Зачем же в последнюю минуту все портить? Ты и сам превосходно справился.
Он поклонился проходившим мимо знакомым, закрутил ус и опустил левую руку на эфес:
— И вел себя, должен тебе сказать, как мужчина. Это был смертельно опасный номер, и ты доказал, что не трус.
Я ничего не ответил, оглядываясь по сторонам, ибо имелась у меня и своя собственная причина прокатиться в Эскориал.
Мы уже подходили в этот миг к широким ступеням лестницы, возвышавшейся между Двором Короля и Двором Королевы, и там, на площадке, где под огромным гобеленом, изображавшим нечто аллегорическое, замерли со своими алебардами четверо немецких гвардейцев, стояло в ожидании выхода их величеств самое избранное общество во главе с Оливаресом и его женой. Оглядев их, Кеведо пробормотал себе под нос:
Ты видишь, как венец его искрится,
Как, ослепляя, рдеет багряница?
Так знай, внутри он — только прах смердящий
.
Я обернулся к нему. Да, я уже кое-что знал о мире и о дворе, и в ушах еще звучали строки о короле и его блохе.
— Как же вы при этом, сеньор поэт, — улыбаясь, проговорил я, — отправляетесь в Эскориал в карете маркиза де Личе?
Дон Франсиско окинул меня бесстрастным взором, а потом, быстро оглядевшись по сторонам, дал мне легкую затрещину:
— Попридержи язык, нахальный мальчишка! Всему свое время. Лучше вспомни две замечательные стихотворные строчки — мои, между прочим! «.. А нежный слух терзать язвительною правдой — в занятье сем, мой друг, опасностей не счесть…»
И тем же размеренным тоном продекламировал концовку этого сонета:
О, юность дерзкая! Внемли, пойми, услышь!
Оставя злому зло, ты стать почтешь за благо
Не соучастником — но очевидцем лишь.
Но, каюсь, дерзкой юности, то бишь мне, было уже не до предостережений. В раззолоченной нарядной и душистой толпе показалась голова шута Гастончика, который знаками указывал мне на заднюю лестницу, предназначенную для дворцовой обслуги. И, подняв глаза, я увидел за резными гранитными перилами галереи золотистые локоны Анхелики де Алькесар. Письмо, написанное мною накануне, дошло до адресата.
— Полагаю, ты должна мне что-то сказать.
— Ничего я не должна. Тем более что и времени нет — ее величество вот-вот спустится.
Опершись на перила, она наблюдала за суетой внизу. И глаза ее в то утро были столь же холодны, как и ее речи. Куда девалась та пылкая девчонка в мужском платье, которую я лишь вчера, кажется, держал в своих объятьях?
— На этот раз ты зашла слишком далеко. Ты, и твой дядюшка, и все, кто измыслил эту затею.
С рассеянным видом перебирая ленты, украшавшие лиф ее бархатного платья с парчовыми цветами на подоле, она ответила:
— Не возьму в толк, о чем вы, сударь. И уж тем более — при чем тут мой дядюшка?
— О чем? О засаде на Минильясской дороге! — с досадой вскричал я. — О человеке в желтом колете. О покушении на…
Она ловко зажала мне рот, и от прикосновения ее пальцев к моим губам я затрепетал, и это не укрылось от нее.
— Ты, видно, бредишь, — с улыбкой произнесла она.
— Если все это обнаружится, тебе несдобровать.
Анхелика взглянула на меня с любопытством: чего, мол, беспокоишься?
— Не могу себе представить, что ты назовешь имя дамы не там, где надо.
Как по книге, читала она мысли, проносившиеся в моей голове. Я гордо выпрямился:
— За меня можешь не опасаться! Но в это дело вовлечено еще много людей.
Она сделала вид, что не понимает моего намека.
— Это ты, наверно, про своего друга Нахалатристе?
Я промолчал и отвел глаза. Ответ она увидела у меня на лице и с презрением сказала:
— Я считала тебя благородным человеком.
— Я таков и есть.
— И еще я думала — ты меня любишь.
— Люблю.
В раздумье она прикусила нижнюю губу. Глаза ее казались хорошо отшлифованными сапфирами — тепла в них было примерно столько же.
— Ну что — ты уже продал меня кому-нибудь?
В этих словах слышалось такое презрение, что я потерял дар речи. И не сразу сумел прийти в себя и возразить. Не воображай, хотел сказать я, что скрою все это от капитана. Но слова мои были заглушены грянувшими в эту минуту трубами — на верхней площадке парадной лестницы показалась августейшая чета. Анхелика обернулась и подобрала подол.
— Мне надо идти… — Она торопливо что-то обдумывала. — Быть может, мы еще увидимся.
— Где?
Чуть поколебавшись, она как-то странно взглянула на меня — странно и так пронизывающе, что я почувствовал себя совершено голым.
— Дон Франсиско де Кеведо берет тебя с собой в Эскориал?
— Да.
— Вот там и увидимся.
— Как я найду тебя?
— Ты глуп. Я сама тебя найду.
Это звучало не столько обещанием, сколько угрозой. Или и так, и эдак одновременно. Я глядел ей вслед, и, обернувшись она послала мне улыбку. Боже милосердный, в очередной раз подумал я, как она прекрасна! И как ужасна… Пройдя колонны, Анхелика двинулась вниз, вслед за королем и королевой, которые уже спустились по лестнице и теперь принимали приветствия Оливареса и остальных. Затем все вышли на улицу, и я поплелся за ними, предаваясь самым черным мыслям и горестно припоминая стихи, что дал мне однажды переписать преподобный Перес:
В обман поверив, истины страшиться,
пить горький яд, приняв его за мед,
несчастья ради, счастьем поступиться,
считать блаженством рая тяжкий гнет, —
все это значит: в женщину влюбиться;
кто испытал любовь, меня поймет.
А на улице сияло солнце, и, черт возьми, зрелище открывалось волшебное. Король, который галантно вел королеву под руку, надел в тот день костюм для верховой езды, затканный серебряной ниткой и перепоясанный красным тафтяным кушаком, прицепил, натурально, шпагу и шпоры в знак того, что он, юный и искусный наездник, часть пути проделает в седле, рыся у кареты ее величества. А за каретой этой, запряженной шестеркой великолепных белых коней, двинутся четыре других, где разместятся двадцать четыре фрейлины и камеристки. На площади Филиппа и Изабеллу первым приветствовал папский легат кардинал Барберини, собравшийся в Эскориал в компании с герцогами де Сессой и де Македой, а за ним уже — все прочие. Их величества взяли с собой дочь, инфанту Марию-Евгению — крошку нескольких месяцев от роду несла на руках кормилица, — брата и сестру короля — инфантов дона Карлоса и донью Марию, ту самую, за которую безуспешно сватался принц Уэльский, — а также кардинала-инфанта дона Фернандо, архиепископа Толедского, будущего генерала и наместника Фландрии: это под его началом мы с капитаном Алатристе спустя несколько лет будем резать протестантов и шведов при Нордлингене. Из приближенных короля особенно выделялся граф де Гуадальмедина в необыкновенно изысканном французском кафтане. Чуть поодаль стоял и дон Франсиско де Кеведо с Оливаресовым зятем маркизом де Личе, который славился тем, что во всей Испании не было человека безобразней его, но при этом женат был на одной из первых придворных красавиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Он поклонился проходившим мимо знакомым, закрутил ус и опустил левую руку на эфес:
— И вел себя, должен тебе сказать, как мужчина. Это был смертельно опасный номер, и ты доказал, что не трус.
Я ничего не ответил, оглядываясь по сторонам, ибо имелась у меня и своя собственная причина прокатиться в Эскориал.
Мы уже подходили в этот миг к широким ступеням лестницы, возвышавшейся между Двором Короля и Двором Королевы, и там, на площадке, где под огромным гобеленом, изображавшим нечто аллегорическое, замерли со своими алебардами четверо немецких гвардейцев, стояло в ожидании выхода их величеств самое избранное общество во главе с Оливаресом и его женой. Оглядев их, Кеведо пробормотал себе под нос:
Ты видишь, как венец его искрится,
Как, ослепляя, рдеет багряница?
Так знай, внутри он — только прах смердящий
.
Я обернулся к нему. Да, я уже кое-что знал о мире и о дворе, и в ушах еще звучали строки о короле и его блохе.
— Как же вы при этом, сеньор поэт, — улыбаясь, проговорил я, — отправляетесь в Эскориал в карете маркиза де Личе?
Дон Франсиско окинул меня бесстрастным взором, а потом, быстро оглядевшись по сторонам, дал мне легкую затрещину:
— Попридержи язык, нахальный мальчишка! Всему свое время. Лучше вспомни две замечательные стихотворные строчки — мои, между прочим! «.. А нежный слух терзать язвительною правдой — в занятье сем, мой друг, опасностей не счесть…»
И тем же размеренным тоном продекламировал концовку этого сонета:
О, юность дерзкая! Внемли, пойми, услышь!
Оставя злому зло, ты стать почтешь за благо
Не соучастником — но очевидцем лишь.
Но, каюсь, дерзкой юности, то бишь мне, было уже не до предостережений. В раззолоченной нарядной и душистой толпе показалась голова шута Гастончика, который знаками указывал мне на заднюю лестницу, предназначенную для дворцовой обслуги. И, подняв глаза, я увидел за резными гранитными перилами галереи золотистые локоны Анхелики де Алькесар. Письмо, написанное мною накануне, дошло до адресата.
— Полагаю, ты должна мне что-то сказать.
— Ничего я не должна. Тем более что и времени нет — ее величество вот-вот спустится.
Опершись на перила, она наблюдала за суетой внизу. И глаза ее в то утро были столь же холодны, как и ее речи. Куда девалась та пылкая девчонка в мужском платье, которую я лишь вчера, кажется, держал в своих объятьях?
— На этот раз ты зашла слишком далеко. Ты, и твой дядюшка, и все, кто измыслил эту затею.
С рассеянным видом перебирая ленты, украшавшие лиф ее бархатного платья с парчовыми цветами на подоле, она ответила:
— Не возьму в толк, о чем вы, сударь. И уж тем более — при чем тут мой дядюшка?
— О чем? О засаде на Минильясской дороге! — с досадой вскричал я. — О человеке в желтом колете. О покушении на…
Она ловко зажала мне рот, и от прикосновения ее пальцев к моим губам я затрепетал, и это не укрылось от нее.
— Ты, видно, бредишь, — с улыбкой произнесла она.
— Если все это обнаружится, тебе несдобровать.
Анхелика взглянула на меня с любопытством: чего, мол, беспокоишься?
— Не могу себе представить, что ты назовешь имя дамы не там, где надо.
Как по книге, читала она мысли, проносившиеся в моей голове. Я гордо выпрямился:
— За меня можешь не опасаться! Но в это дело вовлечено еще много людей.
Она сделала вид, что не понимает моего намека.
— Это ты, наверно, про своего друга Нахалатристе?
Я промолчал и отвел глаза. Ответ она увидела у меня на лице и с презрением сказала:
— Я считала тебя благородным человеком.
— Я таков и есть.
— И еще я думала — ты меня любишь.
— Люблю.
В раздумье она прикусила нижнюю губу. Глаза ее казались хорошо отшлифованными сапфирами — тепла в них было примерно столько же.
— Ну что — ты уже продал меня кому-нибудь?
В этих словах слышалось такое презрение, что я потерял дар речи. И не сразу сумел прийти в себя и возразить. Не воображай, хотел сказать я, что скрою все это от капитана. Но слова мои были заглушены грянувшими в эту минуту трубами — на верхней площадке парадной лестницы показалась августейшая чета. Анхелика обернулась и подобрала подол.
— Мне надо идти… — Она торопливо что-то обдумывала. — Быть может, мы еще увидимся.
— Где?
Чуть поколебавшись, она как-то странно взглянула на меня — странно и так пронизывающе, что я почувствовал себя совершено голым.
— Дон Франсиско де Кеведо берет тебя с собой в Эскориал?
— Да.
— Вот там и увидимся.
— Как я найду тебя?
— Ты глуп. Я сама тебя найду.
Это звучало не столько обещанием, сколько угрозой. Или и так, и эдак одновременно. Я глядел ей вслед, и, обернувшись она послала мне улыбку. Боже милосердный, в очередной раз подумал я, как она прекрасна! И как ужасна… Пройдя колонны, Анхелика двинулась вниз, вслед за королем и королевой, которые уже спустились по лестнице и теперь принимали приветствия Оливареса и остальных. Затем все вышли на улицу, и я поплелся за ними, предаваясь самым черным мыслям и горестно припоминая стихи, что дал мне однажды переписать преподобный Перес:
В обман поверив, истины страшиться,
пить горький яд, приняв его за мед,
несчастья ради, счастьем поступиться,
считать блаженством рая тяжкий гнет, —
все это значит: в женщину влюбиться;
кто испытал любовь, меня поймет.
А на улице сияло солнце, и, черт возьми, зрелище открывалось волшебное. Король, который галантно вел королеву под руку, надел в тот день костюм для верховой езды, затканный серебряной ниткой и перепоясанный красным тафтяным кушаком, прицепил, натурально, шпагу и шпоры в знак того, что он, юный и искусный наездник, часть пути проделает в седле, рыся у кареты ее величества. А за каретой этой, запряженной шестеркой великолепных белых коней, двинутся четыре других, где разместятся двадцать четыре фрейлины и камеристки. На площади Филиппа и Изабеллу первым приветствовал папский легат кардинал Барберини, собравшийся в Эскориал в компании с герцогами де Сессой и де Македой, а за ним уже — все прочие. Их величества взяли с собой дочь, инфанту Марию-Евгению — крошку нескольких месяцев от роду несла на руках кормилица, — брата и сестру короля — инфантов дона Карлоса и донью Марию, ту самую, за которую безуспешно сватался принц Уэльский, — а также кардинала-инфанта дона Фернандо, архиепископа Толедского, будущего генерала и наместника Фландрии: это под его началом мы с капитаном Алатристе спустя несколько лет будем резать протестантов и шведов при Нордлингене. Из приближенных короля особенно выделялся граф де Гуадальмедина в необыкновенно изысканном французском кафтане. Чуть поодаль стоял и дон Франсиско де Кеведо с Оливаресовым зятем маркизом де Личе, который славился тем, что во всей Испании не было человека безобразней его, но при этом женат был на одной из первых придворных красавиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66