– Как можно так вот предлагать – сами не знаете, что говорите, право! И я вам не пара. Я позволю себе заметить, что вам тоже нужен учитель, а чему вас может научить растерявшая силу и друзей одинокая женщина? Я – вздорная старуха с тяжелым характером, и к тому же жестока и ветрена. В вашем случае было бы лучше держаться Аннушки – девочка неглупа, добра и уже кое-что понимает, а еще лучше – пана Станислава. Он к вам благоволит, это старый сильный Князь… только вот я слышала, что его безумная полячка вернулась в Петербург из Кракова…
– Вот видите, – сказал Роман с нежной улыбкой. – Ядвига будет недовольна, если какой-то мальчишка сунется ей под руки. А Аннушкин покровитель меня недолюбливает.
Роман чуть не фыркнул, вспомнив виртуальное мордобитие в подворотне. Его врожденный сарказм, вероятно, сделал всплывшую в воображении сцену очень смешной – Лиза уткнула носик в ладони.
– О да! За что бы герру Максимилиану любить вас? Ну и что прикажете делать?
– Возьмите меня в пажи, – посоветовал Роман.
По залу поплыла мелодия нового вальса. Роман протянул руку и Лиза, чуть помедлив, подала свою.
– Хорошо. Но до первого выговора или до тех пор, пока вы сами не сбежите от меня. Только уговоримся, что вы не станете распускать обо мне мерзкие сплетни, как о старой карге, загубившей вашу цветущую юность.
Роман рассмеялся. Он отдал бы правую руку за поцелуй Лизы – и знал, что это от него не уйдет.
Они снова пошли танцевать.
Между тем дом, предназначенный на снос и горящая смола в тазах, подобранных на помойке, отошли в прошлое. Настоящие упыри обожают респектабельность.
Роскошный зал, отделанный под евростандарт, изысканно сумрачный, со стенами в цепях и поддельных факелах, был полон людьми. Они, полубезумная толпа с горящими глазами, с голыми руками, изуродованными шрамами разной степени свежести, в цепях на голых поцарапанных шеях, тянулись к эстраде, подсвеченной кроваво-красным лучом. На ней, не отражаясь в многочисленных развешанных вокруг зеркалах, развевая черной хламидой, держа в руках кинжал с витой чеканной рукоятью, стоял упырь Василий, гладкий, самодовольный от сытости, уже совершенно не похожий на движущийся труп, ловивший крыс в мусорных бачках. Его покрытая рубцами, ухмыляющаяся мертвая морда была преисполнена мистического вдохновения. Он проникновенно вещал:
– …а также те, кто свистит во флейты из человеческих костей, и вы, носящие одежды из человеческих кож! К вам обращаюсь и взываю! Те, кто приносят жертву, хотят вечности!
– Вечности!!! – взревел зал в исступлении.
– Те, кто приносит жертву, хотят вечности! – мощные усилители превратили голос в рев, но он не перекрывал воя ошалевшей толпы.
– Вечности!!! – визжали прихожане Романовой Церкви Упырьего Корма, царапая себе лица и полосуя запястья ножами и бритвенными лезвиями. Кровь текла ручьями в стеклянные чаши, хлестала на пол, фанатики топтали ее и скользили по ней; кто-то, то ли от водки, то ли от крови, грохнулся в обморок – и обезумевшие соседи размазывали его кровь коленями, облизывали его разрезанные запястья, задирали к эстраде окровавленные лица…
– Вечности!!!
Запах перегара, дезодорантов, спермы стократно перекрывался металлическим запахом крови. И в этом душном отравленном воздухе, как в нежном бальзаме, купался упырь, успевший выучить правильные слова. Ира относила за сцену чаши, полные крови и приносила новые. Они оба были настолько счастливы, насколько только могут быть счастливы упыри – их вечный голод был утолен, а вечное злорадное презрение к живым удовлетворено.
– Тот, кто смотрит на вас, выбирает достойнейшего! – крикнул Василий глумливо. – Достойнейший получит вечность!
Роман неторопливо шел по улице.
Весенняя ночь была матово-голубой, как чернила, разбавленные молоком; фонари тускло светились через один, и весь мир был полон майской истомы, начиналось это время безлунья и безвременья, томные ночи, лишенные теней, молочные и золотые, с полосками мерцающего огня на горизонтах, ночи, пахнущие сладкой зеленой свежестью – предощущением будущих рождений.
Роман упивался ночью. Мир был чист хрупкой младенческой чистотой. В нем не находилось места грязи и злу; неизбежная человеческая боль слышалась негромко, как-то издалека – люди в большинстве своем не рвались умирать в эту ночь. Роман отдыхал. Он был слишком сыт любовью и силой, чтобы рыскать в поисках крови, не глядя вокруг.
Однако блаженная безмятежность продлилась недолго. Возникшая линия крови вдруг отозвалась в душе фальшивым звуком, как лопнувшая струна – это был не обычный зов, это было очень неприятно.
Роман встряхнулся и прислушался. Он уже привык слышать голоса смерти, это бывало грустно или блаженно, в самом крайнем случае – вызывало боль сожаления, но никогда раньше это не было мерзко. Роман удивился.
Все его существо отчаянно сопротивлялось желанию идти на зов и смотреть, в чем там дело, но любопытство пересилило муторную гадливость. Роман решительно повернулся в том направлении, откуда будто падалью тянуло, и пошел, старательно ускоряя шаги, кусая губы и морщась.
Пройдя несколько спящих высоток, Роман вышел на перекресток напротив ночного бара. Тут, в расплескавшемся синем и красном навязчивом свете, он и обнаружил источник зова.
Молодая женщина с полным туповатым лицом, накрашенная так ярко, что тени вокруг глаз и губная помада казались в сумерках черными на бледном лице, стриженная, небрежно осветленная, в дешевой коже, стояла и курила около входа в зал игровых автоматов. Она выглядела скучающей и сонной, но Роман учуял нестерпимо сильное чувство, которое было затянуто скукой и сонливостью, как флером.
Голод.
Романа передернуло. Он видел живого упыря, кандидата на грязную смерть, видел эту ее смерть – скорее всего, убийство – и чуял ее отвратительный запах. Захотелось тут же бежать без оглядки, но когда он был уже готов удрать, наплевав на все свои новые кодексы, женщина заметила его.
Она бросила окурок, глядя на Романа во все глаза. В ее взгляде загорелся откровенный голод и дикая жадность упыря. Взгляд слизывал силу так явственно, что Романа затошнило.
Он замешкался на мгновение – и этого мгновения хватило женщине. Она облизнула губы и быстро пошла Роману навстречу. Бежать теперь было глупо. Роман остановился, инстинктивно скрестив руки на груди, неосознанно сощурившись и вздернув верхнюю губу.
Женщина чуть притормозила. На ее лице мелькнуло выражение страха и вожделения. Она снова облизнула губы и хрипло спросила:
– Молодой человек, не подскажете, который час?
– Четвертый, – огрызнулся Роман совершенно против воли. Он уже хотел идти, но женщина, обклеивая его вожделеющим взглядом, умильно спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Вот видите, – сказал Роман с нежной улыбкой. – Ядвига будет недовольна, если какой-то мальчишка сунется ей под руки. А Аннушкин покровитель меня недолюбливает.
Роман чуть не фыркнул, вспомнив виртуальное мордобитие в подворотне. Его врожденный сарказм, вероятно, сделал всплывшую в воображении сцену очень смешной – Лиза уткнула носик в ладони.
– О да! За что бы герру Максимилиану любить вас? Ну и что прикажете делать?
– Возьмите меня в пажи, – посоветовал Роман.
По залу поплыла мелодия нового вальса. Роман протянул руку и Лиза, чуть помедлив, подала свою.
– Хорошо. Но до первого выговора или до тех пор, пока вы сами не сбежите от меня. Только уговоримся, что вы не станете распускать обо мне мерзкие сплетни, как о старой карге, загубившей вашу цветущую юность.
Роман рассмеялся. Он отдал бы правую руку за поцелуй Лизы – и знал, что это от него не уйдет.
Они снова пошли танцевать.
Между тем дом, предназначенный на снос и горящая смола в тазах, подобранных на помойке, отошли в прошлое. Настоящие упыри обожают респектабельность.
Роскошный зал, отделанный под евростандарт, изысканно сумрачный, со стенами в цепях и поддельных факелах, был полон людьми. Они, полубезумная толпа с горящими глазами, с голыми руками, изуродованными шрамами разной степени свежести, в цепях на голых поцарапанных шеях, тянулись к эстраде, подсвеченной кроваво-красным лучом. На ней, не отражаясь в многочисленных развешанных вокруг зеркалах, развевая черной хламидой, держа в руках кинжал с витой чеканной рукоятью, стоял упырь Василий, гладкий, самодовольный от сытости, уже совершенно не похожий на движущийся труп, ловивший крыс в мусорных бачках. Его покрытая рубцами, ухмыляющаяся мертвая морда была преисполнена мистического вдохновения. Он проникновенно вещал:
– …а также те, кто свистит во флейты из человеческих костей, и вы, носящие одежды из человеческих кож! К вам обращаюсь и взываю! Те, кто приносят жертву, хотят вечности!
– Вечности!!! – взревел зал в исступлении.
– Те, кто приносит жертву, хотят вечности! – мощные усилители превратили голос в рев, но он не перекрывал воя ошалевшей толпы.
– Вечности!!! – визжали прихожане Романовой Церкви Упырьего Корма, царапая себе лица и полосуя запястья ножами и бритвенными лезвиями. Кровь текла ручьями в стеклянные чаши, хлестала на пол, фанатики топтали ее и скользили по ней; кто-то, то ли от водки, то ли от крови, грохнулся в обморок – и обезумевшие соседи размазывали его кровь коленями, облизывали его разрезанные запястья, задирали к эстраде окровавленные лица…
– Вечности!!!
Запах перегара, дезодорантов, спермы стократно перекрывался металлическим запахом крови. И в этом душном отравленном воздухе, как в нежном бальзаме, купался упырь, успевший выучить правильные слова. Ира относила за сцену чаши, полные крови и приносила новые. Они оба были настолько счастливы, насколько только могут быть счастливы упыри – их вечный голод был утолен, а вечное злорадное презрение к живым удовлетворено.
– Тот, кто смотрит на вас, выбирает достойнейшего! – крикнул Василий глумливо. – Достойнейший получит вечность!
Роман неторопливо шел по улице.
Весенняя ночь была матово-голубой, как чернила, разбавленные молоком; фонари тускло светились через один, и весь мир был полон майской истомы, начиналось это время безлунья и безвременья, томные ночи, лишенные теней, молочные и золотые, с полосками мерцающего огня на горизонтах, ночи, пахнущие сладкой зеленой свежестью – предощущением будущих рождений.
Роман упивался ночью. Мир был чист хрупкой младенческой чистотой. В нем не находилось места грязи и злу; неизбежная человеческая боль слышалась негромко, как-то издалека – люди в большинстве своем не рвались умирать в эту ночь. Роман отдыхал. Он был слишком сыт любовью и силой, чтобы рыскать в поисках крови, не глядя вокруг.
Однако блаженная безмятежность продлилась недолго. Возникшая линия крови вдруг отозвалась в душе фальшивым звуком, как лопнувшая струна – это был не обычный зов, это было очень неприятно.
Роман встряхнулся и прислушался. Он уже привык слышать голоса смерти, это бывало грустно или блаженно, в самом крайнем случае – вызывало боль сожаления, но никогда раньше это не было мерзко. Роман удивился.
Все его существо отчаянно сопротивлялось желанию идти на зов и смотреть, в чем там дело, но любопытство пересилило муторную гадливость. Роман решительно повернулся в том направлении, откуда будто падалью тянуло, и пошел, старательно ускоряя шаги, кусая губы и морщась.
Пройдя несколько спящих высоток, Роман вышел на перекресток напротив ночного бара. Тут, в расплескавшемся синем и красном навязчивом свете, он и обнаружил источник зова.
Молодая женщина с полным туповатым лицом, накрашенная так ярко, что тени вокруг глаз и губная помада казались в сумерках черными на бледном лице, стриженная, небрежно осветленная, в дешевой коже, стояла и курила около входа в зал игровых автоматов. Она выглядела скучающей и сонной, но Роман учуял нестерпимо сильное чувство, которое было затянуто скукой и сонливостью, как флером.
Голод.
Романа передернуло. Он видел живого упыря, кандидата на грязную смерть, видел эту ее смерть – скорее всего, убийство – и чуял ее отвратительный запах. Захотелось тут же бежать без оглядки, но когда он был уже готов удрать, наплевав на все свои новые кодексы, женщина заметила его.
Она бросила окурок, глядя на Романа во все глаза. В ее взгляде загорелся откровенный голод и дикая жадность упыря. Взгляд слизывал силу так явственно, что Романа затошнило.
Он замешкался на мгновение – и этого мгновения хватило женщине. Она облизнула губы и быстро пошла Роману навстречу. Бежать теперь было глупо. Роман остановился, инстинктивно скрестив руки на груди, неосознанно сощурившись и вздернув верхнюю губу.
Женщина чуть притормозила. На ее лице мелькнуло выражение страха и вожделения. Она снова облизнула губы и хрипло спросила:
– Молодой человек, не подскажете, который час?
– Четвертый, – огрызнулся Роман совершенно против воли. Он уже хотел идти, но женщина, обклеивая его вожделеющим взглядом, умильно спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71