Убить — убивайте на здоровье: это издержки ремесла. А вот унижать не стоит.
— И кто же еще завязан на этом деле? — осведомился Алатристе, немного придя в себя. — Кроме, разумеется, Луиса де Алькесара… Королей ведь так просто, за здорово живешь, не режут. Нужен наследник. А наш государь еще не обзавелся потомством мужского пола.
— Престол перейдет к старшему в роду, — очень спокойно ответил монах.
Ах, вот оно что, подумал капитан, кусая губы. Стало быть, престолонаследником станет инфант дон Карлос, средний сын Филиппа Третьего. Говорили, будто природа одарила его скупо, и что при слабом уме и дряблой воле умелый духовник будет вертеть им как захочет. Нынешний король при всем своем распутстве был человек набожный, но — не в пример покойному батюшке, вокруг которого вечно толклись монахи, — клириков к себе не приближал. По совету Оливареса он держал Рим на почтительном расстоянии, благо понтификам ли было не знать, что испанская пехота — это последний оплот католического мира, сдерживающий натиск протестантской ереси. И, подобно своему первому министру, юный монарх выказывал расположение к иезуитам — выказывать-то выказывал, но открыто его не высказывал, ибо это было непросто и неудобно в краю, где сто тысяч особ духовного звания оспаривали друг у друга власть над душами и церковные привилегии. Где последователей Игнатия Лойолы ненавидели доминиканцы, заправлявшие в трибуналах инквизиции, а тех, в свою очередь, терпеть не могли францисканцы и августинцы, и все они объединялись, когда надо было оттяпать у светских и судебных властей толику могущества. И в этой борьбе, подпитываемой фанатизмом, гордыней и тщеславием, не последнюю роль играли превосходные отношения ордена Святого Доминика с инфантом доном Карлосом. И ни для кого не было секретом, что и он благоволил к братьям-инквизиторам до такой степени, что избрал себе духовника из их среды. Если темно-красное, да в кувшин налито, припомнил Алатристе старинную шутейную загадку, значит, вино. Ну, в крайнем случае — кровь.
— Если инфант впутается в это дело, — сказал он вслух, — он опозорит свой титул.
Поднаторевший в казуистической риторике церковных диспутов, падре Эмилио отмахнулся от него, как от докучливой мухи:
— Правая рука не ведает порой, что делает левая. Главное, чтобы Господь Всемогущий не пребывал в небрежении чад своих. На том стоим.
— Дорого будет стоить такое стояние. И вашему преподобию, и этому итальянцу, и Алькесару-секретарю, и самому принцу. Не сносить вам головы.
— Кстати, о голове… — флегматично заметил Малатеста. — Ты бы лучше о своей позаботился.
— А еще лучше, — припечатал инквизитор, — о спасении души. Ну что — будешь исповедоваться?
Капитан прижался затылком к стене. Известное дело, двум смертям… и так далее, но смешно и жутко, что помирать придется в роли цареубийцы. Диего Алатристе поднял руку на священную особу божьего помазанника. Не хотелось бы, чтобы так вспоминали его немногочисленные друзья в таверне или в траншее. Впрочем, еще хуже было бы окончить жизнь в богадельне для увечных воинов или побираясь на церковной паперти. Надо надеяться, что Малатеста сработает чисто и быстро. Они же не станут рисковать тем, что капитан, угодив в застенок, разговорится под пыткой.
— Я лучше дьяволу исповедаюсь. Это мне привычней.
Итальянец внезапно зашелся придушенным смехом, оборвавшимся от свирепого взгляда падре Эмилио. Тот долго изучал лицо Алатристе и наконец, качнув головой, словно выносил не подлежащий обжалованью приговор, выпрямился и оправил сутану:
— Что ж, так и будет. Скоро встретишься с ним лицом к лицу.
И вышел, сопровождаемый Малатестой, который нес фонарь. Дверь захлопнулась за ними, и стало темно как в могиле.
Недаром говорят, что во сне, который служит нам и отдохновением и остережением, мы готовимся к тому, чтобы опочить навсегда. Никогда еще истина эта не представлялась мне такой непреложной, как в тот миг, когда я, весь в смертной испарине, очнулся от своего забытья, вышел из беспамятства, населенного образами, пробудился от кошмарного сна. Голый, я по-прежнему лежал вниз лицом на кровати, и спина болела просто адски. Была еще ночь. Любопытно узнать — та же самая или следующая. Дотянувшись до раны, я обнаружил перевязку. Осторожно двигаясь в темноте, убедился, что один. Внезапно всплыли в памяти недавние события — дивные и чудовищные. И тотчас я подумал о том, какая судьба постигла капитана Алатристе.
Шатаясь от слабости, сцепив зубы, чтобы не стонать, я отыскал свою одежду. Всякий раз, когда приходилось наклоняться, голова у меня шла крутом, и я боялся снова грохнуться без чувств. Я был уже почти полностью одет, но тут за дверью раздались голоса, в щели мелькнула полоска света. Наступил на кинжал, и он брякнул по полу. Я замер, но — ничего, обошлось. Осторожно вложил оружие в ножны. Потом зашнуровал башмаки.
Голоса стихли, шаги стали удаляться. Свет под дверью замерцал, постепенно становясь ярче. Я прижался к стене так, чтобы оказаться между ней и дверью, открывшейся и впустившей в комнату Анхелику де Алькесар со свечой в руке. Шерстяная шаль на плечах, волосы подобраны и сколоты на затылке. Очень спокойно, не вскрикнув от удивления, не промолвив ни единого слова, она оглядела пустую кровать. И, почувствовав, что я — за спиной, стремительно обернулась. В красноватом свете я увидел ее глаза — их ледяная синева была подобна остриям стальных клинков и поистине завораживала меня. Она открыла рот, чтобы крикнуть или что-то сказать. Но я не мог позволить ей подобной роскоши — выяснение отношений было не к месту и не ко времени. От удара, что пришелся по щеке, замутилась нестерпимая пристальность этого почти гипнотического взгляда: Анхелику отбросило назад. Еще катилась по полу выроненная свеча, и фитилек еще горел, когда я снова сжал кулак — клянусь вам, что безо всяких душевных терзаний, — и ударил во второй раз, теперь в висок. Она без чувств рухнула на кровать. Ощупью, потому что свеча погасла, я приложил ладонь ко рту Анхелики — косточки пальцев у меня ныли не меньше, чем располосованная спина, — и убедился: дышит. Это немного меня успокоило. Теперь можно действовать. Оставив чувствования до лучших времен, я добрался до окна. Распахнул. Слишком высоко. Метнулся к двери, осторожно открыл ее и оказался на площадке лестницы. Опять же ощупью дошел до узкого коридора, освещенного прилепленным к стене огарком. Покрытый ковром пол, дверь, пролет еще одной лестницы. На цыпочках я прокрался мимо двери и был уже на второй ступеньке, когда в доносящемся до меня разговоре прозвучало вдруг имя моего хозяина.
Господь бог или сатана иногда направляют нас в нужную сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— И кто же еще завязан на этом деле? — осведомился Алатристе, немного придя в себя. — Кроме, разумеется, Луиса де Алькесара… Королей ведь так просто, за здорово живешь, не режут. Нужен наследник. А наш государь еще не обзавелся потомством мужского пола.
— Престол перейдет к старшему в роду, — очень спокойно ответил монах.
Ах, вот оно что, подумал капитан, кусая губы. Стало быть, престолонаследником станет инфант дон Карлос, средний сын Филиппа Третьего. Говорили, будто природа одарила его скупо, и что при слабом уме и дряблой воле умелый духовник будет вертеть им как захочет. Нынешний король при всем своем распутстве был человек набожный, но — не в пример покойному батюшке, вокруг которого вечно толклись монахи, — клириков к себе не приближал. По совету Оливареса он держал Рим на почтительном расстоянии, благо понтификам ли было не знать, что испанская пехота — это последний оплот католического мира, сдерживающий натиск протестантской ереси. И, подобно своему первому министру, юный монарх выказывал расположение к иезуитам — выказывать-то выказывал, но открыто его не высказывал, ибо это было непросто и неудобно в краю, где сто тысяч особ духовного звания оспаривали друг у друга власть над душами и церковные привилегии. Где последователей Игнатия Лойолы ненавидели доминиканцы, заправлявшие в трибуналах инквизиции, а тех, в свою очередь, терпеть не могли францисканцы и августинцы, и все они объединялись, когда надо было оттяпать у светских и судебных властей толику могущества. И в этой борьбе, подпитываемой фанатизмом, гордыней и тщеславием, не последнюю роль играли превосходные отношения ордена Святого Доминика с инфантом доном Карлосом. И ни для кого не было секретом, что и он благоволил к братьям-инквизиторам до такой степени, что избрал себе духовника из их среды. Если темно-красное, да в кувшин налито, припомнил Алатристе старинную шутейную загадку, значит, вино. Ну, в крайнем случае — кровь.
— Если инфант впутается в это дело, — сказал он вслух, — он опозорит свой титул.
Поднаторевший в казуистической риторике церковных диспутов, падре Эмилио отмахнулся от него, как от докучливой мухи:
— Правая рука не ведает порой, что делает левая. Главное, чтобы Господь Всемогущий не пребывал в небрежении чад своих. На том стоим.
— Дорого будет стоить такое стояние. И вашему преподобию, и этому итальянцу, и Алькесару-секретарю, и самому принцу. Не сносить вам головы.
— Кстати, о голове… — флегматично заметил Малатеста. — Ты бы лучше о своей позаботился.
— А еще лучше, — припечатал инквизитор, — о спасении души. Ну что — будешь исповедоваться?
Капитан прижался затылком к стене. Известное дело, двум смертям… и так далее, но смешно и жутко, что помирать придется в роли цареубийцы. Диего Алатристе поднял руку на священную особу божьего помазанника. Не хотелось бы, чтобы так вспоминали его немногочисленные друзья в таверне или в траншее. Впрочем, еще хуже было бы окончить жизнь в богадельне для увечных воинов или побираясь на церковной паперти. Надо надеяться, что Малатеста сработает чисто и быстро. Они же не станут рисковать тем, что капитан, угодив в застенок, разговорится под пыткой.
— Я лучше дьяволу исповедаюсь. Это мне привычней.
Итальянец внезапно зашелся придушенным смехом, оборвавшимся от свирепого взгляда падре Эмилио. Тот долго изучал лицо Алатристе и наконец, качнув головой, словно выносил не подлежащий обжалованью приговор, выпрямился и оправил сутану:
— Что ж, так и будет. Скоро встретишься с ним лицом к лицу.
И вышел, сопровождаемый Малатестой, который нес фонарь. Дверь захлопнулась за ними, и стало темно как в могиле.
Недаром говорят, что во сне, который служит нам и отдохновением и остережением, мы готовимся к тому, чтобы опочить навсегда. Никогда еще истина эта не представлялась мне такой непреложной, как в тот миг, когда я, весь в смертной испарине, очнулся от своего забытья, вышел из беспамятства, населенного образами, пробудился от кошмарного сна. Голый, я по-прежнему лежал вниз лицом на кровати, и спина болела просто адски. Была еще ночь. Любопытно узнать — та же самая или следующая. Дотянувшись до раны, я обнаружил перевязку. Осторожно двигаясь в темноте, убедился, что один. Внезапно всплыли в памяти недавние события — дивные и чудовищные. И тотчас я подумал о том, какая судьба постигла капитана Алатристе.
Шатаясь от слабости, сцепив зубы, чтобы не стонать, я отыскал свою одежду. Всякий раз, когда приходилось наклоняться, голова у меня шла крутом, и я боялся снова грохнуться без чувств. Я был уже почти полностью одет, но тут за дверью раздались голоса, в щели мелькнула полоска света. Наступил на кинжал, и он брякнул по полу. Я замер, но — ничего, обошлось. Осторожно вложил оружие в ножны. Потом зашнуровал башмаки.
Голоса стихли, шаги стали удаляться. Свет под дверью замерцал, постепенно становясь ярче. Я прижался к стене так, чтобы оказаться между ней и дверью, открывшейся и впустившей в комнату Анхелику де Алькесар со свечой в руке. Шерстяная шаль на плечах, волосы подобраны и сколоты на затылке. Очень спокойно, не вскрикнув от удивления, не промолвив ни единого слова, она оглядела пустую кровать. И, почувствовав, что я — за спиной, стремительно обернулась. В красноватом свете я увидел ее глаза — их ледяная синева была подобна остриям стальных клинков и поистине завораживала меня. Она открыла рот, чтобы крикнуть или что-то сказать. Но я не мог позволить ей подобной роскоши — выяснение отношений было не к месту и не ко времени. От удара, что пришелся по щеке, замутилась нестерпимая пристальность этого почти гипнотического взгляда: Анхелику отбросило назад. Еще катилась по полу выроненная свеча, и фитилек еще горел, когда я снова сжал кулак — клянусь вам, что безо всяких душевных терзаний, — и ударил во второй раз, теперь в висок. Она без чувств рухнула на кровать. Ощупью, потому что свеча погасла, я приложил ладонь ко рту Анхелики — косточки пальцев у меня ныли не меньше, чем располосованная спина, — и убедился: дышит. Это немного меня успокоило. Теперь можно действовать. Оставив чувствования до лучших времен, я добрался до окна. Распахнул. Слишком высоко. Метнулся к двери, осторожно открыл ее и оказался на площадке лестницы. Опять же ощупью дошел до узкого коридора, освещенного прилепленным к стене огарком. Покрытый ковром пол, дверь, пролет еще одной лестницы. На цыпочках я прокрался мимо двери и был уже на второй ступеньке, когда в доносящемся до меня разговоре прозвучало вдруг имя моего хозяина.
Господь бог или сатана иногда направляют нас в нужную сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66