Я сразу понял, что это означает.
Водитель наш пробормотал:
– Говорила же она, что так и будет, – и в тот же миг грузовик впереди разнесло прямым попаданием.
– Бо-о-оже! – заорал водитель, вцепившись в руль. Чье-то тело взмыло в воздух, взметнулся столб огня, и грузовик в одно мгновение превратился в груду искореженного металла. Водитель вдавил педаль тормоза, «паккард» занесло к обочине, и мы все посыпались из машины в старую воронку.
Снаряды с оглушительным грохотом рвались один за другим. Краем глаза я заметил, как одну из санитарных машин подбросило точно детскую игрушку. Вперемежку с разрывами со всех сторон неслись душераздирающие вопли, рыдания, пронзительные вскрики и стоны. Рядом упала чья-то оторванная рука, тут же, буквально в двух шагах, громыхнуло так, что земля ушла из-под ног, и я погрузился во тьму.
Нет, это был не конец. Лицо и руки были у меня обожжены, все тело словно пропустили через мясорубку, голова, казалось, раскололась на куски, однако я остался цел и почти невредим. Везение было просто фантастическим. С того страшного момента и по сей день у меня нет и тени сомнения, что выжил я ради некой великой миссии. Снаряды, градом сыпавшиеся на шоссе, разнесли нашу колонну в клочья.
Все стихло так же внезапно, как и началось, и бурлящий кошмар сменился адским пейзажем.
Обе санитарные машины были уничтожены. По всей дороге валялись трупы. Поверх кучи искореженного металла, несколько минут назад бывшей грузовиком, лежало почему-то мотоциклетное колесо, самого же мотоцикла сопровождения или его обломков нигде не было видно. Искромсанный осколками «паккард» высовывался из воронки огромной посеревшей сырной головой.
Я потянулся за своим вещмешком с книгами, каким-то образом очутившимся возле меня. По всей видимости, в живых больше не осталось никого. Картина разрушения и гибели казалась просто невероятной. Тела и части тел были разбросаны повсюду, они высовывались из воронок, из пылающих остатков автомобилей… То был один из многочисленных, поражающих своим жутким абсурдом эпизодов войны: рутинный, выполняющийся, очевидно, по расписанию обстрел дальнобойной артиллерией – из тех, что ведутся по площадям, а не по конкретным целям, – начисто уничтожил целое санитарное подразделение.
Тут я заметил какое-то движение. В воронке между шоссе и полем был человек, живой человек. И я его знал.
Мы с ним ехали в «паккарде». Звали его лейтенант Уильям Вандури, такой же молодой врач, как и я сам. Живот его был вспорот то ли шрапнелью, то ли железным обломком грузовика – не знаю чем. Лежал он в громадной луже собственной крови, обеими руками прижимая вываливающиеся из разверстой раны багрово-фиолетовые внутренности.
– Ради Бога, дай мне что-нибудь, – заметив меня, простонал он еле слышно.
Что я мог ему дать? Все медикаменты остались в разнесенном вдребезги грузовике, а у меня не было ничего, кроме карточной колоды, Элифаса Леви и Корнелия Агриппы.
– Господи, помоги же мне, – закричал Вандури.
Опустившись возле него на колени, я принялся ощупывать тело вокруг раны, заранее зная, что сделать ничего нельзя.
Строго говоря, он должен был давно по крайней мере потерять сознание, однако Господь не был к нему милосерден.
Я чувствовал ладонями пульсирующие фонтанчики крови.
– Нет лекарств, дружище, даже бинта нет, – сказал я. – Все взлетело на воздух вместе с грузовиком.
– Можешь дотащить меня до штаба? – спросил он умоляюще. Глаза его закатились, белки налились кровью так, будто вот-вот лопнут. – Всего три мили… О Боже… Дотащи меня, ладно?
– Не могу. Ты умрешь, как только я сдвину тебя с места.
Да ты уже на три четверти мертв.
– Я разваливаюсь на части! – внезапно взвизгнул он.
Кишки выскользнули у него из рук и свалились на мерзлую землю. Казалось, он теряет сознание, и я умолял Всевышнего, чтобы так и случилось. Помню, у него были великолепные белоснежные, ровные зубы – теперь они словно принадлежали кому-то другому, но уж никак не этому искромсанному телу.
Что-то поднялось с заснеженного поля. Я аж подскочил на фут: померещилось, что это встает один из мертвецов. Но то была громадных размеров совершенно белая птица, белая сова. Позднее там же, во Франции, мне довелось увидеть ее еще раз, но в тот момент я подумал, что начались галлюцинации. Сова захлопала гигантскими крыльями – в размахе они достигали, по-моему, четырех футов – и запрыгала к нам по усеянному трупами полю.
Вандури тоже видел птицу.
– Душа, это моя душа! – неистово завопил он. Кровь из него брызнула фонтаном. Птица же уселась на моток колючей проволоки и уставилась на нас каким-то безумным взглядом. Еще не пришедший в себя, оглушенный воплями Вандури, я как будто разобрал ее слова:
– Пристрели его. Другого выхода нет.
Рука сама потянулась к бедру, где висела кобура с револьвером. Вандури, заметив это движение, заорал:
– Нет! О Господи, Господи, Господи, пожалуйста, нет!
Подсунув руки ему под мышки, я попытался поднять его.
Никогда больше, ни до того, ни после, я, наверное, не слышал столь пронзительного крика, как тот, что издал Вандури, а вслед за ним, как мне показалось, и сова, точно она и в самом деле была его душой.
– Видишь, если тебя поднять, твоя нижняя половина останется на земле, – пробормотал я. – Извини, я ничего не могу сделать. Ничего.
– Так позови кого-нибудь на помощь…
Голова его безвольно повисла, но он все еще был жив.
На пепельно-сером лице сверкали белоснежные зубы, точно на рекламе зубной пасты.
– Ты не можешь пристрелить меня – ведь я не пробыл здесь и месяца.
Этот поистине детский довод подействовал на меня странным образом, как-то сразу отодвинув весь этот ужас: и невероятную птицу, плод галлюцинации, и запах паленого мяса от моих собственных рук и лица, и вонь экскрементов и кишечных газов от Вандури. В голове у меня будто что-то щелкнуло: ведь я же на войне, а война – это вещь в себе.
– Нельзя, этого нельзя, – бормотал Вандури, и я понял, что он имеет в виду собственную неминуемую смерть. Ведь он, как и я до того момента, оставался сугубо гражданским человеком.
Теперь подумайте, был ли у меня выбор. Если бы я его поднял и понес, как он хотел, то тем самым убил бы его, причем смерть стала бы мучительной. Я мог оставить его в покое, дожидаясь, пока он наконец умрет. Возможно, он прожил бы с полчаса или около того, но муки его в эти полчаса вряд ли доступны человеческому пониманию – было бы милосердней убить его, подняв с земли. Между тем шок, когда боли почти не ощущаешь, уже начинал у него проходить… Впрочем, можно было бы отправиться за помощью, пройти три мили, но результат был бы все тем же: он умер бы в страшной агонии, да к тому же в одиночестве.
Вандури часто-часто задышал, как перегревшаяся на солнце собака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Водитель наш пробормотал:
– Говорила же она, что так и будет, – и в тот же миг грузовик впереди разнесло прямым попаданием.
– Бо-о-оже! – заорал водитель, вцепившись в руль. Чье-то тело взмыло в воздух, взметнулся столб огня, и грузовик в одно мгновение превратился в груду искореженного металла. Водитель вдавил педаль тормоза, «паккард» занесло к обочине, и мы все посыпались из машины в старую воронку.
Снаряды с оглушительным грохотом рвались один за другим. Краем глаза я заметил, как одну из санитарных машин подбросило точно детскую игрушку. Вперемежку с разрывами со всех сторон неслись душераздирающие вопли, рыдания, пронзительные вскрики и стоны. Рядом упала чья-то оторванная рука, тут же, буквально в двух шагах, громыхнуло так, что земля ушла из-под ног, и я погрузился во тьму.
Нет, это был не конец. Лицо и руки были у меня обожжены, все тело словно пропустили через мясорубку, голова, казалось, раскололась на куски, однако я остался цел и почти невредим. Везение было просто фантастическим. С того страшного момента и по сей день у меня нет и тени сомнения, что выжил я ради некой великой миссии. Снаряды, градом сыпавшиеся на шоссе, разнесли нашу колонну в клочья.
Все стихло так же внезапно, как и началось, и бурлящий кошмар сменился адским пейзажем.
Обе санитарные машины были уничтожены. По всей дороге валялись трупы. Поверх кучи искореженного металла, несколько минут назад бывшей грузовиком, лежало почему-то мотоциклетное колесо, самого же мотоцикла сопровождения или его обломков нигде не было видно. Искромсанный осколками «паккард» высовывался из воронки огромной посеревшей сырной головой.
Я потянулся за своим вещмешком с книгами, каким-то образом очутившимся возле меня. По всей видимости, в живых больше не осталось никого. Картина разрушения и гибели казалась просто невероятной. Тела и части тел были разбросаны повсюду, они высовывались из воронок, из пылающих остатков автомобилей… То был один из многочисленных, поражающих своим жутким абсурдом эпизодов войны: рутинный, выполняющийся, очевидно, по расписанию обстрел дальнобойной артиллерией – из тех, что ведутся по площадям, а не по конкретным целям, – начисто уничтожил целое санитарное подразделение.
Тут я заметил какое-то движение. В воронке между шоссе и полем был человек, живой человек. И я его знал.
Мы с ним ехали в «паккарде». Звали его лейтенант Уильям Вандури, такой же молодой врач, как и я сам. Живот его был вспорот то ли шрапнелью, то ли железным обломком грузовика – не знаю чем. Лежал он в громадной луже собственной крови, обеими руками прижимая вываливающиеся из разверстой раны багрово-фиолетовые внутренности.
– Ради Бога, дай мне что-нибудь, – заметив меня, простонал он еле слышно.
Что я мог ему дать? Все медикаменты остались в разнесенном вдребезги грузовике, а у меня не было ничего, кроме карточной колоды, Элифаса Леви и Корнелия Агриппы.
– Господи, помоги же мне, – закричал Вандури.
Опустившись возле него на колени, я принялся ощупывать тело вокруг раны, заранее зная, что сделать ничего нельзя.
Строго говоря, он должен был давно по крайней мере потерять сознание, однако Господь не был к нему милосерден.
Я чувствовал ладонями пульсирующие фонтанчики крови.
– Нет лекарств, дружище, даже бинта нет, – сказал я. – Все взлетело на воздух вместе с грузовиком.
– Можешь дотащить меня до штаба? – спросил он умоляюще. Глаза его закатились, белки налились кровью так, будто вот-вот лопнут. – Всего три мили… О Боже… Дотащи меня, ладно?
– Не могу. Ты умрешь, как только я сдвину тебя с места.
Да ты уже на три четверти мертв.
– Я разваливаюсь на части! – внезапно взвизгнул он.
Кишки выскользнули у него из рук и свалились на мерзлую землю. Казалось, он теряет сознание, и я умолял Всевышнего, чтобы так и случилось. Помню, у него были великолепные белоснежные, ровные зубы – теперь они словно принадлежали кому-то другому, но уж никак не этому искромсанному телу.
Что-то поднялось с заснеженного поля. Я аж подскочил на фут: померещилось, что это встает один из мертвецов. Но то была громадных размеров совершенно белая птица, белая сова. Позднее там же, во Франции, мне довелось увидеть ее еще раз, но в тот момент я подумал, что начались галлюцинации. Сова захлопала гигантскими крыльями – в размахе они достигали, по-моему, четырех футов – и запрыгала к нам по усеянному трупами полю.
Вандури тоже видел птицу.
– Душа, это моя душа! – неистово завопил он. Кровь из него брызнула фонтаном. Птица же уселась на моток колючей проволоки и уставилась на нас каким-то безумным взглядом. Еще не пришедший в себя, оглушенный воплями Вандури, я как будто разобрал ее слова:
– Пристрели его. Другого выхода нет.
Рука сама потянулась к бедру, где висела кобура с револьвером. Вандури, заметив это движение, заорал:
– Нет! О Господи, Господи, Господи, пожалуйста, нет!
Подсунув руки ему под мышки, я попытался поднять его.
Никогда больше, ни до того, ни после, я, наверное, не слышал столь пронзительного крика, как тот, что издал Вандури, а вслед за ним, как мне показалось, и сова, точно она и в самом деле была его душой.
– Видишь, если тебя поднять, твоя нижняя половина останется на земле, – пробормотал я. – Извини, я ничего не могу сделать. Ничего.
– Так позови кого-нибудь на помощь…
Голова его безвольно повисла, но он все еще был жив.
На пепельно-сером лице сверкали белоснежные зубы, точно на рекламе зубной пасты.
– Ты не можешь пристрелить меня – ведь я не пробыл здесь и месяца.
Этот поистине детский довод подействовал на меня странным образом, как-то сразу отодвинув весь этот ужас: и невероятную птицу, плод галлюцинации, и запах паленого мяса от моих собственных рук и лица, и вонь экскрементов и кишечных газов от Вандури. В голове у меня будто что-то щелкнуло: ведь я же на войне, а война – это вещь в себе.
– Нельзя, этого нельзя, – бормотал Вандури, и я понял, что он имеет в виду собственную неминуемую смерть. Ведь он, как и я до того момента, оставался сугубо гражданским человеком.
Теперь подумайте, был ли у меня выбор. Если бы я его поднял и понес, как он хотел, то тем самым убил бы его, причем смерть стала бы мучительной. Я мог оставить его в покое, дожидаясь, пока он наконец умрет. Возможно, он прожил бы с полчаса или около того, но муки его в эти полчаса вряд ли доступны человеческому пониманию – было бы милосердней убить его, подняв с земли. Между тем шок, когда боли почти не ощущаешь, уже начинал у него проходить… Впрочем, можно было бы отправиться за помощью, пройти три мили, но результат был бы все тем же: он умер бы в страшной агонии, да к тому же в одиночестве.
Вандури часто-часто задышал, как перегревшаяся на солнце собака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142