Да, – или это только бред? – вот тут был магазин фарфортреста, стояла за стеклом статуэтка Карсавиной – Жар-Птицы… Почему тогда не купила ее, дуреха?
А это окно? Был «Табакторг»; пахло «Золотым руном»; входили и выходили веселые люди, много людей; а она в светлый летний вечер, легко одетая, оживленная, стояла вон там, облокотясь на медный брус витрины, и капризничала: «Куда? На Стрелку? Не хочу…»
Нет, не думать об этом, не время, нельзя. Думай о другом, Терпсихора!
И вот она, неся на плече полурасплесканные ведра с драгоценной водой – в театре вода идет, а дома – давно замерзла! – шаг за шагом приближаясь к углу Толмачева, думает о другом.
Она думает о том, что ей, как депутату Ленсовета, надо завтра так или иначе добраться до райисполкома и во что бы то ни стало устроить в детдом этих трех маленьких полумертвецов из седьмого номера. Иначе – кончено.
Она думает, что при первой же возможности надо организовать нормальный тренаж, особенно для молодых – они хуже выдерживают, – в театре, за станком… Мало ли, что еле двигаются! Тем более, если еле двигаются! Артистам все дают, что можно наскрести. Свет, пайки – все, как рабочим. Как солдатам. Так и надо работать!
Вспомнила про этих малышей из седьмой квартиры, и вдруг – не оттолкнешь! – первая бомбежка, в сентябре… Ее, командира звена ПВО, вызвали перевязывать раненых… И там был один мальчик с перебитыми ножками… Ой боже мой, лучше не надо!
Как она всю жизнь боялась крови – даже от малой царапины; как обмерла, когда ее вызвали – туда. Как пришла потом домой, вся в этой – детской же! – мученической крови, колотясь от жалости, ярости, боли.
А потом? Спектакли в часы тревог и бомбежек (через гулкую, как дека инструмента, сцену каждый разрыв отдается в ноги еще страшнее!)… Выезды на фронт, за Кировский завод, к Сестрорецку… Какая-то канава: отлеживались от целой стаи «мессеров»…
Спектакль, когда бомбят, прерывается; публика – кто бежит, кто медленно идет в убежище. А потом, после отбоя, кто-нибудь из артистов выходит к рампе и рассказывает содержание вырванной тревогой, разбомбленной части действия: затягивать спектакль нельзя, надо укладываться в срок. А театр – единственный во всем городе. Наполовину вымерший, отощавший, еле живой, но ведь работающий, играющий, посещаемый…
Единственный? Это слово внезапным морозцем проходит по ней. Единственная луна глядит на нее сверху. Единственный – такой город распростерт под этой луной, на краю такой бездны, такого моря мерзости, бьющего волнами в Пулковские высоты… И вот – единственная в мире балерина с ведрами на коромысле, еле бредущая по белой, пустой улице…
Да уж не одна ли она осталась в живых на свете? Есть ли где-нибудь другие люди – живые, думающие, пусть страдающие, но живые?
Думать так – страшная слабость!
Ее надо вырвать из души, отшвырнуть, отбросить. Но какой силой, как?
И происходит чудо. Впереди, уже на самом углу, вдруг означается чуть движущаяся тень. Кто-то идет там тоже шаг за шагом по лунному пространству, потом скрывается в косой чернильно-синей тени, потом… Человек! Это – хорошо! Еще один человек… Это – прекрасно! Значит – не единственная!
Да, да, вот «оно» стоит за углом, прислонившись к стене, передыхает. «Оно», существо, не мужчина и не женщина, нечто непонятное, заболтанное в дикое тряпье. – существо, как все. Бесформенная кукла в женской шубке на плечах, в мужских ватных штанах, в разлатых подшитых валенках. «Оно» стоит неподвижно – так стоят все теперь, передыхая; «оно» дышит трудно, с надрывом – так и все теперь! Перед его лицом поднимается кверху струйка пара. Не как у всех – только как у живых.
Приближаясь, артистка осторожно огибает сугроб. По этому косогору не пройдешь с ношей… Она ступает на склон и скользит. Ведра раскачались. Вода плещет с новой силой…
И тут то существо заговаривает. Еле слышно оно окликает ее по имени.
– Нина Васильевна! – свистящим шепотом говорят этот человек. – А ведь танцуете-то вы… полишей… Полишей, говорю, чем водичку носите… Позвольте, я вам помогу, насколько в силах…
Стала как вкопанная.
– Откуда вы меня знаете?
Человек, тяжело дыша, неуклюже, как недоученный медведь, переступает опухшими ногами.
– Ну вот еще… – останавливаясь после каждого слова, говорит он. – Я старый балетоман… Да и живу рядом… А теперь вас каждый знает… Тех, кто тут, с нами… Силы-то у меня… нет. Но совет дать могу…
Он приблизился к ней. Он нагибается и поднимает комок снега – чистого, белого блокадного снега.
– Вот… Снежку немного… в ведра… Меньше будет плескаться… Как же вас не знать, когда вы такое дело делаете?.. Народ – на пределе сил. Надо ему отдушину дать. Вот вы и… Меня возьмите: автогенщик я, сварщик. Старуха – на той неделе… не выдержала… Старший – под Смоленском… еще в начале. Второй – пока что жив; тут он, у Дубровки… Сижу, как с работы доберусь, один: вся квартира пустая. Помирай, старик: все равно ты-то за горло их взять неспособный… Так сдавит тоской, так сдавит…
И вот – тащусь к вам, в театр… И посидишь… И появляется, знаете, такой вроде свет в пещере… Нет, не навсегда ведь это… Кончится! Человек-то ведь не может зверю сдаться…
И знаете, от сына товарищ недавно приезжал, так первое слово его: «Скажите, папаша, может ли быть, что у вас тут в Ленинграде театр действует? Мне войско наказ дало: Сам сходи, удостоверься. Приедешь, доложишь»".
Ну, и сходил. И поехал. "Эх, батя, батя… Конечное дело, на нашем "пятачке « тоже железному не выстоять – только который хромированной стали человек выдерживает. Но посмотрел я на ваших артистов – вот это да! Нет, что тут говорить: не взять ему нас. Выдюжим. Ох, ну и люди: герои!.. Танцуют, а?!»
Теперь они расстались. Теперь заслуженная артистка, балерина, орденоносец, стоит со своими полурасплесканными ведрами среди двора. Белая стена с черными проемами окон высоко поднимается над ней. Флер лунной тени висит наискосок через двор. Двор – как слуховая трубка: на улице артиллерии не было слышно, а тут – вот она, бьет. Стало еще холодней, еще пустынней. Но странное дело: как бы полегчало – в ней или вокруг нее. Что-то изменилось. Она задыхается, но по-хорошему, как в тот день, когда она получала орден.
«Танцуют… герои…»
Она поднимает коромысло чуть повыше на плече, чтобы пересечь двор. А может быть, и правда сегодня Терпсихора получила высокую награду?
Вода в ведрах опять покрывается тонким льдом. Драгоценная вода блокады. Живая вода, которую осторожно и безропотно надо донести до конца. И может быть, опустить в нее вот такой снежок. Чтобы не расплескать ее.
ОДИН ИЗ ТРИДЦАТИ ТРЕХ
… море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило на бреге
…
Тридцать три богатыря…
А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
А это окно? Был «Табакторг»; пахло «Золотым руном»; входили и выходили веселые люди, много людей; а она в светлый летний вечер, легко одетая, оживленная, стояла вон там, облокотясь на медный брус витрины, и капризничала: «Куда? На Стрелку? Не хочу…»
Нет, не думать об этом, не время, нельзя. Думай о другом, Терпсихора!
И вот она, неся на плече полурасплесканные ведра с драгоценной водой – в театре вода идет, а дома – давно замерзла! – шаг за шагом приближаясь к углу Толмачева, думает о другом.
Она думает о том, что ей, как депутату Ленсовета, надо завтра так или иначе добраться до райисполкома и во что бы то ни стало устроить в детдом этих трех маленьких полумертвецов из седьмого номера. Иначе – кончено.
Она думает, что при первой же возможности надо организовать нормальный тренаж, особенно для молодых – они хуже выдерживают, – в театре, за станком… Мало ли, что еле двигаются! Тем более, если еле двигаются! Артистам все дают, что можно наскрести. Свет, пайки – все, как рабочим. Как солдатам. Так и надо работать!
Вспомнила про этих малышей из седьмой квартиры, и вдруг – не оттолкнешь! – первая бомбежка, в сентябре… Ее, командира звена ПВО, вызвали перевязывать раненых… И там был один мальчик с перебитыми ножками… Ой боже мой, лучше не надо!
Как она всю жизнь боялась крови – даже от малой царапины; как обмерла, когда ее вызвали – туда. Как пришла потом домой, вся в этой – детской же! – мученической крови, колотясь от жалости, ярости, боли.
А потом? Спектакли в часы тревог и бомбежек (через гулкую, как дека инструмента, сцену каждый разрыв отдается в ноги еще страшнее!)… Выезды на фронт, за Кировский завод, к Сестрорецку… Какая-то канава: отлеживались от целой стаи «мессеров»…
Спектакль, когда бомбят, прерывается; публика – кто бежит, кто медленно идет в убежище. А потом, после отбоя, кто-нибудь из артистов выходит к рампе и рассказывает содержание вырванной тревогой, разбомбленной части действия: затягивать спектакль нельзя, надо укладываться в срок. А театр – единственный во всем городе. Наполовину вымерший, отощавший, еле живой, но ведь работающий, играющий, посещаемый…
Единственный? Это слово внезапным морозцем проходит по ней. Единственная луна глядит на нее сверху. Единственный – такой город распростерт под этой луной, на краю такой бездны, такого моря мерзости, бьющего волнами в Пулковские высоты… И вот – единственная в мире балерина с ведрами на коромысле, еле бредущая по белой, пустой улице…
Да уж не одна ли она осталась в живых на свете? Есть ли где-нибудь другие люди – живые, думающие, пусть страдающие, но живые?
Думать так – страшная слабость!
Ее надо вырвать из души, отшвырнуть, отбросить. Но какой силой, как?
И происходит чудо. Впереди, уже на самом углу, вдруг означается чуть движущаяся тень. Кто-то идет там тоже шаг за шагом по лунному пространству, потом скрывается в косой чернильно-синей тени, потом… Человек! Это – хорошо! Еще один человек… Это – прекрасно! Значит – не единственная!
Да, да, вот «оно» стоит за углом, прислонившись к стене, передыхает. «Оно», существо, не мужчина и не женщина, нечто непонятное, заболтанное в дикое тряпье. – существо, как все. Бесформенная кукла в женской шубке на плечах, в мужских ватных штанах, в разлатых подшитых валенках. «Оно» стоит неподвижно – так стоят все теперь, передыхая; «оно» дышит трудно, с надрывом – так и все теперь! Перед его лицом поднимается кверху струйка пара. Не как у всех – только как у живых.
Приближаясь, артистка осторожно огибает сугроб. По этому косогору не пройдешь с ношей… Она ступает на склон и скользит. Ведра раскачались. Вода плещет с новой силой…
И тут то существо заговаривает. Еле слышно оно окликает ее по имени.
– Нина Васильевна! – свистящим шепотом говорят этот человек. – А ведь танцуете-то вы… полишей… Полишей, говорю, чем водичку носите… Позвольте, я вам помогу, насколько в силах…
Стала как вкопанная.
– Откуда вы меня знаете?
Человек, тяжело дыша, неуклюже, как недоученный медведь, переступает опухшими ногами.
– Ну вот еще… – останавливаясь после каждого слова, говорит он. – Я старый балетоман… Да и живу рядом… А теперь вас каждый знает… Тех, кто тут, с нами… Силы-то у меня… нет. Но совет дать могу…
Он приблизился к ней. Он нагибается и поднимает комок снега – чистого, белого блокадного снега.
– Вот… Снежку немного… в ведра… Меньше будет плескаться… Как же вас не знать, когда вы такое дело делаете?.. Народ – на пределе сил. Надо ему отдушину дать. Вот вы и… Меня возьмите: автогенщик я, сварщик. Старуха – на той неделе… не выдержала… Старший – под Смоленском… еще в начале. Второй – пока что жив; тут он, у Дубровки… Сижу, как с работы доберусь, один: вся квартира пустая. Помирай, старик: все равно ты-то за горло их взять неспособный… Так сдавит тоской, так сдавит…
И вот – тащусь к вам, в театр… И посидишь… И появляется, знаете, такой вроде свет в пещере… Нет, не навсегда ведь это… Кончится! Человек-то ведь не может зверю сдаться…
И знаете, от сына товарищ недавно приезжал, так первое слово его: «Скажите, папаша, может ли быть, что у вас тут в Ленинграде театр действует? Мне войско наказ дало: Сам сходи, удостоверься. Приедешь, доложишь»".
Ну, и сходил. И поехал. "Эх, батя, батя… Конечное дело, на нашем "пятачке « тоже железному не выстоять – только который хромированной стали человек выдерживает. Но посмотрел я на ваших артистов – вот это да! Нет, что тут говорить: не взять ему нас. Выдюжим. Ох, ну и люди: герои!.. Танцуют, а?!»
Теперь они расстались. Теперь заслуженная артистка, балерина, орденоносец, стоит со своими полурасплесканными ведрами среди двора. Белая стена с черными проемами окон высоко поднимается над ней. Флер лунной тени висит наискосок через двор. Двор – как слуховая трубка: на улице артиллерии не было слышно, а тут – вот она, бьет. Стало еще холодней, еще пустынней. Но странное дело: как бы полегчало – в ней или вокруг нее. Что-то изменилось. Она задыхается, но по-хорошему, как в тот день, когда она получала орден.
«Танцуют… герои…»
Она поднимает коромысло чуть повыше на плече, чтобы пересечь двор. А может быть, и правда сегодня Терпсихора получила высокую награду?
Вода в ведрах опять покрывается тонким льдом. Драгоценная вода блокады. Живая вода, которую осторожно и безропотно надо донести до конца. И может быть, опустить в нее вот такой снежок. Чтобы не расплескать ее.
ОДИН ИЗ ТРИДЦАТИ ТРЕХ
… море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило на бреге
…
Тридцать три богатыря…
А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120