- А я, старый цудрейтер, всю жизнь верил на слово. Ленину, Сталину, Горбачеву, Ельцину... Вот вы скажите, кто-нибудь может застраховать меня от страха? Перед жалкой беспомощной старостью? В «МММ» сказали, что могут. Триста годовых, пятьсот, шестьсот! Я отнес свои деньги туда, и они сгорели синим пламенем. Потом я поверил концерну «Тибет», потом банку «Чара»... После этого я думал, что не поверю никому, даже Господу Богу, если он вздумает открыть свою финансовую компанию. Но тут зашел мой сосед Миша Слюсарь, и я снова купился, как последний потц!
Не вставая с табуретки, Купершток протянул руку и вытащил из-под кушетки груду бумаг. Сверху лежала пачка богато украшенных золотыми вензелями акций, смахивающих на рождественские открытки.
- Инвестиционный фонд «Надежда», - произнес он, все так же горестно качая головой. - Миша служил там главбухом. Как я мог ему не поверить, ведь он должен был знать правду! А мы каждый вечер играли с ним в шахматы. Активы, пассивы, кредиты, депозиты... После того как его сбило машиной около их конторы на Сухаревке, я, конечно, пошел на похороны. Там было столько иностранных лимузинов, такие богатые люди приехали проводить бедного Мишу... Но когда настал срок, я явился за своими деньгами и, конечно, поцеловал замок! Нас, кретинов, было там человек пятьсот. А Слюсарь уже лежал в сырой земле, и мне даже спросить было не с кого...
Перед тем, как уйти, я поинтересовался, нельзя ли мне взять на память одну акцию «Надежды».
- Да хоть все заберите! - сердито буркнул он.
Мне так и не удалось уговорить застраховаться старого еврея Семена Куперштока, не верящего больше ни во что. Но сам я покидал его с крепнущим подозрением, что двигаюсь в верном направлении.
Дальше мой путь лежал на Остоженку, в Савельевский переулок. Покойника с трогательной фамилией Ступенечкин я выбрал следующим номером потому, что, судя по датам, неопознанный автомобиль сбил его в районе Можайского шоссе около сорока дней назад, и я предполагал воспользоваться этим обстоятельством. Кощунственность подхода была налицо, но в моей работе сантименты хорошо смотрятся только на бумаге.
Подъезд доходного дома начала века был огромен, как готический собор. Его гулкие своды терялись в полутьме. С обшарпанных стен на входящих таращились бессмысленными глазами лепные лебеди с отбитыми клювами. Щербатая мраморная лестница, изрезанные поколениями молодых хулиганов дубовые перила и прочие остатки былой роскоши говорили о том, что когда-то здесь проживали состоятельные люди. Потом была эра коммуналок. В мировой истории аналогичная эпоха массового осквернения культурных ценностей называется варварской. Теперь у нас период ренессанса. Коммунальщики постепенно разъезжаются по окраинам, а в бывшем доходном доме с видом на Кремль снова селятся богатые люди, первым делом отделяясь от внешнего непричесанного мира мощной стальной преградой, обитой черной кожей или мореной вагонкой.
Нужную мне дверь на пятом этаже хозяева поверх металла отделали красивыми узорчатыми филенками из разных пород дерева и снабдили мощными никелированными замками. Но сегодня забыли ими воспользоваться: дверь оказалась полуоткрыта, и в широкую щель мне был виден просторный холл с угловым диваном и парой кресел. Я потянул ручку на себя, шагнул в квартиру и, стоя на пороге, громко спросил:
- Есть здесь кто-нибудь?
Никто мне не ответил, но в глубине следующего за холлом коридора звонко упало что-то стеклянное. Помешкав, я осторожно двинулся вперед и вскоре оказался перед широким проемом, ведущим в большую двухсветную комнату, вероятно, гостиную. Посредине стоял колоссальных размеров стол со стеклянной столешницей. Раскинувшийся на ней натюрморт из пустых бутылок, грязных тарелок и рюмок говорил, что гости убрались совсем недавно. А стоящий в самом центре стакан с водкой, накрытый куском черного хлеба, подтверждал, что сороковины пришлись на вчерашний день. Снова звякнуло стекло, и только тут я заметил, что нахожусь здесь не один. За дальним концом стола, с ногами устроившись на стуле, сидела маленькая женщина в пышном розовом пеньюаре. Лицо ее было красиво, но как-то совершенно безжизненно. Она слепо шарила рукой по столу, роняя бокалы в тарелки, и наконец нашла, что искала: расшитый бисером и серебром кисет. Высыпав на ладошку немного содержимого, она другой рукой нащупала рядом с собой квадратик папиросной бумаги, привычным движением лизнула его по краю и неожиданно ловко свернула самокрутку. Еще две рюмки упали с грохотом на пол, прежде чем она отыскала зажигалку и прикурила, распространив вокруг кисло-сладкий запах марихуаны. Потом она наконец увидела меня. Мысли в ее глазах было не больше, чем у лепного лебедя из подъезда.
Будучи совершенно не уверен, что мои слова доходят до ее сознания, я пробормотал:
- Простите за вторжение... В такой день... Примите, как говорится, соболезнования...
Жизни в ее лице не прибавилось, но она хрипло поинтересовалась:
- Ты кто такой?
- У нас с Владимиром Григорьевичем были кое-какие дела, - ответил я туманно.
И тут она вдруг разрыдалась. Теперь лицо ее перекосила отвратительная гримаса, она плакала громко и зло, слезы текли по щекам пополам с тушью и пудрой.
- Дела-а-а, - захлебывалась она плачем и дымом. - Со всеми у Ступы были дела-а-а!... А у меня что? У меня-то что, а?!
Порыдав еще, она так же внезапно успокоилась. Загасила окурок в остатках салата. Утерла лицо рукавом пеньюара, оставив на том и другом грязные разводы, после чего безразлично сообщила:
- Все дела теперь у Рикошета. Иди к Рикошету.
Я стоял, судорожно прикидывая, как продолжить эту увлекательную беседу, когда за моей спиной раздались грузные шаги. Обернувшись, я увидел перед собой весьма неприятную морду. Кирпича эта морда не просила - она сама была словно кирпич: обожженная до красноты и такая же твердая. Взгляд был холодный и тяжелый, как ломик. Практически без посредства шеи морда крепилась на широких покатых плечах, цереходящих в мощный торс штангиста-тяжеловеса. Глядя сквозь меня на девицу в пеньюаре, кирпичный поинтересовался:
- Что за фраер?
- Откуда я знаю? - дернула она плечами. - Пришел, про Ступу что-то болтает. Я говорю, иди к Рикошету. Рикошет теперь главный.
- Больше ничего не спрашивал?
- Больше ничего, - лицо ее снова стало пустым и бессмысленным.
Я наконец собрался с мыслями и даже открыл рот, но произнести ничего не успел. Кирпичный нанес мне короткий удар в солнечное сплетение, я задохнулся, глаза полезли у меня из орбит, а потом в них потемнело, и я нырнул в эту темноту, как в ночную реку.
Вероятно, я пролежал на полу без сознания совсем недолго, потому что кирпичный только заканчивал изучать содержимое моих карманов и как раз рассматривал удостоверение с надписью «ПРЕССА», бормоча:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Не вставая с табуретки, Купершток протянул руку и вытащил из-под кушетки груду бумаг. Сверху лежала пачка богато украшенных золотыми вензелями акций, смахивающих на рождественские открытки.
- Инвестиционный фонд «Надежда», - произнес он, все так же горестно качая головой. - Миша служил там главбухом. Как я мог ему не поверить, ведь он должен был знать правду! А мы каждый вечер играли с ним в шахматы. Активы, пассивы, кредиты, депозиты... После того как его сбило машиной около их конторы на Сухаревке, я, конечно, пошел на похороны. Там было столько иностранных лимузинов, такие богатые люди приехали проводить бедного Мишу... Но когда настал срок, я явился за своими деньгами и, конечно, поцеловал замок! Нас, кретинов, было там человек пятьсот. А Слюсарь уже лежал в сырой земле, и мне даже спросить было не с кого...
Перед тем, как уйти, я поинтересовался, нельзя ли мне взять на память одну акцию «Надежды».
- Да хоть все заберите! - сердито буркнул он.
Мне так и не удалось уговорить застраховаться старого еврея Семена Куперштока, не верящего больше ни во что. Но сам я покидал его с крепнущим подозрением, что двигаюсь в верном направлении.
Дальше мой путь лежал на Остоженку, в Савельевский переулок. Покойника с трогательной фамилией Ступенечкин я выбрал следующим номером потому, что, судя по датам, неопознанный автомобиль сбил его в районе Можайского шоссе около сорока дней назад, и я предполагал воспользоваться этим обстоятельством. Кощунственность подхода была налицо, но в моей работе сантименты хорошо смотрятся только на бумаге.
Подъезд доходного дома начала века был огромен, как готический собор. Его гулкие своды терялись в полутьме. С обшарпанных стен на входящих таращились бессмысленными глазами лепные лебеди с отбитыми клювами. Щербатая мраморная лестница, изрезанные поколениями молодых хулиганов дубовые перила и прочие остатки былой роскоши говорили о том, что когда-то здесь проживали состоятельные люди. Потом была эра коммуналок. В мировой истории аналогичная эпоха массового осквернения культурных ценностей называется варварской. Теперь у нас период ренессанса. Коммунальщики постепенно разъезжаются по окраинам, а в бывшем доходном доме с видом на Кремль снова селятся богатые люди, первым делом отделяясь от внешнего непричесанного мира мощной стальной преградой, обитой черной кожей или мореной вагонкой.
Нужную мне дверь на пятом этаже хозяева поверх металла отделали красивыми узорчатыми филенками из разных пород дерева и снабдили мощными никелированными замками. Но сегодня забыли ими воспользоваться: дверь оказалась полуоткрыта, и в широкую щель мне был виден просторный холл с угловым диваном и парой кресел. Я потянул ручку на себя, шагнул в квартиру и, стоя на пороге, громко спросил:
- Есть здесь кто-нибудь?
Никто мне не ответил, но в глубине следующего за холлом коридора звонко упало что-то стеклянное. Помешкав, я осторожно двинулся вперед и вскоре оказался перед широким проемом, ведущим в большую двухсветную комнату, вероятно, гостиную. Посредине стоял колоссальных размеров стол со стеклянной столешницей. Раскинувшийся на ней натюрморт из пустых бутылок, грязных тарелок и рюмок говорил, что гости убрались совсем недавно. А стоящий в самом центре стакан с водкой, накрытый куском черного хлеба, подтверждал, что сороковины пришлись на вчерашний день. Снова звякнуло стекло, и только тут я заметил, что нахожусь здесь не один. За дальним концом стола, с ногами устроившись на стуле, сидела маленькая женщина в пышном розовом пеньюаре. Лицо ее было красиво, но как-то совершенно безжизненно. Она слепо шарила рукой по столу, роняя бокалы в тарелки, и наконец нашла, что искала: расшитый бисером и серебром кисет. Высыпав на ладошку немного содержимого, она другой рукой нащупала рядом с собой квадратик папиросной бумаги, привычным движением лизнула его по краю и неожиданно ловко свернула самокрутку. Еще две рюмки упали с грохотом на пол, прежде чем она отыскала зажигалку и прикурила, распространив вокруг кисло-сладкий запах марихуаны. Потом она наконец увидела меня. Мысли в ее глазах было не больше, чем у лепного лебедя из подъезда.
Будучи совершенно не уверен, что мои слова доходят до ее сознания, я пробормотал:
- Простите за вторжение... В такой день... Примите, как говорится, соболезнования...
Жизни в ее лице не прибавилось, но она хрипло поинтересовалась:
- Ты кто такой?
- У нас с Владимиром Григорьевичем были кое-какие дела, - ответил я туманно.
И тут она вдруг разрыдалась. Теперь лицо ее перекосила отвратительная гримаса, она плакала громко и зло, слезы текли по щекам пополам с тушью и пудрой.
- Дела-а-а, - захлебывалась она плачем и дымом. - Со всеми у Ступы были дела-а-а!... А у меня что? У меня-то что, а?!
Порыдав еще, она так же внезапно успокоилась. Загасила окурок в остатках салата. Утерла лицо рукавом пеньюара, оставив на том и другом грязные разводы, после чего безразлично сообщила:
- Все дела теперь у Рикошета. Иди к Рикошету.
Я стоял, судорожно прикидывая, как продолжить эту увлекательную беседу, когда за моей спиной раздались грузные шаги. Обернувшись, я увидел перед собой весьма неприятную морду. Кирпича эта морда не просила - она сама была словно кирпич: обожженная до красноты и такая же твердая. Взгляд был холодный и тяжелый, как ломик. Практически без посредства шеи морда крепилась на широких покатых плечах, цереходящих в мощный торс штангиста-тяжеловеса. Глядя сквозь меня на девицу в пеньюаре, кирпичный поинтересовался:
- Что за фраер?
- Откуда я знаю? - дернула она плечами. - Пришел, про Ступу что-то болтает. Я говорю, иди к Рикошету. Рикошет теперь главный.
- Больше ничего не спрашивал?
- Больше ничего, - лицо ее снова стало пустым и бессмысленным.
Я наконец собрался с мыслями и даже открыл рот, но произнести ничего не успел. Кирпичный нанес мне короткий удар в солнечное сплетение, я задохнулся, глаза полезли у меня из орбит, а потом в них потемнело, и я нырнул в эту темноту, как в ночную реку.
Вероятно, я пролежал на полу без сознания совсем недолго, потому что кирпичный только заканчивал изучать содержимое моих карманов и как раз рассматривал удостоверение с надписью «ПРЕССА», бормоча:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76