Края, очевидно, зачеканены, а потом все зашлифовано. Керосин на меловом слое всегда покажет щель, самую тонкую…
— Надеюсь, ты не сейчас будешь его вскрывать?
— Ах да, «Колдунья»… — Привалов поспешно, прибрал со стола и пошел умываться.
— Знаешь, — донесся его голос из ванной комнаты, — надо бы завести в доме телевизор.
— Нет уж, извини. Тогда тебя совсем из дому не вытащишь. У меня на этот счет твердые взгляды.
— Ну-ну… — Привалов вышел из ванной, вытирая руки. — Это очень старый ящичек, Оля. Соединения на шинах характерны для тех времен, когда в технике преобладало дерево и «деревянная технология» переносилась на металл. Мы теперь считаем, что получить точные размеры на дереве невозможно. А в восемнадцатом веке, в начале, Вильгельм де Геннин в своем описании сибирских и уральских заводов писал, что «железо не есть дерево и сделать его ровно, яко стругом строганное, не можно». Этот самый де Геннин…
— А ты мог бы одновременно говорить и одеваться? — мягко опросила Ольга Михайловна. — Удивительно, сколько детского в мужских характерах…
Они вышли из дому. Привалов с удовольствием вдохнул прохладный воздух вечера. После возни с металлом и инструментом он чувствовал себя отдохнувшим, освеженным.
— Борис, — сказала Ольга Михайловна, взяв мужа под руку, — мне кажется, что твое увлечение старой техникой — дело не очень-то современное.
— С чего ты взяла, что я увлекаюсь старой техникой?
— Ты очень любишь рассказывать о ней. И при этом у тебя оживление какое-то особенное… Ведь ты работаешь в новых отраслях техники, ты же не историк и не археолог.
— Ты не совсем права, — задумчиво сказал он. — Просто я считаю полезным знать, как это делалось раньше. Раньше тоже не дураки жили… А кроме того, Оля, в технике иногда бывают вполне закономерные, с точки зрения диалектики, случаи возврата по спирали к чему-нибудь старому. В новом качестве и в новых условиях.
Они свернули на многолюдную, залитую огнями улицу.
— Возьми любой музей, Оля, — продолжал Привалов. — Тебя не поражал огромный контраст между качеством старых орудий труда и качеством произведений этих орудий?
— Нет, — призналась Ольга Михайловна.
— Конечно, ты, как заведующая детской библиотекой, далека от этого… Но помнишь, в Эрмитаже мы осматривали зал средневекового оружия?
— Это где конные рыцари с копьями?
— Вот-вот. Каждая вещь там — произведение искусства. Какая тщательная отделка, сколько блестящей выдумки в каждой детали! Скажу тебе откровенно: если бы мне, инженеру двадцатого века, поручили спроектировать завод по выпуску рыцарских доспехов, я бы сел в калошу, хотя располагаю такими технологическими приемами, о которых наши предки и мечтать не смели.
— Чем же они это делали?
— Чем делали? — переспросил он. — В Эрмитаже есть комплект слесарного и токарного инструмента, принадлежавшего Петру Первому. Инструмент царский — значит, хороший, он ведь толк в инструменте знал. Но какое это все тяжелое, грубое и нестойкое, с современной точки зрения! Нынешний хороший слесарь не смог бы работать этим ужасным инструментом.
— Не забывай, что производительность труда была тогда ничтожная, а условия труда адские, — заметила Ольга Михайловна.
— Конечно, так. Но какие были золотые руки и головы! И ведь наша-то техника без них, средневековых умельцев, не могла бы дойти до уровня сегодняшнего дня. Вот почему я отношусь к старой технике с уважением. Ее из потока истории не выкинешь, как и слово из песни… А что касается слесарного ремесла — гарантирую, что и при самом высоком развитии автоматики, через тысячу лет, хороших слесарей будут уважать еще больше, чем теперь!
Рабочий день подходил к концу. В лабораторию вошел Привалов.
— Вы помните, товарищи, — начал он с порога, — помните грязный брусок, который я нашел тогда на толкучке? Вот он в очищенном виде.
— Да он на шипах, — сказал Николай, повертев ящичек в руках. — При царе Горохе сделан.
— Давайте-ка вскроем его. — Привалов подошел к верстаку и вставил ящичек в челюсти тисков.
Юра живо притащил молоток и крейцмессель и стал вырубать зачеканенный зигзагообразный стык.
— Там что-нибудь есть внутри? — спросил Валерик.
— Вы идите, Горбачевский, — сухо сказал Николай. — Обойдемся без вас.
Юный лаборант дернул плечом и пошел к двери.
Когда вся зачеканка была вырублена, Привалов наставил на стык крышки зубило и начал осторожно постукивать по нему молотком. С каждым ударом шипы все больше расходились. Одна сторона ящичка наискось поднималась. Удар, еще удар… Стенка ящичка, подпрыгнув, со стуком упала на пол. Три головы враз склонились над раскрытым ящичком. Там лежала какая-то белая трубка. Юра нетерпеливо запустил пальцы в ящичек, но Привалов отвел его руку. Он осторожно развернул ткань, под которой оказалась свернутая в трубку пачка тонкой, но плотной желтоватой бумаги.
— Обертка чем-то пропитана, — сказал он. — Наверное, воск.
Бумага была исписана мелким, ровным почерком. Буквы почти не сцеплялись между собой.
— Не по-русски! — воскликнул Юра.
Привалов поднял очки на лоб и вгляделся в рукопись.
— Черные чернила… Бумажки не в нашем веке писаны, теперь чернила из чернильного орешка не делают… Судя по начертанию букв, гусиным пером писали… И, между прочим, по-русски, хотя орфография не теперешняя. Сразу не прочтешь, придется постепенно…
— Вот это да! — с восторгом сказал Юра. — Старинная рукопись! Знаете что, Борис Иванович? Надо Валю попросить прочесть. Она ведь филолог, аспирантствует по старорусской письменности.
— Завещание, что ли? — пробормотал Привалов.
И он медленно, с трудом осваиваясь с непривычным начертанием букв, прочел вслух:
— «Лета 1762, януария второго дня начал я сие писание, дабы старшему моему сыну, любезному Александру, заповедать помыслы свои. Здоровьем скорбя, а паче телесной скорби презлыми нравами сего времени уязвлен — опасаюсь, дождусь ли твоего, сын мой, возвращения от чужих краев.
Младость свою я в бедах и трудах и странствиях аки Омиров Улисс провел, в зрелости же службою от дома часто отзываем, мало времени с тобою, Александр, виделся. А как ты в службу пошел, я же по выходе в абшид сиднем в доме сижу, то тебя мало вижу и совсем.
А ныне в ожидании смертного часа избрал я время для заповедания тебе дела моего, о коем много помышлял, но в том не успел, и на тебя уповаю, как ты в наука-х зело силен.
Посему опишу в пунктах, начав издавна, дабы чего не упустить. Первое: в царствование блаженныя и вечнодостойныя памяти великого государя императора Петра Алексеевича был я отправлен по его ордеру с некоею комиссиею в преславный город Париж…»
Часть вторая
«Флота поручик Федор Матвеев»
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну…
Гомер, «Одиссея»
1.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
— Надеюсь, ты не сейчас будешь его вскрывать?
— Ах да, «Колдунья»… — Привалов поспешно, прибрал со стола и пошел умываться.
— Знаешь, — донесся его голос из ванной комнаты, — надо бы завести в доме телевизор.
— Нет уж, извини. Тогда тебя совсем из дому не вытащишь. У меня на этот счет твердые взгляды.
— Ну-ну… — Привалов вышел из ванной, вытирая руки. — Это очень старый ящичек, Оля. Соединения на шинах характерны для тех времен, когда в технике преобладало дерево и «деревянная технология» переносилась на металл. Мы теперь считаем, что получить точные размеры на дереве невозможно. А в восемнадцатом веке, в начале, Вильгельм де Геннин в своем описании сибирских и уральских заводов писал, что «железо не есть дерево и сделать его ровно, яко стругом строганное, не можно». Этот самый де Геннин…
— А ты мог бы одновременно говорить и одеваться? — мягко опросила Ольга Михайловна. — Удивительно, сколько детского в мужских характерах…
Они вышли из дому. Привалов с удовольствием вдохнул прохладный воздух вечера. После возни с металлом и инструментом он чувствовал себя отдохнувшим, освеженным.
— Борис, — сказала Ольга Михайловна, взяв мужа под руку, — мне кажется, что твое увлечение старой техникой — дело не очень-то современное.
— С чего ты взяла, что я увлекаюсь старой техникой?
— Ты очень любишь рассказывать о ней. И при этом у тебя оживление какое-то особенное… Ведь ты работаешь в новых отраслях техники, ты же не историк и не археолог.
— Ты не совсем права, — задумчиво сказал он. — Просто я считаю полезным знать, как это делалось раньше. Раньше тоже не дураки жили… А кроме того, Оля, в технике иногда бывают вполне закономерные, с точки зрения диалектики, случаи возврата по спирали к чему-нибудь старому. В новом качестве и в новых условиях.
Они свернули на многолюдную, залитую огнями улицу.
— Возьми любой музей, Оля, — продолжал Привалов. — Тебя не поражал огромный контраст между качеством старых орудий труда и качеством произведений этих орудий?
— Нет, — призналась Ольга Михайловна.
— Конечно, ты, как заведующая детской библиотекой, далека от этого… Но помнишь, в Эрмитаже мы осматривали зал средневекового оружия?
— Это где конные рыцари с копьями?
— Вот-вот. Каждая вещь там — произведение искусства. Какая тщательная отделка, сколько блестящей выдумки в каждой детали! Скажу тебе откровенно: если бы мне, инженеру двадцатого века, поручили спроектировать завод по выпуску рыцарских доспехов, я бы сел в калошу, хотя располагаю такими технологическими приемами, о которых наши предки и мечтать не смели.
— Чем же они это делали?
— Чем делали? — переспросил он. — В Эрмитаже есть комплект слесарного и токарного инструмента, принадлежавшего Петру Первому. Инструмент царский — значит, хороший, он ведь толк в инструменте знал. Но какое это все тяжелое, грубое и нестойкое, с современной точки зрения! Нынешний хороший слесарь не смог бы работать этим ужасным инструментом.
— Не забывай, что производительность труда была тогда ничтожная, а условия труда адские, — заметила Ольга Михайловна.
— Конечно, так. Но какие были золотые руки и головы! И ведь наша-то техника без них, средневековых умельцев, не могла бы дойти до уровня сегодняшнего дня. Вот почему я отношусь к старой технике с уважением. Ее из потока истории не выкинешь, как и слово из песни… А что касается слесарного ремесла — гарантирую, что и при самом высоком развитии автоматики, через тысячу лет, хороших слесарей будут уважать еще больше, чем теперь!
Рабочий день подходил к концу. В лабораторию вошел Привалов.
— Вы помните, товарищи, — начал он с порога, — помните грязный брусок, который я нашел тогда на толкучке? Вот он в очищенном виде.
— Да он на шипах, — сказал Николай, повертев ящичек в руках. — При царе Горохе сделан.
— Давайте-ка вскроем его. — Привалов подошел к верстаку и вставил ящичек в челюсти тисков.
Юра живо притащил молоток и крейцмессель и стал вырубать зачеканенный зигзагообразный стык.
— Там что-нибудь есть внутри? — спросил Валерик.
— Вы идите, Горбачевский, — сухо сказал Николай. — Обойдемся без вас.
Юный лаборант дернул плечом и пошел к двери.
Когда вся зачеканка была вырублена, Привалов наставил на стык крышки зубило и начал осторожно постукивать по нему молотком. С каждым ударом шипы все больше расходились. Одна сторона ящичка наискось поднималась. Удар, еще удар… Стенка ящичка, подпрыгнув, со стуком упала на пол. Три головы враз склонились над раскрытым ящичком. Там лежала какая-то белая трубка. Юра нетерпеливо запустил пальцы в ящичек, но Привалов отвел его руку. Он осторожно развернул ткань, под которой оказалась свернутая в трубку пачка тонкой, но плотной желтоватой бумаги.
— Обертка чем-то пропитана, — сказал он. — Наверное, воск.
Бумага была исписана мелким, ровным почерком. Буквы почти не сцеплялись между собой.
— Не по-русски! — воскликнул Юра.
Привалов поднял очки на лоб и вгляделся в рукопись.
— Черные чернила… Бумажки не в нашем веке писаны, теперь чернила из чернильного орешка не делают… Судя по начертанию букв, гусиным пером писали… И, между прочим, по-русски, хотя орфография не теперешняя. Сразу не прочтешь, придется постепенно…
— Вот это да! — с восторгом сказал Юра. — Старинная рукопись! Знаете что, Борис Иванович? Надо Валю попросить прочесть. Она ведь филолог, аспирантствует по старорусской письменности.
— Завещание, что ли? — пробормотал Привалов.
И он медленно, с трудом осваиваясь с непривычным начертанием букв, прочел вслух:
— «Лета 1762, януария второго дня начал я сие писание, дабы старшему моему сыну, любезному Александру, заповедать помыслы свои. Здоровьем скорбя, а паче телесной скорби презлыми нравами сего времени уязвлен — опасаюсь, дождусь ли твоего, сын мой, возвращения от чужих краев.
Младость свою я в бедах и трудах и странствиях аки Омиров Улисс провел, в зрелости же службою от дома часто отзываем, мало времени с тобою, Александр, виделся. А как ты в службу пошел, я же по выходе в абшид сиднем в доме сижу, то тебя мало вижу и совсем.
А ныне в ожидании смертного часа избрал я время для заповедания тебе дела моего, о коем много помышлял, но в том не успел, и на тебя уповаю, как ты в наука-х зело силен.
Посему опишу в пунктах, начав издавна, дабы чего не упустить. Первое: в царствование блаженныя и вечнодостойныя памяти великого государя императора Петра Алексеевича был я отправлен по его ордеру с некоею комиссиею в преславный город Париж…»
Часть вторая
«Флота поручик Федор Матвеев»
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну…
Гомер, «Одиссея»
1.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139