1. Кто те, с кем нам предлагают объединиться? 2. Чем они могут с нами поделиться? 3. Нуждаемся ли мы в том, чем с нами могут поделиться? [mm] Но, к сожалению, в наших дискуссиях эти вопросы чаще всего остаются как бы «за кадром». Весь сыр-бор происходит таким образом, будто нам предлагают объединиться не с реально существующими людьми, а с некими абстрактными, чуть ли не мифическими персонажами, о которых только известно, что они «тоже христиане». В России нет почти никакой информации о том, каковы сегодня западные христианские конфессии» [91].
Так что для уяснения перспектив православно-католического диалога надо получить о католиках больше информации, чем дают обычные газетные публикации или учебники религиоведения.
Значительную часть настоящей книги я уделяю сопоставлению православия и католичества не с целью “обличения латинян” или их переубеждения.
Просто слишком уж настойчиво либеральные журналисты в России требуют объединения православных и католиков. Отношение к унии стало критерием “прогрессивности”, “открытости”, “образованности” и т. п. Формируемое ими “общественное мнение” считает, что “интеллигентный и думающий православный” обязательно должен стремиться к единению с католиками. В ответ на это давление я и предполагаю показать, что у православных богословов — которые как-никак лучше журналистов знают пути как православной, так и западной теологии — есть серьезные основания для того, чтобы оставаться верными древнехристианской традиции.
Среди парадоксов современного экуменического сознания есть и такой: именно те люди, которые склонны подозревать православие в национализме и даже фашизме, сами же и осуществляют редукцию православия к этнографической традиции. Многие российские экуменисты говорят, что они православные просто потому, что родиться им выпало не во Франции, а в России. Крайности, кажется, действительно сходятся. И националисты, и крайние церковные либералы заявляют, что они православные только потому, что они — русские. Обе крайности не видят в православии его надэтнографического содержания.
Не желают либеральные журналисты и расслышать аргументов православной стороны. По их мнению, православным просто положено быть ортодоксами. А долг интеллигента, конечно, в том, чтобы это ортодоксальное мракобесие разоблачать.
Странно, что проповедники свобод и независимостей считают желание православных сохранить свою свободу от Ватикана чем-то неприличным. Почему же светская публицистика готова выдавать самые высокие комплименты германской церковной Реформе, немецкому протесту против латинства, но считает едва ли не постыдным аналогичный бунт греков и славян полутысячелетием раньше? Почему нашим детям с возвышенным пафосом рассказывают о подвиге Яна Гуса и чешских таборитов, но ничего не говорят об аналогичном подвиге св. Марка Эфесского? Почему восстание немцев-протестантов против папы — это “прогрессивно” и “демократично”, а аналогичная позиция православных греков и русских — предосудительна? Почему от протестантов никто не требует воссоединения с католиками? Почему этот униональный напор оказывается лишь на православных? [nn] Почему в мире, в котором слова “независимость” и “самобытность” имеют самое широкое хождение, независимость православия от Запада подается как ущербность? Почему же стремление православной церкви отстоять свою “непринадлежность папе”, отстоять свою свободу должно считаться предосудительным? [oo]
А речь ведь действительно идет не об “объединении”, а о подчинении. 7 августа 1873 г. папа Пий IX в письме императору Вильгельму написал: “Всякий принявший крещение принадлежит более или менее — я не могу изъяснить в подробности почему — принадлежит, говорю, более или менее папе” [92].
Еще прежде, в 1451 г., папа Николай V уговаривал Константинопольского императора Константина не без намека на угрозы: “Если вы примете акт об унии, вы найдете в Нашем лице тех, кто всегда будет готов поддержать вашу честь и вашу империю. Но если вы и ваш народ откажитесь принять этот акт, вы вынудите Нас прибегнуть к таким мерам, какие Мы сочтем необходимыми для вашего спасения и сохранения Нашей чести” [93].
В этом послании есть фраза, в которой резюмировано все то, что веками страшило народы в католичестве: мы будем принимать меры, которые сочтем необходимым для вашего спасения… И меры эти, как слишком хорошо известно, не сводились к молитве об обращении заблуждающихся. “Ересь есть грех, за который виновный не только должен быть отлучен от церкви, но и изъят из мира смертию. Если еретик упорствует в своем заблуждении, то церковь, потеряв надежду на его спасение, должна заботиться о спасении душ других людей и отсечь его от себя путем отлучения. А затем она предоставляет его светскому судие, дабы он изгнал его из этого мира смертию”, — разъяснял политику своей церкви Фома Аквинский [94].
Флорентийский собор 1453 года обязал католиков поддерживать веру в то, что «Святой Апостольский престол и Римский Папа обладают первенством надо всем на земле» [95].
На фоне таких деклараций ватиканский догмат 1870 года, ограничивающий меру непогрешимости папы только вопросами морали и вероучения кажется весьма либеральным.
О ватиканской “геополитике” еще в 1863 г. Ю. Самарин писал: “Тому назад лет пятнадцать или двадцать, прежде чем латинская пропаганда сосредоточила свои силы на славянских племенах, медленно выбивающихся их-под турецкого ига, будущность России сильно занимала римско-католическое духовенство. Земля обширная, непочатая, почти что нетронутая латинством, земля, не имевшая случая узнать его насквозь, как Западная Европа, и потому безоружная против его приемов; нечего сказать — добыча была завидная. Забрать бы ее в свои руки, и там, вдали от обличительных воспоминаний, связанных с каждым уголком Европы, начать бы сызнова нечто вроде средневековой истории… В самом деле, какой будущности могла ожидать для себя латинская церковь в Западной Европе? Англия была утрачена давно и безвозвратно; три четверти Германии тоже. Франция? Да разве Франция во что-нибудь верит, кроме как в самою себя? Франция давно уже покончила с религией, она даже перестала кощунствовать. Правда, по глубокому выражению гр. Местра, французы нашли средство остаться католиками, перестав быть христианами; но ведь от этого церкви не легче. Испания и Португалия действительно не забывали латинства; да зато их самих забывала и мало-помалу обходила история. Об Италии лучше было и не думать. Ведь это была своя, ближайшая соседка, с которою церковь издавна обращалась запросто: Римская курия показывалась перед нею не в праздничном, парадном облачении, а в домашнем, будничном, не очень привлекательном наряде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Так что для уяснения перспектив православно-католического диалога надо получить о католиках больше информации, чем дают обычные газетные публикации или учебники религиоведения.
Значительную часть настоящей книги я уделяю сопоставлению православия и католичества не с целью “обличения латинян” или их переубеждения.
Просто слишком уж настойчиво либеральные журналисты в России требуют объединения православных и католиков. Отношение к унии стало критерием “прогрессивности”, “открытости”, “образованности” и т. п. Формируемое ими “общественное мнение” считает, что “интеллигентный и думающий православный” обязательно должен стремиться к единению с католиками. В ответ на это давление я и предполагаю показать, что у православных богословов — которые как-никак лучше журналистов знают пути как православной, так и западной теологии — есть серьезные основания для того, чтобы оставаться верными древнехристианской традиции.
Среди парадоксов современного экуменического сознания есть и такой: именно те люди, которые склонны подозревать православие в национализме и даже фашизме, сами же и осуществляют редукцию православия к этнографической традиции. Многие российские экуменисты говорят, что они православные просто потому, что родиться им выпало не во Франции, а в России. Крайности, кажется, действительно сходятся. И националисты, и крайние церковные либералы заявляют, что они православные только потому, что они — русские. Обе крайности не видят в православии его надэтнографического содержания.
Не желают либеральные журналисты и расслышать аргументов православной стороны. По их мнению, православным просто положено быть ортодоксами. А долг интеллигента, конечно, в том, чтобы это ортодоксальное мракобесие разоблачать.
Странно, что проповедники свобод и независимостей считают желание православных сохранить свою свободу от Ватикана чем-то неприличным. Почему же светская публицистика готова выдавать самые высокие комплименты германской церковной Реформе, немецкому протесту против латинства, но считает едва ли не постыдным аналогичный бунт греков и славян полутысячелетием раньше? Почему нашим детям с возвышенным пафосом рассказывают о подвиге Яна Гуса и чешских таборитов, но ничего не говорят об аналогичном подвиге св. Марка Эфесского? Почему восстание немцев-протестантов против папы — это “прогрессивно” и “демократично”, а аналогичная позиция православных греков и русских — предосудительна? Почему от протестантов никто не требует воссоединения с католиками? Почему этот униональный напор оказывается лишь на православных? [nn] Почему в мире, в котором слова “независимость” и “самобытность” имеют самое широкое хождение, независимость православия от Запада подается как ущербность? Почему же стремление православной церкви отстоять свою “непринадлежность папе”, отстоять свою свободу должно считаться предосудительным? [oo]
А речь ведь действительно идет не об “объединении”, а о подчинении. 7 августа 1873 г. папа Пий IX в письме императору Вильгельму написал: “Всякий принявший крещение принадлежит более или менее — я не могу изъяснить в подробности почему — принадлежит, говорю, более или менее папе” [92].
Еще прежде, в 1451 г., папа Николай V уговаривал Константинопольского императора Константина не без намека на угрозы: “Если вы примете акт об унии, вы найдете в Нашем лице тех, кто всегда будет готов поддержать вашу честь и вашу империю. Но если вы и ваш народ откажитесь принять этот акт, вы вынудите Нас прибегнуть к таким мерам, какие Мы сочтем необходимыми для вашего спасения и сохранения Нашей чести” [93].
В этом послании есть фраза, в которой резюмировано все то, что веками страшило народы в католичестве: мы будем принимать меры, которые сочтем необходимым для вашего спасения… И меры эти, как слишком хорошо известно, не сводились к молитве об обращении заблуждающихся. “Ересь есть грех, за который виновный не только должен быть отлучен от церкви, но и изъят из мира смертию. Если еретик упорствует в своем заблуждении, то церковь, потеряв надежду на его спасение, должна заботиться о спасении душ других людей и отсечь его от себя путем отлучения. А затем она предоставляет его светскому судие, дабы он изгнал его из этого мира смертию”, — разъяснял политику своей церкви Фома Аквинский [94].
Флорентийский собор 1453 года обязал католиков поддерживать веру в то, что «Святой Апостольский престол и Римский Папа обладают первенством надо всем на земле» [95].
На фоне таких деклараций ватиканский догмат 1870 года, ограничивающий меру непогрешимости папы только вопросами морали и вероучения кажется весьма либеральным.
О ватиканской “геополитике” еще в 1863 г. Ю. Самарин писал: “Тому назад лет пятнадцать или двадцать, прежде чем латинская пропаганда сосредоточила свои силы на славянских племенах, медленно выбивающихся их-под турецкого ига, будущность России сильно занимала римско-католическое духовенство. Земля обширная, непочатая, почти что нетронутая латинством, земля, не имевшая случая узнать его насквозь, как Западная Европа, и потому безоружная против его приемов; нечего сказать — добыча была завидная. Забрать бы ее в свои руки, и там, вдали от обличительных воспоминаний, связанных с каждым уголком Европы, начать бы сызнова нечто вроде средневековой истории… В самом деле, какой будущности могла ожидать для себя латинская церковь в Западной Европе? Англия была утрачена давно и безвозвратно; три четверти Германии тоже. Франция? Да разве Франция во что-нибудь верит, кроме как в самою себя? Франция давно уже покончила с религией, она даже перестала кощунствовать. Правда, по глубокому выражению гр. Местра, французы нашли средство остаться католиками, перестав быть христианами; но ведь от этого церкви не легче. Испания и Португалия действительно не забывали латинства; да зато их самих забывала и мало-помалу обходила история. Об Италии лучше было и не думать. Ведь это была своя, ближайшая соседка, с которою церковь издавна обращалась запросто: Римская курия показывалась перед нею не в праздничном, парадном облачении, а в домашнем, будничном, не очень привлекательном наряде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153