстрадная певица. Аккомпанировала себе на гитаре. Песни были веселыми, мелодичными, чаще всего народными — из южноитальянского фольклора. Ее спутники слушали эти песни равнодушно, и я решил, что у них определенно рыбья кровь. Будь я на ее месте, я пел был им одни только похоронные марши. Отвратительные мужики! Не стоило бы их и вспоминать, но меня, вполне понятно, их поведение просто озадачило, и я как бывший «искатель неизвестного» почуял след дичи, и не какой-нибудь мелкой, а крупного зверя. Мои соседи проводили большую часть утреннего времени в своих амбарах, они высовывали оттуда нос, только чтобы позавтракать. Перед обедом они выходили прогуляться вдоль берега и старались держаться подальше от поселка. Во время их уединенных прогулок я часто слышал, как поет красавица смуглянка. Обычно она шла следом за своими друзьями, шагах в пяти-шести от них, стараясь не приближаться к ним, но и не отставать намного, и пела. Аккомпанировала себе на гитаре и пела. У меня было такое чувство, что даже море затихало, слушая ее.
Каждый день после обеда они отправлялись в Фотию. Никакого интереса к византийской базилике не проявляли, как будто бы ее вовсе не было. Заняв позиции на прибрежных скалах бухты, они впивались глазами в море. Мужчины молча курили, а женщина время от времени перебирала струны гитары, и ее бархатный призывный голос устремлялся в морской простор, словно чайка.
Кажется, пришло время сказать что женщину звали Юлия, адвоката — Лучиано, а боксера — Карло. Лучиано и Карло то ли кого-то ждали, то ли что-то выжидали. А Юлия скучала. Очевидно, Юлия служила прикрытием для этих двух мерзавцев.
Хотя я уже перестал заниматься сыском и раскрытием «загадочных неизвестных», охотничий голод в моей крови вовсе не был утолен, и поэтому я позволял себе иногда устраивать на берегу маленькие развлечения. Поджидал их, спрятавшись где-нибудь, а затем незаметно приближался к ним и прислушивался. Но, кроме песен Юлии и звона ее гитары, ничего другого не слышал. Мужчины были безмолвны, как рыбы.
Однажды в субботу, незадолго до захода солнца (прошла неделя после приезда этой троицы), в бухту безжизненной Фотии вошла парусная лодка. Лучиано и Карло спустились со скал с легкостью и проворством людей, выросших в горах, — я искренне позавидовал их ловкости. Вместе с прибывшим они вытащили лодку на пляж, а затем, усевшись на песке, принялись оживленно шептаться. Мне показалось, что человек, приплывший на лодке, передал Лучиано небольшой пакет. Пока они разговаривали, Лучиано держал его на коленях, а когда встали, чтобы идти, он передал пакет Карло, который тотчас же сунул его в бездонный карман своих широченных брюк.
Ничего другого, кроме как напугать этих негодяев, сделать я не мог. Поэтому, когда они расстались с лодочником, я поднялся во весь рост на скале, где укрывался, замахал рукою якобы в знак приветствия, даже крикнул на тирольский лад какую-то бессмыслицу, чтобы привлечь внимание, и благоразумно дал тягу.
Потом я узнал, что эти жулики приняли меня за агента Интерпола и подумали, что своим дерзким тирольским выкриком я подавал им условный знак для переговоров — то есть что я согласен держать язык за зубами за соответствующую мзду. Вечером они куда-то исчезли, а за моим столом в таверне появилась Юлия — наряженная, с красным цветком в волосах, но явно не в духе. Она спросила меня, можно ли ей рассчитывать на мое покровительство в течение ближайшего часа, так как ее жених отправился с приятелем в Санта-Барбару, чтобы позвонить в свою контору. Странная это была контора, которая работала в такое позднее время! Как бы там ни было, я сказал Юлии, что согласен оказывать ей покровительство, и не только один час, но, если она того пожелает, и всю ночь. Она рассмеялась и сказала мне, что я очень добр. Потом мы пили вино, и, когда чокались, я заметил у нее на безымянном пальце левой руки золотой перстень, украшенный огромным жуком из прозрачного янтаря. Пока мы болтали какие-то глупости о том о сем, как это обычно бывает с незнакомыми людьми, встретившимися впервые, я разглядывал украдкой перстень и с удивлением заметил, что янтарь не преломляет и не отражает свет. Жук, оказывается, был из стекла. И притом он был наполнен жидкостью.
Именно поэтому он и не отражал свет… Да, я, конечно, был знаком с таким видом «украшений» — судьба меня уже не раз сталкивала с ними.
— Знаешь, Юлия, — сказал я, интимно наклонившись к ней, — у меня в комнате есть чудесный коньяк. Хочешь, выпьем по рюмке?
* * *
В этом месте рассказа Аввакума вдруг раздался тревожный звонок радиотелефонной установки. Звонил Баласчев. Слушая его, Аввакум нахмурил брови, лицо его вытянулось, помрачнело и застыло.
— Откуда ты говоришь? — спросил он. Баласчев ему что-то ответил, и Аввакум сказал:
— Хорошо, я жду тебя.
— Что случилось? — спросил я, чувствуя, как учащенно забилось у меня сердце.
Аввакум наполнил рюмки коньяком.
— Сперва выпей, а тогда я тебе скажу, — ответил он. Лицо его по-прежнему было застывшим и мрачным.
— Что-то с Мариной? — спросил я.
— В четыре часа пять минут Марина была убита из огнестрельного оружия у входа в свой дом, — сказал Аввакум.
Я поставил рюмку на пол. Сердце перестало частить, билось медленно, но так сильно, что удары его отдавались у меня в ушах гулом колоколов.
— Ты за кого меня принимаешь, что так готовишь меня? — спросил я.
— Я не тебя готовлю, а собираюсь с мыслями, — сказал Аввакум. — У меня перед глазами еще была Юлия, когда позвонил Баласчев.
Я поглядел на свои часы. Было двадцать минут пятого.
Баласчев приехал через десять минут. Плащ его был мокрый. Он принес с собой в комнату холод, сырость, ощущение темноты и чего-то безвозвратного.
Аввакум налил ему чая, посадил поближе к камину и попросил рассказать.
— С того самого момента, когда мы последними покинули лабораторию. Который был тогда час?
— Половина четвертого, — сказал Баласчев. — Ровно половина четвертого. Туман еще не добрался до нас, но мы уже видели, как он ползет — от Подуяне до колокольни храма Александра Невского все уже было покрыто желтоватой мглой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42