Что бы это значило? Просто порядковые номера? Или какой-то шифр?
Как часто бывает, разгадка лежала на самой поверхности. В виде листка со знакомым мне уже распоряжением красавицы Барби: «Человек из газеты, он меня не съест. В гараж. Завтра в 8.30». Внизу корячились, толкая друг друга острыми локотками, цифры 217, Я был в гостях у Дианы... постойте, постойте... в среду. А что у нас было в среду? В среду у нас было двадцать первое июля. Вот как просто-то! 21.7. Значит, 283 должно означать двадцать восьмое марта. 65 - шестое мая. 174 - семнадцатое апреля. 312 - тридцать первое февраля... Чушь какая-то! Разумеется, третье декабря. Петрик, вероятно, для памяти, а может, из каких-то других своих вурдалачьих соображений помечал дату каждого хозяйского распоряжения. Отлично, посмотрим, какая нам от этого может быть польза.
Я просидел над разбором листочков из блокнота больше часа, не разгибая спины. И был вознагражден. Разумеется, в массе своей записки представляли собой простейшие бытовые указания, куда и к которому часу подъехать, сколько ждать, иногда просьбы что-то купить, кого-то встретить и тому подобное. Но в этой куче потерявшей всякий смысл и значение бумажной шелухи попадались и жемчужные зерна.
Сначала была странная, на первый взгляд неоконченная запись: «Он выходит, смотри на окно. Если свет погас». Но дата, проставленная внизу педантом Петриком, объясняла все: те же 217, 21.7, двадцать первое июля. Это был мой смертный приговор.
И уже в самом конце, как приз за терпение и труд, я выудил бумажку со следующими словами: «Он сегодня у своей жидовки. Допоздна. Лучше не будет». Под ними рукой Петрика было накорябано 231. Двадцать третье января. Мне даже не было необходимости сверяться с записями в блокноте. На этот раз благодаря все тому же педантизму убийцы (убийственному, так сказать, педантизму) передо мной лежал смертный приговор нефтяному королю Александру Фураеву.
Ну что ж, есть время собирать камни и есть время торговать своей коллекцией. Я снял трубку и набрал номер. Но на службе Фураева-старшего не оказалось. Кто-то, вероятно помощник, избыточно доброжелательным тоном сообщил мне, что депутат захворал, в ближайшие дни на работе его искать не стоит. Это меня не устраивало. Я порылся в блокноте, нашел домашний телефон, и уже через полминуты мне ответил знакомый внятный баритон с генеральской выправкой.
- Нам с вами нужно встретиться. Срочно, - произнес я, стараясь придать своему голосу как можно больше убедительности. - Мне сказали, что вы нездоровы, но дело очень важное.
- А нельзя ли по телефону? - пророкотал он недовольно. - У меня обострение радикулита, я по большей части в горизонтальном положении.
- Как знаете, - ответил я. - Можно и по телефону. У меня на этот раз действительно есть новые сведения об убийстве вашего сына.
Совершенно неожиданно для меня он хмыкнул иронически и произнес с некоторым, как мне почудилось, облегчением:
- А-а, если вы про эту историю с Кириллом... Диана мне ее тоже на днях рассказала. Только что-то не очень верится. Да и не докажешь теперь ничего, не проверишь.
- Нет, - ответил я. - Моя история без Кирилла. И у меня есть кое-какие доказательства, на которые неплохо бы вам взглянуть глазами.
- Записывайте адрес, - ни о чем больше не расспрашивая, решительно сказал Фураев.
И по тому, каким чугунно-глухим сделался враз его голос, я понял, насколько это для него важно. Понял - и устыдился. Мне сейчас предстояло сообщить этому пожилому, не так давно потерявшему сына человеку чудовищную вещь, которая непременно разобьет ему и сердце, и остатки семьи. Но я знал, ради чего занимаюсь этим малоприятным делом. Цена вопроса для моей газеты достаточно высока, чтобы все сантименты оставить у ее подножия. К тому же я утешался тем соображением, что лучше уж пусть он узнает об этом от меня, чем от какого-нибудь бездушного милиционера. К концу пути я почти уговорил себя, что совершаю едва ли не благородный поступок.
Михаил Анисимович проживал в знаменитом Доме на набережной. Каждый раз, оказываясь в этом здании, я мысленно содрогаюсь, примеряю на себя участь его нынешних жильцов и прихожу к неизменному выводу, что никогда не смог бы поселиться здесь. По-моему, это все равно что жить на кладбище - столько здесь должно бродить неприкаянных душ невинно убиенных, их убийц и убийц этих убийц. Но, наверное, я действительно чересчур сентиментален, потому что многие поколения не только начальников, но и деятелей культуры с наукой, нимало не смущаясь дурной славой дома, всегда рвались заполучить здесь апартамент.
Вот и Михаил Анисимович, сам открывший мне дверь, был меньше всего похож на призрак. На его картонных щеках гуляло даже некое подобие румянца: то ли сказался вынужденный отдых от рабочих забот, то ли так взволновал мой визит. Он был в стеганой домашней тужурке, мягких домашних брюках и тапочках, с поясницей, обвязанной большим шерстяным платком. Мы с ним прошли в кабинет - комнату размером с площадку для бадминтона, с видом на Кремль, открывающимся из трех широких окон, и я понял, что, может быть, Париж стоит мессы: подумаешь, какие-то призраки!
- Читал, читал на днях вашу статью, - сказал Фураев, усаживая меня в глубокое кожаное кресло у окна и сам усаживаясь в такое же напротив. - Вы молодец. И газета ваша молодец. Я, знаете ли, лет сорок каждое утро начинаю с нее. Как говорится, не стареют душой ветераны! Может, подогреть чаю?
От чая я отказался, и тогда старик - а сейчас особенно было видно, что он старик, выбеленный, высушенный и легкий на вид, как деревянный обломок на морском берегу - поднял на меня свои ясные глаза и спросил, почему в статье он ничего не нашел про своего сына. Уклонившись от прямого ответа, я на всякий случай уточнил, готов ли он к очень неприятным известиям. Михаил Анисимович, горько усмехнувшись, ответил, что после Сашиной смерти уже не ждет ничего, более неприятного. И задал вопрос:
- Его, конечно, убили бандиты? Мафия?
Я отрицательно покачал головой. И стал рассказывать.
Вопреки ожиданиям дед стойко перенес удар. Во всяком случае, обошлось без валидола. Только в какой-то момент он прикрыл веки и не открывал их до тех пор, пока я не закончил. После этого он еще немного посидел молча с закрытыми глазами, а потом спросил:
- Эти бумажки с вами?
- Пока только копии.
Я действительно по дороге сюда заскочил на почту и сделал ксерокс с наиболее содержательных записок. Разумеется, оригиналы тоже были со мной, но расставаться с ними я пока не собирался. И Фураев понял это вполне определенным образом.
- Надо полагать, это шантаж? - спросил он глухим и на этот раз совершенно бесцветным голосом.
Я почувствовал, как краска стыда заливает мое лицо, но отступать было некуда.
- Не надо так полагать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Как часто бывает, разгадка лежала на самой поверхности. В виде листка со знакомым мне уже распоряжением красавицы Барби: «Человек из газеты, он меня не съест. В гараж. Завтра в 8.30». Внизу корячились, толкая друг друга острыми локотками, цифры 217, Я был в гостях у Дианы... постойте, постойте... в среду. А что у нас было в среду? В среду у нас было двадцать первое июля. Вот как просто-то! 21.7. Значит, 283 должно означать двадцать восьмое марта. 65 - шестое мая. 174 - семнадцатое апреля. 312 - тридцать первое февраля... Чушь какая-то! Разумеется, третье декабря. Петрик, вероятно, для памяти, а может, из каких-то других своих вурдалачьих соображений помечал дату каждого хозяйского распоряжения. Отлично, посмотрим, какая нам от этого может быть польза.
Я просидел над разбором листочков из блокнота больше часа, не разгибая спины. И был вознагражден. Разумеется, в массе своей записки представляли собой простейшие бытовые указания, куда и к которому часу подъехать, сколько ждать, иногда просьбы что-то купить, кого-то встретить и тому подобное. Но в этой куче потерявшей всякий смысл и значение бумажной шелухи попадались и жемчужные зерна.
Сначала была странная, на первый взгляд неоконченная запись: «Он выходит, смотри на окно. Если свет погас». Но дата, проставленная внизу педантом Петриком, объясняла все: те же 217, 21.7, двадцать первое июля. Это был мой смертный приговор.
И уже в самом конце, как приз за терпение и труд, я выудил бумажку со следующими словами: «Он сегодня у своей жидовки. Допоздна. Лучше не будет». Под ними рукой Петрика было накорябано 231. Двадцать третье января. Мне даже не было необходимости сверяться с записями в блокноте. На этот раз благодаря все тому же педантизму убийцы (убийственному, так сказать, педантизму) передо мной лежал смертный приговор нефтяному королю Александру Фураеву.
Ну что ж, есть время собирать камни и есть время торговать своей коллекцией. Я снял трубку и набрал номер. Но на службе Фураева-старшего не оказалось. Кто-то, вероятно помощник, избыточно доброжелательным тоном сообщил мне, что депутат захворал, в ближайшие дни на работе его искать не стоит. Это меня не устраивало. Я порылся в блокноте, нашел домашний телефон, и уже через полминуты мне ответил знакомый внятный баритон с генеральской выправкой.
- Нам с вами нужно встретиться. Срочно, - произнес я, стараясь придать своему голосу как можно больше убедительности. - Мне сказали, что вы нездоровы, но дело очень важное.
- А нельзя ли по телефону? - пророкотал он недовольно. - У меня обострение радикулита, я по большей части в горизонтальном положении.
- Как знаете, - ответил я. - Можно и по телефону. У меня на этот раз действительно есть новые сведения об убийстве вашего сына.
Совершенно неожиданно для меня он хмыкнул иронически и произнес с некоторым, как мне почудилось, облегчением:
- А-а, если вы про эту историю с Кириллом... Диана мне ее тоже на днях рассказала. Только что-то не очень верится. Да и не докажешь теперь ничего, не проверишь.
- Нет, - ответил я. - Моя история без Кирилла. И у меня есть кое-какие доказательства, на которые неплохо бы вам взглянуть глазами.
- Записывайте адрес, - ни о чем больше не расспрашивая, решительно сказал Фураев.
И по тому, каким чугунно-глухим сделался враз его голос, я понял, насколько это для него важно. Понял - и устыдился. Мне сейчас предстояло сообщить этому пожилому, не так давно потерявшему сына человеку чудовищную вещь, которая непременно разобьет ему и сердце, и остатки семьи. Но я знал, ради чего занимаюсь этим малоприятным делом. Цена вопроса для моей газеты достаточно высока, чтобы все сантименты оставить у ее подножия. К тому же я утешался тем соображением, что лучше уж пусть он узнает об этом от меня, чем от какого-нибудь бездушного милиционера. К концу пути я почти уговорил себя, что совершаю едва ли не благородный поступок.
Михаил Анисимович проживал в знаменитом Доме на набережной. Каждый раз, оказываясь в этом здании, я мысленно содрогаюсь, примеряю на себя участь его нынешних жильцов и прихожу к неизменному выводу, что никогда не смог бы поселиться здесь. По-моему, это все равно что жить на кладбище - столько здесь должно бродить неприкаянных душ невинно убиенных, их убийц и убийц этих убийц. Но, наверное, я действительно чересчур сентиментален, потому что многие поколения не только начальников, но и деятелей культуры с наукой, нимало не смущаясь дурной славой дома, всегда рвались заполучить здесь апартамент.
Вот и Михаил Анисимович, сам открывший мне дверь, был меньше всего похож на призрак. На его картонных щеках гуляло даже некое подобие румянца: то ли сказался вынужденный отдых от рабочих забот, то ли так взволновал мой визит. Он был в стеганой домашней тужурке, мягких домашних брюках и тапочках, с поясницей, обвязанной большим шерстяным платком. Мы с ним прошли в кабинет - комнату размером с площадку для бадминтона, с видом на Кремль, открывающимся из трех широких окон, и я понял, что, может быть, Париж стоит мессы: подумаешь, какие-то призраки!
- Читал, читал на днях вашу статью, - сказал Фураев, усаживая меня в глубокое кожаное кресло у окна и сам усаживаясь в такое же напротив. - Вы молодец. И газета ваша молодец. Я, знаете ли, лет сорок каждое утро начинаю с нее. Как говорится, не стареют душой ветераны! Может, подогреть чаю?
От чая я отказался, и тогда старик - а сейчас особенно было видно, что он старик, выбеленный, высушенный и легкий на вид, как деревянный обломок на морском берегу - поднял на меня свои ясные глаза и спросил, почему в статье он ничего не нашел про своего сына. Уклонившись от прямого ответа, я на всякий случай уточнил, готов ли он к очень неприятным известиям. Михаил Анисимович, горько усмехнувшись, ответил, что после Сашиной смерти уже не ждет ничего, более неприятного. И задал вопрос:
- Его, конечно, убили бандиты? Мафия?
Я отрицательно покачал головой. И стал рассказывать.
Вопреки ожиданиям дед стойко перенес удар. Во всяком случае, обошлось без валидола. Только в какой-то момент он прикрыл веки и не открывал их до тех пор, пока я не закончил. После этого он еще немного посидел молча с закрытыми глазами, а потом спросил:
- Эти бумажки с вами?
- Пока только копии.
Я действительно по дороге сюда заскочил на почту и сделал ксерокс с наиболее содержательных записок. Разумеется, оригиналы тоже были со мной, но расставаться с ними я пока не собирался. И Фураев понял это вполне определенным образом.
- Надо полагать, это шантаж? - спросил он глухим и на этот раз совершенно бесцветным голосом.
Я почувствовал, как краска стыда заливает мое лицо, но отступать было некуда.
- Не надо так полагать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76