..
Андрей взглянул на великого танкиста и увидел в его серых прозрачных
глазах тот же ужас и тягостное недоумение, которые ощущал и сам. Танкист,
часто мигая, смотрел на гениального стратега и ничего не понимал. Он
привык мыслить в категориях передвижений в пространстве огромных
машинных и человеческих масс, он в своей наивности и простодушии,
привык считать, что все и навсегда решат его бронированные армады,
уверенно прущие через чужие земли, и многомоторные, набитые бомбами и
парашютистами летающие крепости, плывущие в облаках над чужими
землями, он сделал все возможное для того, чтобы эта ясная мечта могла быть
реализована в любой необходимый момент... Конечно, он позволял себе
иногда известные сомнения в том, что гениальный стратег так уж гениален и
сумеет однозначно определить этот необходимый момент и необходимые
направления бронированных ударов, и все же он ни в какую не понимал (и
так и не успел понять), как можно было приносить в жертву именно его,
такого талантливого, такого неутомимого и неповторимого, как можно было
принести в жертву все то, что было создано такими трудами и усилиями...
Андрей быстро снял его с доски, с глаз долой, и поставил на его место Вана.
Люди в голубых фуражках протиснулись между рядами, грубо схватили
великого танкиста за плечи и за руки, отобрали оружие, с хрустом ударили но
красивому породистому лицу и поволокли в каменный мешок, а гениальный
стратег откинулся на спинку стула, сыто зажмурился и, сложив руки на
животе, покрутил большими пальцами. Он был доволен. Он отдал слона за
пешку и был очень доволен. И тогда Андрей вдруг понял, что в его, стратега,
глазах все это выглядит совсем иначе: он ловко и неожиданно убрал
мешающего ему слона да еще получил пешку в придачу -- вот как это
выглядело на самом деле...
Великий стратег был более чем стратегом. Стратег всегда крутится в рамках
своей стратегии. Великий стратег отказался от всяких рамок. Стратегия была
лишь ничтожным элементом его игры, она была для него так же случайна, как
для Андрея -- какой-нибудь случайный, по прихоти сделанный ход. Великий
стратег стал великим именно потому, что понял (а может быть, знал от
рождения): выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам:
выигрывает тот, кто умеет отказаться в нужный момент от всех правил,
навязать игре свои правила, не известные противнику, а когда понадобится --
отказаться и от них.
Кто сказал, что свои фигуры менее опасны, чем фигуры противника? Вздор,
свои фигуры гораздо более опасны, чем фигуры противника. Кто сказал, что
короля надо беречь и уводить из-под шаха? Вздор, нет таких королей,
которых нельзя было бы при необходимости заменить каким-нибудь конем
или даже пешкой. Кто сказал, что пешка, прорвавшаяся на последнюю
горизонталь, обязательно становится фигурой? Ерунда, иногда бывает
гораздо полезнее оставить ее пешкой -- пусть постоит на краю пропасти в
назидание другим пешкам...
А игра тем временем шла. Андрей судорожно защищался, отступал,
маневрировал, и ему пока удавалось сделать так, что гибли только и без того
уже мертвые. Вот унесли Дональда с простреленным сердцем и положили на
столик рядом с бокалом его пистолет и посмертную записку: "Приходя -- не
радуйся, уходя -- не грусти. Пистолет отдайте Воронину. Когда-нибудь
пригодится"... Вот уже брат с отцом снесли по обледенелой лестнице и
сложили в штабель трупов во дворе тело бабушки, Евгении Романовны,
зашитое в старые простыни... Вот и отца похоронили в братской могиле где-
то на Пискаревке, и угрюмый водитель, пряча небритое лицо от режущего
ветра, прошелся асфальтовым катком взад и вперед по окоченевшим трупам,
утрамбовывая их, чтобы в одну могилу поместилось побольше... А великий
стратег щедро, весело и злорадно расправлялся со своими и чужими, и все его
холеные люди в бородках и орденах стреляли себе в виски, выбрасывались из
окон, умирали от чудовищных пыток, проходили, перешагивая друг через
друга, в ферзи и оставались пешками...
И Андрей все мучительно пытался понять, что же это за игра, в которую он
играет, какая цель ее, каковы правила и зачем все это происходит, и до самых
глубин души продирал его вопрос: как же это он попал в противники
великого стратега, он, верный солдат его армии, готовый в любую минуту
умереть за него, готовый убивать за него, не знающий никаких иных целей,
кроме его целей, не верящий ни в какие средства, кроме указанных им
средств, не отличающий замыслов великого стратега от замыслов Вселенной.
Он жадно, не ощутивши никакого вкуса, вылакал шампанское, и тогда вдруг
ослепительное озарение обрушилось на него. Ну, конечно же, он никакой не
противник великого стратега! Ну, конечно же, вот в чем дело! Он его
союзник, верный его помощник, вот оно -- главное правило этой игры!
Играют не соперники, играют именно партнеры, союзники, игра идет в одни-
единственные ворота, никто не проигрывает, все только выигрывают... Кроме
тех, конечно, кто не доживет до победы...
Кто-то коснулся его ноги и проговорил под столом:
"Будьте любезны, передвиньте ножку..." Андрей посмотрел под ноги. Там
темнела блестящая лужа, и около нее возился на карачках лысенький карлик с
большой высохшей тряпкой, покрытой темными пятнами. Андрея замутило, и
он снова стал смотреть на доску. Он уже пожертвовал всеми мертвыми,
теперь у него оставались только живые. Великий стратег по ту сторону
столика с любопытством следил за ним и даже, кажется, кивал одобрительно,
обнажая в вежливой улыбке маленькие редкие зубы, и тут Андрей
почувствовал, что он больше не может. Великая игра, благороднейшая из игр,
игра во имя величайших целей, которые когда-либо ставило перед собою
человечество, но играть в нее дальше Андрей не мог.
-- Выйти... -- сказал он хрипло. -- На минутку.
Это получилось у него так тихо, что он сам едва расслышал себя, но все сразу
посмотрели на него. Снова в зале наступила тишина, и козырек фуражки
почему-то больше не мешал ему, и он мог теперь ясно, глаза в глаза, увидеть
всех своих, всех, кто пока еще оставался в живых.
Мрачно глядел на него, потрескивая цигаркой, огромный дядя Юра в своей
распахнутой настежь выцветшей гимнастерочке; пьяно улыбалась Сельма,
развалившаяся в кресле с ногами, задранными так, что видна была попка в
кружевных розовых трусиках; серьезно и понимающе смотрел Кэнси, а рядом
с ним -- взлохмаченный, как всегда зверски небритый, с отсутствующим
взглядом Володька Дмитриев --все были здесь, все самые близкие, самые
дорогие, и все смотрели на него, и все по-разному, и в то же время было в их
взглядах и что-то общее, какое-то их к нему отношение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Андрей взглянул на великого танкиста и увидел в его серых прозрачных
глазах тот же ужас и тягостное недоумение, которые ощущал и сам. Танкист,
часто мигая, смотрел на гениального стратега и ничего не понимал. Он
привык мыслить в категориях передвижений в пространстве огромных
машинных и человеческих масс, он в своей наивности и простодушии,
привык считать, что все и навсегда решат его бронированные армады,
уверенно прущие через чужие земли, и многомоторные, набитые бомбами и
парашютистами летающие крепости, плывущие в облаках над чужими
землями, он сделал все возможное для того, чтобы эта ясная мечта могла быть
реализована в любой необходимый момент... Конечно, он позволял себе
иногда известные сомнения в том, что гениальный стратег так уж гениален и
сумеет однозначно определить этот необходимый момент и необходимые
направления бронированных ударов, и все же он ни в какую не понимал (и
так и не успел понять), как можно было приносить в жертву именно его,
такого талантливого, такого неутомимого и неповторимого, как можно было
принести в жертву все то, что было создано такими трудами и усилиями...
Андрей быстро снял его с доски, с глаз долой, и поставил на его место Вана.
Люди в голубых фуражках протиснулись между рядами, грубо схватили
великого танкиста за плечи и за руки, отобрали оружие, с хрустом ударили но
красивому породистому лицу и поволокли в каменный мешок, а гениальный
стратег откинулся на спинку стула, сыто зажмурился и, сложив руки на
животе, покрутил большими пальцами. Он был доволен. Он отдал слона за
пешку и был очень доволен. И тогда Андрей вдруг понял, что в его, стратега,
глазах все это выглядит совсем иначе: он ловко и неожиданно убрал
мешающего ему слона да еще получил пешку в придачу -- вот как это
выглядело на самом деле...
Великий стратег был более чем стратегом. Стратег всегда крутится в рамках
своей стратегии. Великий стратег отказался от всяких рамок. Стратегия была
лишь ничтожным элементом его игры, она была для него так же случайна, как
для Андрея -- какой-нибудь случайный, по прихоти сделанный ход. Великий
стратег стал великим именно потому, что понял (а может быть, знал от
рождения): выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам:
выигрывает тот, кто умеет отказаться в нужный момент от всех правил,
навязать игре свои правила, не известные противнику, а когда понадобится --
отказаться и от них.
Кто сказал, что свои фигуры менее опасны, чем фигуры противника? Вздор,
свои фигуры гораздо более опасны, чем фигуры противника. Кто сказал, что
короля надо беречь и уводить из-под шаха? Вздор, нет таких королей,
которых нельзя было бы при необходимости заменить каким-нибудь конем
или даже пешкой. Кто сказал, что пешка, прорвавшаяся на последнюю
горизонталь, обязательно становится фигурой? Ерунда, иногда бывает
гораздо полезнее оставить ее пешкой -- пусть постоит на краю пропасти в
назидание другим пешкам...
А игра тем временем шла. Андрей судорожно защищался, отступал,
маневрировал, и ему пока удавалось сделать так, что гибли только и без того
уже мертвые. Вот унесли Дональда с простреленным сердцем и положили на
столик рядом с бокалом его пистолет и посмертную записку: "Приходя -- не
радуйся, уходя -- не грусти. Пистолет отдайте Воронину. Когда-нибудь
пригодится"... Вот уже брат с отцом снесли по обледенелой лестнице и
сложили в штабель трупов во дворе тело бабушки, Евгении Романовны,
зашитое в старые простыни... Вот и отца похоронили в братской могиле где-
то на Пискаревке, и угрюмый водитель, пряча небритое лицо от режущего
ветра, прошелся асфальтовым катком взад и вперед по окоченевшим трупам,
утрамбовывая их, чтобы в одну могилу поместилось побольше... А великий
стратег щедро, весело и злорадно расправлялся со своими и чужими, и все его
холеные люди в бородках и орденах стреляли себе в виски, выбрасывались из
окон, умирали от чудовищных пыток, проходили, перешагивая друг через
друга, в ферзи и оставались пешками...
И Андрей все мучительно пытался понять, что же это за игра, в которую он
играет, какая цель ее, каковы правила и зачем все это происходит, и до самых
глубин души продирал его вопрос: как же это он попал в противники
великого стратега, он, верный солдат его армии, готовый в любую минуту
умереть за него, готовый убивать за него, не знающий никаких иных целей,
кроме его целей, не верящий ни в какие средства, кроме указанных им
средств, не отличающий замыслов великого стратега от замыслов Вселенной.
Он жадно, не ощутивши никакого вкуса, вылакал шампанское, и тогда вдруг
ослепительное озарение обрушилось на него. Ну, конечно же, он никакой не
противник великого стратега! Ну, конечно же, вот в чем дело! Он его
союзник, верный его помощник, вот оно -- главное правило этой игры!
Играют не соперники, играют именно партнеры, союзники, игра идет в одни-
единственные ворота, никто не проигрывает, все только выигрывают... Кроме
тех, конечно, кто не доживет до победы...
Кто-то коснулся его ноги и проговорил под столом:
"Будьте любезны, передвиньте ножку..." Андрей посмотрел под ноги. Там
темнела блестящая лужа, и около нее возился на карачках лысенький карлик с
большой высохшей тряпкой, покрытой темными пятнами. Андрея замутило, и
он снова стал смотреть на доску. Он уже пожертвовал всеми мертвыми,
теперь у него оставались только живые. Великий стратег по ту сторону
столика с любопытством следил за ним и даже, кажется, кивал одобрительно,
обнажая в вежливой улыбке маленькие редкие зубы, и тут Андрей
почувствовал, что он больше не может. Великая игра, благороднейшая из игр,
игра во имя величайших целей, которые когда-либо ставило перед собою
человечество, но играть в нее дальше Андрей не мог.
-- Выйти... -- сказал он хрипло. -- На минутку.
Это получилось у него так тихо, что он сам едва расслышал себя, но все сразу
посмотрели на него. Снова в зале наступила тишина, и козырек фуражки
почему-то больше не мешал ему, и он мог теперь ясно, глаза в глаза, увидеть
всех своих, всех, кто пока еще оставался в живых.
Мрачно глядел на него, потрескивая цигаркой, огромный дядя Юра в своей
распахнутой настежь выцветшей гимнастерочке; пьяно улыбалась Сельма,
развалившаяся в кресле с ногами, задранными так, что видна была попка в
кружевных розовых трусиках; серьезно и понимающе смотрел Кэнси, а рядом
с ним -- взлохмаченный, как всегда зверски небритый, с отсутствующим
взглядом Володька Дмитриев --все были здесь, все самые близкие, самые
дорогие, и все смотрели на него, и все по-разному, и в то же время было в их
взглядах и что-то общее, какое-то их к нему отношение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57