После того, как мальчик благополучно скрылся, мы, не теряя более ни минуты, продолжили свой путь и, невзирая на все ужасы, встречавшиеся на каждом шагу, упорно считали повороты, преследуя только одну цель: как можно скорее увидеться с Луи де Паваном и разыскать дом против книжной лавки «Голова Эразма».
Скоро мы оказались в узкой длинной улице, в конце которой виднелась сверкавшая в лучах солнца река. Было тихо и пусто: ни одной живой души кроме бродячей собаки. Шум и волнение, свирепствовавшие в других частях города, не долетали сюда. Мы вздохнули свободнее.
— Это, должно быть, та улица, — сказал Круазет.
Я кивнул, потому что в то же время заметил, почти на середине улицы, вывеску, которую мы искали, и указал на нее. Но только во время ли мы пришли сюда или же безнадежно опоздали? Движимые одной и той же мыслью, мы прибавили шагу, а потом все побежали по улице. Но за несколько шагов до «Головы Эразма», сперва Круазет, а затем и мы с Мари остановились как вкопанные.
Дом напротив книжной лавки был разграблен и опустошен сверху донизу. В этом высоком, выходившем фасадом на улицу доме было разбито каждое стекло. Наружная дверь висела на одной петле, а филенка ее была расщеплена ударами топора. Черепки фарфора и осколки стекла, перебитых в бессильной злобе, покрывали ступени лестницы, по которой стекала по каплям красная струйка, что должна была остыть в уличной канаве. Откуда текла эта струйка? Увы! Глаза наши скоро остановились на трупе человека.
Он лежал на самом пороге: голова откинута, широко раскрытые, уже остекленевшие глаза были обращены к небу, посылавшему им бесполезный теперь свет. Дрожа от страха мы заглянули в это лицо. Это был слуга, бывший некогда вместе с Паваном у нас в Кайлю. Мы сразу его узнали потому, что он был хорошо знаком нам и любим. Он часто рассказывал нам о войне, носил наши ружья… А теперь кровь медленно сочилась из его раны. Он был мертв.
Круазета затрясло. Он обхватил руками каменную колонну портика и прижался лицом к ее холодной поверхности, чтобы скрыть слезы. Это был конец, а ведь до сих пор мы не переставали надеяться, что какая-нибудь счастливая случайность, или чье-нибудь предостережение, спасет нашего друга…
— О, бедная, бедная Кит! — и Круазет разразился страшными рыданиями.
Глава Х. HAU, HAU, HUGUENOTS!
Я помню, что покойный Генрих IV Великий (я не знавал человека храбрее его: он любил опасность, как женщину — ради ее самой) никогда не мог сомкнуть глаз перед битвой. Я это слышал и от него самого перед сражением под Арком. В натуре Круазета было нечто подобное: он был способен к сильному напряжению, не покидавшему его пока грозила опасность, — после чего, как правило, следовал упадок сил. Мы же с Мари, хотя и не менее его готовые постоять за себя, были менее впечатлительны и менее подвижны и, пожалуй, в этом больше походили на немцев, чем на французов.
Я сделал это отступление, чтобы после всего, рассказанного про Круазета, его не заподозрили в женской слабости (хотя его сердце было нежнее женского), не скрывая, что каждый из нас вел себя сообразно своему характеру. И я, в то время как Круазет, объятый трепетом, безуспешно пытался скрыть свои слезы, стоял ошеломленный увиденным, взглядывая то на разоренный дом, то на застывшее под лучами солнца мертвое лицо, а в глубине души у меня таилась мысль о несправедливости Провидения, допустившего это. Постепенно вид мертвеца и поруганного дома затмила в моем уме другая картина: я видел родной старый замок, зеленые поля вдоль реки, серые холмы, поднимавшиеся над ними, нашу террасу и… Катерину, выходящую нам навстречу с бледным лицом и широко раскрытыми глазами, вопросительно смотревшими на нас. Но мы не могли утешить ее, — ведь с нами не было ее жениха!..
Легкий шум, созвучный скрипу качавшейся над нами вывески, внезапно вывел меня из задумчивости. Медленно, все еще во власти грустных дум, я обернулся. Одна половинка двери книжной лавки отворилась, и из нее на нас выглядывала старуха. Когда наши взгляды повстречались, она сделала движение, намереваясь как бы закрыть створку, но я не двинулся с места, и, успокоенная этим, она еле заметно кивнула мне головой. Я сделал шаг вперед.
— Ш-ш-ш! — отвечала она, и ее старое, сморщенное лицо, походившее на вылежавшееся нормандское яблоко, выразило глубокую жалость, когда она взглянула на Круазета.
— Что такое? — тоже шепотом машинально спросил я.
— Взяли его, — прошептала она.
— Кого взяли? — переспросил я без задней мысли.
Она кивнула в сторону разоренного дома и пояснила:
— Молодого сеньора, который жил там! О, господа! Каким красавцем он вернулся вчера с королевского приема! Я еще не видывала такого красавца — в атласном колете с бантами… И подумать только, что сегодня утром за ним гонялись как за крысой!
Слова старухи произвели полный переворот в моих мыслях. Сердце мое встрепенулось, и в нем пробудилась новая радостная надежда.
— Ушел ли он от них? — воскликнул я в волнении. — Удалось ли ему скрыться, тетушка?
— Как же! — отвечала она с живостью. — Вон этот бедняга (спокойно теперь лежит, — прости, Господа, ему его же ересь!) храбро отбивался у двери, пока сеньор, выбравшись на крышу, побежал вдоль улицы, а они внизу ревели и стреляли по нему словно мальчишки, с каменьями гоняющиеся за белкой.
— И он скрылся?
— Скрылся? — отвечала она, в раздумье покачивая седой головой. — Этого я не знаю. Боюсь, что теперь-то они его уже взяли… Мы все время наверху дрожали с моим стариком, словно в лихорадке, боясь высунуть нос (он и сейчас в постели, да хранят нас святые!). Но я слышала, как они двинулись с криками и выстрелами к реке и, пожалуй, если взяли его, то около Шатле. Мне так думается!
— Как давно это случилось? — нетерпеливо спросил я.
— Да с полчаса… А вы будете его родные? — с любопытством спросила она.
Но я не отвечал ей, стараясь растормошить Круазета, который за слезами не слышал нашего разговора.
— Есть надежда, что он жив! — сказал я ему на ухо. — Он убежал от них, слышишь!
И я быстро повторил ему рассказ старухи. Приятно было увидеть, как румянец заиграл на его бледных щеках, слезы высохли и новая жизнь, подкрепленная отвагой, пробудила каждый его мускул.
— Значит есть надежда? — воскликнул он, хватая меня за руку. — Надежда, Ан! Идем скорее, не теряя ни мгновения! Если он жив, мы станем сражаться рядом с ним!
Напрасно старуха пробовала удержать нас. Полная жалости к нам и уверенная, что мы идем на верную смерть, она забыла прежнюю свою осторожность и кричала нам вслед, чтобы мы вернулись. Но мы, не обращая никакого внимания на ее вопли, во всю силу молодых ног бежали уже вслед за Круазетом. Одолевавшее нас недавно утомление (а следует помнить, что мы не спали и не прикасались к еде в течение многих часов) покинуло нас, благодаря радостной надежде на то, что Луи еще жив и скрылся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Скоро мы оказались в узкой длинной улице, в конце которой виднелась сверкавшая в лучах солнца река. Было тихо и пусто: ни одной живой души кроме бродячей собаки. Шум и волнение, свирепствовавшие в других частях города, не долетали сюда. Мы вздохнули свободнее.
— Это, должно быть, та улица, — сказал Круазет.
Я кивнул, потому что в то же время заметил, почти на середине улицы, вывеску, которую мы искали, и указал на нее. Но только во время ли мы пришли сюда или же безнадежно опоздали? Движимые одной и той же мыслью, мы прибавили шагу, а потом все побежали по улице. Но за несколько шагов до «Головы Эразма», сперва Круазет, а затем и мы с Мари остановились как вкопанные.
Дом напротив книжной лавки был разграблен и опустошен сверху донизу. В этом высоком, выходившем фасадом на улицу доме было разбито каждое стекло. Наружная дверь висела на одной петле, а филенка ее была расщеплена ударами топора. Черепки фарфора и осколки стекла, перебитых в бессильной злобе, покрывали ступени лестницы, по которой стекала по каплям красная струйка, что должна была остыть в уличной канаве. Откуда текла эта струйка? Увы! Глаза наши скоро остановились на трупе человека.
Он лежал на самом пороге: голова откинута, широко раскрытые, уже остекленевшие глаза были обращены к небу, посылавшему им бесполезный теперь свет. Дрожа от страха мы заглянули в это лицо. Это был слуга, бывший некогда вместе с Паваном у нас в Кайлю. Мы сразу его узнали потому, что он был хорошо знаком нам и любим. Он часто рассказывал нам о войне, носил наши ружья… А теперь кровь медленно сочилась из его раны. Он был мертв.
Круазета затрясло. Он обхватил руками каменную колонну портика и прижался лицом к ее холодной поверхности, чтобы скрыть слезы. Это был конец, а ведь до сих пор мы не переставали надеяться, что какая-нибудь счастливая случайность, или чье-нибудь предостережение, спасет нашего друга…
— О, бедная, бедная Кит! — и Круазет разразился страшными рыданиями.
Глава Х. HAU, HAU, HUGUENOTS!
Я помню, что покойный Генрих IV Великий (я не знавал человека храбрее его: он любил опасность, как женщину — ради ее самой) никогда не мог сомкнуть глаз перед битвой. Я это слышал и от него самого перед сражением под Арком. В натуре Круазета было нечто подобное: он был способен к сильному напряжению, не покидавшему его пока грозила опасность, — после чего, как правило, следовал упадок сил. Мы же с Мари, хотя и не менее его готовые постоять за себя, были менее впечатлительны и менее подвижны и, пожалуй, в этом больше походили на немцев, чем на французов.
Я сделал это отступление, чтобы после всего, рассказанного про Круазета, его не заподозрили в женской слабости (хотя его сердце было нежнее женского), не скрывая, что каждый из нас вел себя сообразно своему характеру. И я, в то время как Круазет, объятый трепетом, безуспешно пытался скрыть свои слезы, стоял ошеломленный увиденным, взглядывая то на разоренный дом, то на застывшее под лучами солнца мертвое лицо, а в глубине души у меня таилась мысль о несправедливости Провидения, допустившего это. Постепенно вид мертвеца и поруганного дома затмила в моем уме другая картина: я видел родной старый замок, зеленые поля вдоль реки, серые холмы, поднимавшиеся над ними, нашу террасу и… Катерину, выходящую нам навстречу с бледным лицом и широко раскрытыми глазами, вопросительно смотревшими на нас. Но мы не могли утешить ее, — ведь с нами не было ее жениха!..
Легкий шум, созвучный скрипу качавшейся над нами вывески, внезапно вывел меня из задумчивости. Медленно, все еще во власти грустных дум, я обернулся. Одна половинка двери книжной лавки отворилась, и из нее на нас выглядывала старуха. Когда наши взгляды повстречались, она сделала движение, намереваясь как бы закрыть створку, но я не двинулся с места, и, успокоенная этим, она еле заметно кивнула мне головой. Я сделал шаг вперед.
— Ш-ш-ш! — отвечала она, и ее старое, сморщенное лицо, походившее на вылежавшееся нормандское яблоко, выразило глубокую жалость, когда она взглянула на Круазета.
— Что такое? — тоже шепотом машинально спросил я.
— Взяли его, — прошептала она.
— Кого взяли? — переспросил я без задней мысли.
Она кивнула в сторону разоренного дома и пояснила:
— Молодого сеньора, который жил там! О, господа! Каким красавцем он вернулся вчера с королевского приема! Я еще не видывала такого красавца — в атласном колете с бантами… И подумать только, что сегодня утром за ним гонялись как за крысой!
Слова старухи произвели полный переворот в моих мыслях. Сердце мое встрепенулось, и в нем пробудилась новая радостная надежда.
— Ушел ли он от них? — воскликнул я в волнении. — Удалось ли ему скрыться, тетушка?
— Как же! — отвечала она с живостью. — Вон этот бедняга (спокойно теперь лежит, — прости, Господа, ему его же ересь!) храбро отбивался у двери, пока сеньор, выбравшись на крышу, побежал вдоль улицы, а они внизу ревели и стреляли по нему словно мальчишки, с каменьями гоняющиеся за белкой.
— И он скрылся?
— Скрылся? — отвечала она, в раздумье покачивая седой головой. — Этого я не знаю. Боюсь, что теперь-то они его уже взяли… Мы все время наверху дрожали с моим стариком, словно в лихорадке, боясь высунуть нос (он и сейчас в постели, да хранят нас святые!). Но я слышала, как они двинулись с криками и выстрелами к реке и, пожалуй, если взяли его, то около Шатле. Мне так думается!
— Как давно это случилось? — нетерпеливо спросил я.
— Да с полчаса… А вы будете его родные? — с любопытством спросила она.
Но я не отвечал ей, стараясь растормошить Круазета, который за слезами не слышал нашего разговора.
— Есть надежда, что он жив! — сказал я ему на ухо. — Он убежал от них, слышишь!
И я быстро повторил ему рассказ старухи. Приятно было увидеть, как румянец заиграл на его бледных щеках, слезы высохли и новая жизнь, подкрепленная отвагой, пробудила каждый его мускул.
— Значит есть надежда? — воскликнул он, хватая меня за руку. — Надежда, Ан! Идем скорее, не теряя ни мгновения! Если он жив, мы станем сражаться рядом с ним!
Напрасно старуха пробовала удержать нас. Полная жалости к нам и уверенная, что мы идем на верную смерть, она забыла прежнюю свою осторожность и кричала нам вслед, чтобы мы вернулись. Но мы, не обращая никакого внимания на ее вопли, во всю силу молодых ног бежали уже вслед за Круазетом. Одолевавшее нас недавно утомление (а следует помнить, что мы не спали и не прикасались к еде в течение многих часов) покинуло нас, благодаря радостной надежде на то, что Луи еще жив и скрылся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44