) свет разума.
У мудрецов росла в запруде борода,
орлиная звезда болталась при петлице,
и как галактики горели города,
бочком пристраиваясь к небылице.
Как гусь рождественский, свет разума сиял,
товарищ поросенку с хреном,
и вдохновенным девкам-иппокренам
вливали в глотку ярости фиал.
Свет разума сиял. Кружилось Рождество.
Трегубый труд пришел на торжество,
и рыла высунули из мечей орала,
а крохотное Божество
в хлеву истошным голосом орало.
7 января 1973
(«Аз усумнитель есмь. Попробуй-ка, сомни»)
Аз усумнитель есмь. Попробуй-ка, сомни
в комок, зажми в кулак метрическую справку
и дни горбатые, как спину, гни да гни!
А если вздумается, отдохни,
пристроясь на кладбищенскую травку.
Зима болит, как зуб с огромною дырой,
зима валит морозней доброй шубы,
и ноет голый дуб над черною норой,
и потчует беда забавой в зубы.
Клянусь, что дальняя любовь благоуханна!
А рядом сыплется рождественская смерть.
Шертую я во имя Бога-хана,
но мне не по шерсти такая шерть.
И так и сяк верчу в когтях присягу
кровавой грамотой баскачьего ума.
Пока присяду вскачь, а там и вслепь полягу,
перекрестясь сумнением. Эхма!
7 января 1973
САМОПОЗНАНИЕ
Я жизнь, как небылицу, наваракал
в стихах. А рядом черный телефон
уселся на столе и, как оракул,
прокаркал: —!
А я не По, не умник и не сноб
(Аристофана нету в телефоне).
По мне уже бежит познания озноб.
Аврора нежная восходит в синей вони.
Стучат отчеты, четким строем сводки,
как сапоги, шагают по мозгам.
И груда пепла рядом, как Пергам.
И десять чистых рюмок водки
идут ко мне походкой мюзик-холльной,
дают хвататься за хрустальный стан
и подносить к устам рукой невольной,
паломницею по святым местам.
Стучат отчеты и поют доклады,
как длинные ручьи, где мертвая вода.
Хромые боги всеземной Эллады
протягивают в уши провода.
Я жил в обнимочку с душой-дикаркой,
но смылась стервочка в какой-то институт.
Ты, ворон-телефон, сиди и каркай
про страсти там и про мордасти тут.
Пес человеческий, а все-таки не лаю
и не скулю. Я всех собак добрей.
Поехать, что ли, в гости к Менелаю
иль Одиссея встретить у дверей?
Я, слава Богу, был великий недоумок
и жил, за косы душу теребя.
Но заплясал во мне десяток нежных рюмок,
и я заржал, как жеребя.
Как сапоги, в четыре четких стука
в мозги вошла великая наука.
Меня не стало: я познал себя.
7 мая 1973
(«На Московском ходит Вася»)
На Московском ходит Вася.
Звезды на небе густы.
Парк Победы, раздавайся!
Раздвигай свои кусты!
Страсти некуда деваться,
страсть ворчлива, как свекровь.
Томка — добрая деваха,
может выдержать любовь.
Ну, а как пойдут потомки?
Ведь в потемках не видать.
И проходит страх по Томке,
как большая благодать.
Темный час — нам тень от вальса,
а объятья так просты!
Парк Победы, раздавайся!
Раскорячивай кусты!
14 июля 1973
(«Я голой памятью сижу в своем уме»)
Я голой памятью сижу в своем уме,
как в банной кадке поддавая пару,
и смерти говорю, как медленной куме:
с тобой не стану париться на пару,
но чист к тебе приду я, как евангелист.
Ты мне в диковинку, но и в досаду.
Так что ж пристала ты, как банный лист
к склонившемуся над судьбою заду?
И каждый день живет без долга и без денег,
а тело — переметная сума,
и сад в окне торчит, растрепанный как веник,
и как закат горит румяная кума.
И только кислый квас еще остался в жбане,
а каждый поцелуй — подобие глотка,
и всё же парюсь я с кумой в предсмертной бане,
и капли — как на гроб удары молотка.
7 декабря 1973
ЧЕТВЕРТАЯ РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ФУГА
Благоволение? Желание добра?
Когда любой из глаз — зловонная дыра?
Бездонная! Ну нет, на дне одной из впадин
я вижу, Вечный Жид до жизни смертно жаден.
Таскает Дед Мороз подарочный мешок,
а елочка в руке как пышный посошок.
Глаза наведены, как пушки для салюта,
снег кучами валит дешевле серебра,
и звезды сыплются — стеклянная валюта,
и фейерверк из глаз взлетает люто.
Благоволение? Желание добра?
Мир по пояс стоит в миру и в мире,
как ель в сугробе. Душно в декабре,
не думается что-то о добре.
И пестрый клич размазан на трактире:
Ура! Свобода, равенство и братство...
Святая Троица! Ну а внутри
кричат не раз, не два, не три
под самым носом у больной зари:
уродство, шкода, казнокрадство,
ядоточение, ехидство и злорадство —
и громче всех: «А, черт тебя дери!»
Горит вино, со зла синеет нос,
и всех багровый Дед Мороз
дерет как сидорову козу.
И тут уж, Господи, указу нет морозу.
И рубит стужа крепче топора.
Благоволение? Желание добра?
Молчит в лесу несытый хор зверей,
и свечки обгорают по привычке.
Синеет мальчик у больших дверей,
а девочка всё зажигает спички.
Засоня, Господи, еси, а не хозяин,
не видишь на своем дворе окраин
и мажешь миром по губам,
закатывая в море доннер-веттер.
А сам поешь: "O, Tannenbaum,
Wie gr?n sind deine Bl?tter!"
Скажи-ка, что это? Нужда? Юдоль? Игра?
Benevolentio? Желание добра?
Я сторож твой и дворник, Дед Мороз,
и вырос из сугроба — как вопрос.
Передо мной лежит природа, что колода.
И где тут, прости Господи, свобода,
когда и жид, и русский, и немчин
ступить не могут шагу без причин?
А равенство? Не явно ли давно,
что может быть одно говно
и то лишь самому себе равно?
А братство? Или ты забыл, хозяин,
как братца укокошил Каин?
Как громыхнула среди райска дня
завистливая братня головня?
Нет, братство — каинство и окаянство,
а я тебе нимало не Боян,
не вещ и мороком великим обуян,
я вижу зиму как большое пьянство,
и сам ты, Боже, расписной буян.
А я? Я Дед Мороз. Но к стуже я привыкну.
А ты покуда жив, — ступай отсель.
Не то тебя, лихую сатану,
я по сусалам садану,
не то тебя я так, пропойцу, чекалдыкну,
что сляжешь в гроб, как в чертову постель.
Ночь с 24 на 25 декабря 1973
ИСТИНА
(фуга)
Я усумняюсь. Стало быть, мое сумненье есть.
Огромное, как Бог, оно во мне забилось,
а стадо истин дымом заклубилось
и мельтешит. Домой. И не забылось,
что вечер на часах, что стало ровно шесть.
И вечер мне как выбор спозаранья.
Овечья истина или баранья,
а выбирай — ведь надо пить и есть.
Пить молочко, есть и мясцо и брынзу,
и быть в овечьей шкуре, словно волк,
и жизнь употчевать, как нищебродку-грымзу,
не зная, есть ли в хлебосольстве толк.
А толки что? Толкучка, барахолка.
А смыслы? Только квантики зари,
и я им горб, загривок или холка.
Так пожалейте святочного волка,
который как пузырь надут внутри.
Чужая истина — погаже принужденья,
чужая истина — как суд и осужденье,
и от нее укроюсь дома я.
Пусть вчуже истина моя и заблужденье,
зато как нежное гнездо — моя!
В сумнении всё истинно. Всех истин
не соберу я в логово свое.
Над ним как липа я и лично многолиствен,
хотя с меня дерут и лыки, и корье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
У мудрецов росла в запруде борода,
орлиная звезда болталась при петлице,
и как галактики горели города,
бочком пристраиваясь к небылице.
Как гусь рождественский, свет разума сиял,
товарищ поросенку с хреном,
и вдохновенным девкам-иппокренам
вливали в глотку ярости фиал.
Свет разума сиял. Кружилось Рождество.
Трегубый труд пришел на торжество,
и рыла высунули из мечей орала,
а крохотное Божество
в хлеву истошным голосом орало.
7 января 1973
(«Аз усумнитель есмь. Попробуй-ка, сомни»)
Аз усумнитель есмь. Попробуй-ка, сомни
в комок, зажми в кулак метрическую справку
и дни горбатые, как спину, гни да гни!
А если вздумается, отдохни,
пристроясь на кладбищенскую травку.
Зима болит, как зуб с огромною дырой,
зима валит морозней доброй шубы,
и ноет голый дуб над черною норой,
и потчует беда забавой в зубы.
Клянусь, что дальняя любовь благоуханна!
А рядом сыплется рождественская смерть.
Шертую я во имя Бога-хана,
но мне не по шерсти такая шерть.
И так и сяк верчу в когтях присягу
кровавой грамотой баскачьего ума.
Пока присяду вскачь, а там и вслепь полягу,
перекрестясь сумнением. Эхма!
7 января 1973
САМОПОЗНАНИЕ
Я жизнь, как небылицу, наваракал
в стихах. А рядом черный телефон
уселся на столе и, как оракул,
прокаркал: —!
А я не По, не умник и не сноб
(Аристофана нету в телефоне).
По мне уже бежит познания озноб.
Аврора нежная восходит в синей вони.
Стучат отчеты, четким строем сводки,
как сапоги, шагают по мозгам.
И груда пепла рядом, как Пергам.
И десять чистых рюмок водки
идут ко мне походкой мюзик-холльной,
дают хвататься за хрустальный стан
и подносить к устам рукой невольной,
паломницею по святым местам.
Стучат отчеты и поют доклады,
как длинные ручьи, где мертвая вода.
Хромые боги всеземной Эллады
протягивают в уши провода.
Я жил в обнимочку с душой-дикаркой,
но смылась стервочка в какой-то институт.
Ты, ворон-телефон, сиди и каркай
про страсти там и про мордасти тут.
Пес человеческий, а все-таки не лаю
и не скулю. Я всех собак добрей.
Поехать, что ли, в гости к Менелаю
иль Одиссея встретить у дверей?
Я, слава Богу, был великий недоумок
и жил, за косы душу теребя.
Но заплясал во мне десяток нежных рюмок,
и я заржал, как жеребя.
Как сапоги, в четыре четких стука
в мозги вошла великая наука.
Меня не стало: я познал себя.
7 мая 1973
(«На Московском ходит Вася»)
На Московском ходит Вася.
Звезды на небе густы.
Парк Победы, раздавайся!
Раздвигай свои кусты!
Страсти некуда деваться,
страсть ворчлива, как свекровь.
Томка — добрая деваха,
может выдержать любовь.
Ну, а как пойдут потомки?
Ведь в потемках не видать.
И проходит страх по Томке,
как большая благодать.
Темный час — нам тень от вальса,
а объятья так просты!
Парк Победы, раздавайся!
Раскорячивай кусты!
14 июля 1973
(«Я голой памятью сижу в своем уме»)
Я голой памятью сижу в своем уме,
как в банной кадке поддавая пару,
и смерти говорю, как медленной куме:
с тобой не стану париться на пару,
но чист к тебе приду я, как евангелист.
Ты мне в диковинку, но и в досаду.
Так что ж пристала ты, как банный лист
к склонившемуся над судьбою заду?
И каждый день живет без долга и без денег,
а тело — переметная сума,
и сад в окне торчит, растрепанный как веник,
и как закат горит румяная кума.
И только кислый квас еще остался в жбане,
а каждый поцелуй — подобие глотка,
и всё же парюсь я с кумой в предсмертной бане,
и капли — как на гроб удары молотка.
7 декабря 1973
ЧЕТВЕРТАЯ РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ФУГА
Благоволение? Желание добра?
Когда любой из глаз — зловонная дыра?
Бездонная! Ну нет, на дне одной из впадин
я вижу, Вечный Жид до жизни смертно жаден.
Таскает Дед Мороз подарочный мешок,
а елочка в руке как пышный посошок.
Глаза наведены, как пушки для салюта,
снег кучами валит дешевле серебра,
и звезды сыплются — стеклянная валюта,
и фейерверк из глаз взлетает люто.
Благоволение? Желание добра?
Мир по пояс стоит в миру и в мире,
как ель в сугробе. Душно в декабре,
не думается что-то о добре.
И пестрый клич размазан на трактире:
Ура! Свобода, равенство и братство...
Святая Троица! Ну а внутри
кричат не раз, не два, не три
под самым носом у больной зари:
уродство, шкода, казнокрадство,
ядоточение, ехидство и злорадство —
и громче всех: «А, черт тебя дери!»
Горит вино, со зла синеет нос,
и всех багровый Дед Мороз
дерет как сидорову козу.
И тут уж, Господи, указу нет морозу.
И рубит стужа крепче топора.
Благоволение? Желание добра?
Молчит в лесу несытый хор зверей,
и свечки обгорают по привычке.
Синеет мальчик у больших дверей,
а девочка всё зажигает спички.
Засоня, Господи, еси, а не хозяин,
не видишь на своем дворе окраин
и мажешь миром по губам,
закатывая в море доннер-веттер.
А сам поешь: "O, Tannenbaum,
Wie gr?n sind deine Bl?tter!"
Скажи-ка, что это? Нужда? Юдоль? Игра?
Benevolentio? Желание добра?
Я сторож твой и дворник, Дед Мороз,
и вырос из сугроба — как вопрос.
Передо мной лежит природа, что колода.
И где тут, прости Господи, свобода,
когда и жид, и русский, и немчин
ступить не могут шагу без причин?
А равенство? Не явно ли давно,
что может быть одно говно
и то лишь самому себе равно?
А братство? Или ты забыл, хозяин,
как братца укокошил Каин?
Как громыхнула среди райска дня
завистливая братня головня?
Нет, братство — каинство и окаянство,
а я тебе нимало не Боян,
не вещ и мороком великим обуян,
я вижу зиму как большое пьянство,
и сам ты, Боже, расписной буян.
А я? Я Дед Мороз. Но к стуже я привыкну.
А ты покуда жив, — ступай отсель.
Не то тебя, лихую сатану,
я по сусалам садану,
не то тебя я так, пропойцу, чекалдыкну,
что сляжешь в гроб, как в чертову постель.
Ночь с 24 на 25 декабря 1973
ИСТИНА
(фуга)
Я усумняюсь. Стало быть, мое сумненье есть.
Огромное, как Бог, оно во мне забилось,
а стадо истин дымом заклубилось
и мельтешит. Домой. И не забылось,
что вечер на часах, что стало ровно шесть.
И вечер мне как выбор спозаранья.
Овечья истина или баранья,
а выбирай — ведь надо пить и есть.
Пить молочко, есть и мясцо и брынзу,
и быть в овечьей шкуре, словно волк,
и жизнь употчевать, как нищебродку-грымзу,
не зная, есть ли в хлебосольстве толк.
А толки что? Толкучка, барахолка.
А смыслы? Только квантики зари,
и я им горб, загривок или холка.
Так пожалейте святочного волка,
который как пузырь надут внутри.
Чужая истина — погаже принужденья,
чужая истина — как суд и осужденье,
и от нее укроюсь дома я.
Пусть вчуже истина моя и заблужденье,
зато как нежное гнездо — моя!
В сумнении всё истинно. Всех истин
не соберу я в логово свое.
Над ним как липа я и лично многолиствен,
хотя с меня дерут и лыки, и корье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23