Казалось, что я плаваю на матраце, покрытом свежевыстиранными простынями, согретая большим пуховым стеганым одеялом, свисающим до пола с каждой стороны огромной кровати.
Подумав об этом, я с наслаждением зевнула и решила, что это ложе не идет ни в какое сравнение с узкими тахтами, на которых мне приходилось спать в Сан-Франциско. На них, если ночью повернешься, одеяла сползают с тебя, оголяя спину. Я хихикнула, представив эту огромную кровать в последней квартире, где жила с подругой после маминой смерти. Вся квартира была меньше ее!
Джон Уайганд рассказал мне, что это главная комната для гостей. Они решили поселить меня в ней для большего уединения. Здесь стояли книжный шкаф и огромный письменный стол, которым я могу пользоваться, если захочу вечером позаниматься или поработать у себя, а не в кабинете профессора Уайганда на цокольном этаже. А еще здесь была своя ванная.
Однако, встав с постели и потянувшись, я вдруг подумала о Ллойде Мередите и содрогнулась при мысли, не спал ли он в этой комнате перед гибелью? Как хорошо, что мне не пришло это в голову вчера вечером, иначе вряд ли удалось бы поспать так крепко!
Воздух был звонким, как море, и колючим, как канадский лед, поэтому я быстро протянула руку к халату, нашла на ощупь тапочки, подошла к камину, неумело поворошила угольки старомодными медными каминными щипцами и осмотрела ванную.
Пока что из всех обитателей дома Уайгандов я познакомилась лишь с домоправительницей, миссис Хадсон, и рыжеволосой горничной по имени Эдна Джоунз. Джон сказал, что отец рано лег спать, а брат Рандолф остался на ночь в деревне. О своей мачехе Карен он не упомянул, вспомнила я, наслаждаясь теплом мерцающего огня.
Выйдя из ванной, я из любопытства подошла к окну. Занавески были яркими и современными, большое красивое окно, очевидно, появилось совсем недавно, потому что деревянная рама и краска на ней выглядели новыми. Рассмотрев окно, я подумала, не являются ли оно и занавески произведением Карен Уайганд?
Глянув через запотевшее стекло, я инстинктивно отпрянула. Оказывается, Уэруолд-Хаус стоял на краю огромного серого утеса, под которым бурлило море. Волны с грохотом ударялись об острые скалы, а порывы ветра разносили белую пену.
Посмотрев на них, я вздрогнула и порадовалась, что Анжело Раволи привез меня с материка вчера вечером. Сегодня утром море было бы слишком бурным даже для его любимой «Лорелеи»! Если верить тому, что предвещали низкие, темные, нависающие облака, Анжело еще несколько дней не вернется в Грэнит-Бей.
Я решила весь этот день провести в своей комнате, распаковать вещи и обжиться. Джон пригласил меня на службу, тактично выяснив, что в школе я посещала англиканскую церковь. Он исполнял обязанности непрофессионального священника, поскольку на Уэргилде не было настоящего священника. Я отказалась под тем предлогом, что сначала мне нужно устроиться и осмотреться.
Приняв горячий, освежающий душ, я насухо вытерлась и тщательно оделась. А посмотрев на себя в высокое зеркало туалетного столика, задумалась, как надолго мне удастся сохранить загар, который приобретала все лето. Я натуральная блондинка с карими глазами, и загар мне идет. Я не такая уж красавица, хотя мне говорили, что у меня правильные черты лица и хорошие волосы. Благодаря любви к серфингу и морю фигура у меня лучше средней, длинные, стройные йоги и красивая грудь, так что недостатка в поклонниках у меня никогда не было.
Кажется, Джон Уайганд вчера вечером обратил на меня внимание. Не могу сказать, что именно в нем мне не понравилось. Он был настоящим джентльменом, заботящимся только о моем комфорте. Страх, который я поначалу испытывала, когда, выехав из Уайганд-Харбор, мы оказались в полной темноте, быстро прошел. Моя неприязнь была чисто инстинктивной. Причины ей я не находила. Но она все же была.
Я вздохнула и взяла губную помаду. Не то чтобы это имело значение, думала я, аккуратно накладывая макияж. Я вовсе не должна любить Джона Уайганда или кого-либо еще в Уэруолд-Хаус. Я не подписывала никакого контракта и вообще не обязана здесь оставаться. Если будет хорошая погода, так и завтра смогу уехать. И может быть, уеду.
Подождав до без пяти девять и услышав на лестнице чьи-то шаги, я неуверенно спустилась вниз. Столовая оказалась огромной комнатой с богатыми колоннами из красного дерева, поддерживающими потолок из того же материала и того же цвета. Именно такую столовую можно представить себе в замке какого-нибудь средневекового барона. Ей не хватало только открытого очага, овчарок и слуг в кожаных куртках. Огромный стол не располагал к беседе, а кресла походили на троны. Стол был покрыт той же темной скатертью, что и вчера ночью, — тусклым красным куском ткани с рисунком, изображающим склонившихся в поклонах джентльменов и присевших в реверансе дам в костюмах времен мадам де Помпадур.
— А вы рано, мисс Стантон! Доброе утро! Надеюсь, вам хорошо спалось?
Джон Уайганд стоял перед камином. На нем были широкие брюки, белая рубашка и красный галстук, а в руках он держал книгу в черной обложке и листок бумаги, на котором что-то записывал.
— Я очень хорошо спала, спасибо, мистер Уайганд.
— Отлично! — дружески произнес он. — А я, знаете ли, как раз готовлю сегодняшнюю проповедь. Кажется, я вам вчера говорил, что на Уэргилде нет постоянного священника?
Я подошла к камину.
— Да, говорили. Уверена, ваши проповеди очень действенны.
— О да! Впрочем, дело это неблагодарное. На Уэргилд-Айленде почти все англиканцы, кроме Анжело Раволи. Но моя конгрегация ничтожна — несколько монахов и в основном пожилые люди. Молодежь нынче не богобоязненна, мисс Стантон!
— Уэргилд-Айленд в этом смысле не исключение, мистер Уайганд. Вам когда-нибудь приходило в голову, что религия лучше может быть выражена поступками, которые мы совершаем вне церкви, чем словами, которые в ней произносятся?
— Ах да, — отозвался он, пристально разглядывая меня. — В более широком смысле слова вы имеете в виду, что наши поступки яснее указывают на наше благочестие, чем паши слова. Ведь лицемерие легко спрятать за сказанным словом. Однако, если человек лицемер, это очень скоро проявляется в его поступках. Хорошо! Прекрасно! Я должен снова обсудить это с вами, когда у нас будет больше времени. Вы хоть понимаете, что только что вдохновили меня на сегодняшнюю проповедь? Пожалуй, начну с притчи о добром самаритянине. Процитирую вторую из четырех свобод Рузвельта, свободу каждого человека поклоняться Богу собственным способом.
— Уверена, это будет очень интересная проповедь, — повторилась я.
— Да, конечно! — Он задумчиво посмотрел на меня. — Вы по-прежнему отказываетесь пойти сегодня со мной, мисс Стантон?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Подумав об этом, я с наслаждением зевнула и решила, что это ложе не идет ни в какое сравнение с узкими тахтами, на которых мне приходилось спать в Сан-Франциско. На них, если ночью повернешься, одеяла сползают с тебя, оголяя спину. Я хихикнула, представив эту огромную кровать в последней квартире, где жила с подругой после маминой смерти. Вся квартира была меньше ее!
Джон Уайганд рассказал мне, что это главная комната для гостей. Они решили поселить меня в ней для большего уединения. Здесь стояли книжный шкаф и огромный письменный стол, которым я могу пользоваться, если захочу вечером позаниматься или поработать у себя, а не в кабинете профессора Уайганда на цокольном этаже. А еще здесь была своя ванная.
Однако, встав с постели и потянувшись, я вдруг подумала о Ллойде Мередите и содрогнулась при мысли, не спал ли он в этой комнате перед гибелью? Как хорошо, что мне не пришло это в голову вчера вечером, иначе вряд ли удалось бы поспать так крепко!
Воздух был звонким, как море, и колючим, как канадский лед, поэтому я быстро протянула руку к халату, нашла на ощупь тапочки, подошла к камину, неумело поворошила угольки старомодными медными каминными щипцами и осмотрела ванную.
Пока что из всех обитателей дома Уайгандов я познакомилась лишь с домоправительницей, миссис Хадсон, и рыжеволосой горничной по имени Эдна Джоунз. Джон сказал, что отец рано лег спать, а брат Рандолф остался на ночь в деревне. О своей мачехе Карен он не упомянул, вспомнила я, наслаждаясь теплом мерцающего огня.
Выйдя из ванной, я из любопытства подошла к окну. Занавески были яркими и современными, большое красивое окно, очевидно, появилось совсем недавно, потому что деревянная рама и краска на ней выглядели новыми. Рассмотрев окно, я подумала, не являются ли оно и занавески произведением Карен Уайганд?
Глянув через запотевшее стекло, я инстинктивно отпрянула. Оказывается, Уэруолд-Хаус стоял на краю огромного серого утеса, под которым бурлило море. Волны с грохотом ударялись об острые скалы, а порывы ветра разносили белую пену.
Посмотрев на них, я вздрогнула и порадовалась, что Анжело Раволи привез меня с материка вчера вечером. Сегодня утром море было бы слишком бурным даже для его любимой «Лорелеи»! Если верить тому, что предвещали низкие, темные, нависающие облака, Анжело еще несколько дней не вернется в Грэнит-Бей.
Я решила весь этот день провести в своей комнате, распаковать вещи и обжиться. Джон пригласил меня на службу, тактично выяснив, что в школе я посещала англиканскую церковь. Он исполнял обязанности непрофессионального священника, поскольку на Уэргилде не было настоящего священника. Я отказалась под тем предлогом, что сначала мне нужно устроиться и осмотреться.
Приняв горячий, освежающий душ, я насухо вытерлась и тщательно оделась. А посмотрев на себя в высокое зеркало туалетного столика, задумалась, как надолго мне удастся сохранить загар, который приобретала все лето. Я натуральная блондинка с карими глазами, и загар мне идет. Я не такая уж красавица, хотя мне говорили, что у меня правильные черты лица и хорошие волосы. Благодаря любви к серфингу и морю фигура у меня лучше средней, длинные, стройные йоги и красивая грудь, так что недостатка в поклонниках у меня никогда не было.
Кажется, Джон Уайганд вчера вечером обратил на меня внимание. Не могу сказать, что именно в нем мне не понравилось. Он был настоящим джентльменом, заботящимся только о моем комфорте. Страх, который я поначалу испытывала, когда, выехав из Уайганд-Харбор, мы оказались в полной темноте, быстро прошел. Моя неприязнь была чисто инстинктивной. Причины ей я не находила. Но она все же была.
Я вздохнула и взяла губную помаду. Не то чтобы это имело значение, думала я, аккуратно накладывая макияж. Я вовсе не должна любить Джона Уайганда или кого-либо еще в Уэруолд-Хаус. Я не подписывала никакого контракта и вообще не обязана здесь оставаться. Если будет хорошая погода, так и завтра смогу уехать. И может быть, уеду.
Подождав до без пяти девять и услышав на лестнице чьи-то шаги, я неуверенно спустилась вниз. Столовая оказалась огромной комнатой с богатыми колоннами из красного дерева, поддерживающими потолок из того же материала и того же цвета. Именно такую столовую можно представить себе в замке какого-нибудь средневекового барона. Ей не хватало только открытого очага, овчарок и слуг в кожаных куртках. Огромный стол не располагал к беседе, а кресла походили на троны. Стол был покрыт той же темной скатертью, что и вчера ночью, — тусклым красным куском ткани с рисунком, изображающим склонившихся в поклонах джентльменов и присевших в реверансе дам в костюмах времен мадам де Помпадур.
— А вы рано, мисс Стантон! Доброе утро! Надеюсь, вам хорошо спалось?
Джон Уайганд стоял перед камином. На нем были широкие брюки, белая рубашка и красный галстук, а в руках он держал книгу в черной обложке и листок бумаги, на котором что-то записывал.
— Я очень хорошо спала, спасибо, мистер Уайганд.
— Отлично! — дружески произнес он. — А я, знаете ли, как раз готовлю сегодняшнюю проповедь. Кажется, я вам вчера говорил, что на Уэргилде нет постоянного священника?
Я подошла к камину.
— Да, говорили. Уверена, ваши проповеди очень действенны.
— О да! Впрочем, дело это неблагодарное. На Уэргилд-Айленде почти все англиканцы, кроме Анжело Раволи. Но моя конгрегация ничтожна — несколько монахов и в основном пожилые люди. Молодежь нынче не богобоязненна, мисс Стантон!
— Уэргилд-Айленд в этом смысле не исключение, мистер Уайганд. Вам когда-нибудь приходило в голову, что религия лучше может быть выражена поступками, которые мы совершаем вне церкви, чем словами, которые в ней произносятся?
— Ах да, — отозвался он, пристально разглядывая меня. — В более широком смысле слова вы имеете в виду, что наши поступки яснее указывают на наше благочестие, чем паши слова. Ведь лицемерие легко спрятать за сказанным словом. Однако, если человек лицемер, это очень скоро проявляется в его поступках. Хорошо! Прекрасно! Я должен снова обсудить это с вами, когда у нас будет больше времени. Вы хоть понимаете, что только что вдохновили меня на сегодняшнюю проповедь? Пожалуй, начну с притчи о добром самаритянине. Процитирую вторую из четырех свобод Рузвельта, свободу каждого человека поклоняться Богу собственным способом.
— Уверена, это будет очень интересная проповедь, — повторилась я.
— Да, конечно! — Он задумчиво посмотрел на меня. — Вы по-прежнему отказываетесь пойти сегодня со мной, мисс Стантон?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41