Ян Ольеслагерс покорил графиню
д'Оль-Ониваль, а не Леа Леви. Последняя едва ли обратила бы на него
внимание и наверное не влюбилась бы в него, тогда как графиня прониклась к
нему самой пламенной любовью. И не потому, что он был прекрасным
наездником - граф ездил верхом гораздо лучше его. Но, сидя верхом на
лошади, фламандец превращался совсем в другого человека, - о, в ее глазах
он был совсем не таким, каким был за минуту до этого! Граф был всегда один
и тот же, на охоте ли, или за карточным столом. А этот человек всегда был
другим, что бы он ни делал. Все для него было игрой, и всегда он играл
одинаково хорошо. Не было ничего на свете, что он принимал бы серьезно;
его все интересовало, но, в сущности, он по-видимому, находил, что ничто
не достойно интереса за исключением одного: его самого и того, что он
живет. Для него это было центром всего, и этот единственный инстинкт
настолько вкоренился в нем и был так силен, что он на все окружающее
переносил свое "я".
Быть-может, в этом и крылась причина его победы. Когда он был далеко,
то его быстро забывали, но в его присутствии нельзя было устоять против
него - тогда он был властелином.
Станислава д'Асп нашла в нем новый, более широкий мир. Мир, полный
загадок и таинственности, полный замкнутых дверей и калиток, которые ему,
по-видимому, и в голову не приходило раскрывать. В графе все было ясно и
просто; в его душевном мире она вращалась так же свободно, как в тихом
парке замка. Она знала каждую клумбу и каждый розовый куст, но лучше всего
она знала тот могучий дуб, который не в силах была бы вырвать самая
сильная буря, и который стоял гордо и непоколебимо: его великую любовь. А
душа другого была для нее заколдованным лабиринтом. Она выбирала одну
дорогу, которая казалась ей прекраснее дороги в дворцовом парке. Ей
казалось, что дорога эта ведет в бесконечную даль, а между тем стоило
сделать лишь несколько шагов, как оказывалось, что путь прегражден
непроходимой живой колючей изгородью. Она сворачивала в сторону на другую
дорожку, но тут ей не позволяло идти дальше какое-нибудь странное
животное. То она блуждала, как впотьмах, в удушливой атмосфере, которая
возбуждала ее дремавшие чувства... Что же касается фламандца, то он ничего
не искал у этой женщины, ничего от нее не добивался. Однажды вечером, во
время ужина, он сказал, что провел несколько восхитительных недель в этом
тихом замке, и что от всего сердца благодарен своему другу и любезной
графине, но что теперь ему пора уезжать снова в широкий свет, и что завтра
он отправляется в Бомбей. Все это он сказал небрежным тоном, как бы между
прочим, но в действительности все было так, как он говорил. Граф старался
уговорить его остаться подольше, но графиня не произнесла ни слова. Когда
они встали из-за стола, и граф отдал слугам приказание все приготовить на
следующее утро к отъезду своего друга, графиня попросила гостя последовать
за нею в сад.
Там она сказала ему, что поедет вместе с ним. Ян Ольеслагерс
приготовился к той или другой сцене, но этого никак не ожидал. А потому он
на мгновение потерял обычное самообладание и, стараясь найти слова,
которые хотя бы сколько-нибудь походили на доводы благоразумия, сказал
нечто такое, чего он, быть-может, не сказал бы при других обстоятельствах.
У него не хватило духу сказать ей, что он не желает, чтобы она
сопровождала его, что он не питает к ней никакого чувства, и что в большом
замке его воспоминаний она занимает лишь маленькую каморку, что она не
более как цветок, который он сорвал мимоходом и воткнул в петлицу дневного
костюма, чтобы бросить его, переодеваясь к вечеру. И вот ему пришел
наконец в голову единственный правдоподобный довод, который он мог
привести графине. Он начал с того, что сказал с некоторым чувством, что
долго боролся, и что сердце его разрывается на части. Но к несчастью, он
слишком привык к широкой жизни и хорошо знает, что он уже не в силах
больше изменить своим привычкам. Состояние его однако едва хватает на него
одного и далеко не соответствовало бы потребностям графини. Оба они до
такой степени привыкли к роскоши и комфорту, что малейшее лишение... И в
конце концов им все-таки пришлось бы расстаться, а потому-то он и решил
уехать теперь, чтобы позже не делать разлуку еще тяжелее...
Как и всегда, он в эту минуту верил сам тому, что говорил, и он был
убежден в том, что графиня верит каждому его слову. Она молчала, и он
нежно обнял ее. Его верхняя губа слегка дрогнула, еще только несколько
слов: не надо плакать... злой рок... возможно свидание... вздохи и
слезы... - и все обойдется.
Но графиня удивила его. Она выпрямилась во весь рост, посмотрела
открытым взглядом прямо в его глаза и сказала спокойно:
- Винсент даст нам все, что нам необходимо.
Он не мог произнести ни слова, он с изумлением смотрел на нее и
наконец пробормотал едва внятно:
- Что? Ты с ума...
Но она его больше не слушала, она медленно пошла к замку. И она была
так уверена в своей удаче, так непоколебимо верила во всемогущую любовь
графа, который должен был принести ей и эту жертву, самую большую из всех,
- что она сказал, с улыбкой оборачиваясь к фламандцу с высокой лестницы:
- Подожди здесь минутку.
В ее последнем жесте было столько царственного величия, что Ян
Ольеслагерс готов был снова признать эту женщину обворожительной. Он ходил
взад и вперед по дорожкам парка, залитым лунным светом, и смотрел на
замок, стараясь найти хоть одно освещенное окно. Но ни в одном окне не
было света. Он подошел ближе к замку, надеясь услышать хоть какие-нибудь
голоса, крик или истерические рыдания. Но он ничего не услышал. Ни на
минуту ему в голову не пришла мысль войти в замок - он питал инстинктивное
отвращение ко всему неприятному. Он только обдумывал, что ему предпринять,
чтобы отделаться от этой женщины, если бы графом овладело безумие, и он
отдал бы ему ее вместе с приданым. Как отделаться от нее, не будучи грубым
и резким? Раза два он расхохотался, - он сознавал весь комизм этой глупой
истории. Однако и этот комизм показался ему в конце концов слишком
ничтожным для того, чтобы им наслаждаться. Ему стало скучно; взвесив все и
не придя ни к какому заключению, он потерял интерес к этому вопросу.
Пробродив по тихому парку несколько часов, он совершенно успокоился, и ему
стало казаться, что все это ничуть не касается его. Что все это произошло
в незапамятные времена, или что все это случилось с кем-то другим, а не с
ним.
1 2 3 4 5 6 7 8
д'Оль-Ониваль, а не Леа Леви. Последняя едва ли обратила бы на него
внимание и наверное не влюбилась бы в него, тогда как графиня прониклась к
нему самой пламенной любовью. И не потому, что он был прекрасным
наездником - граф ездил верхом гораздо лучше его. Но, сидя верхом на
лошади, фламандец превращался совсем в другого человека, - о, в ее глазах
он был совсем не таким, каким был за минуту до этого! Граф был всегда один
и тот же, на охоте ли, или за карточным столом. А этот человек всегда был
другим, что бы он ни делал. Все для него было игрой, и всегда он играл
одинаково хорошо. Не было ничего на свете, что он принимал бы серьезно;
его все интересовало, но, в сущности, он по-видимому, находил, что ничто
не достойно интереса за исключением одного: его самого и того, что он
живет. Для него это было центром всего, и этот единственный инстинкт
настолько вкоренился в нем и был так силен, что он на все окружающее
переносил свое "я".
Быть-может, в этом и крылась причина его победы. Когда он был далеко,
то его быстро забывали, но в его присутствии нельзя было устоять против
него - тогда он был властелином.
Станислава д'Асп нашла в нем новый, более широкий мир. Мир, полный
загадок и таинственности, полный замкнутых дверей и калиток, которые ему,
по-видимому, и в голову не приходило раскрывать. В графе все было ясно и
просто; в его душевном мире она вращалась так же свободно, как в тихом
парке замка. Она знала каждую клумбу и каждый розовый куст, но лучше всего
она знала тот могучий дуб, который не в силах была бы вырвать самая
сильная буря, и который стоял гордо и непоколебимо: его великую любовь. А
душа другого была для нее заколдованным лабиринтом. Она выбирала одну
дорогу, которая казалась ей прекраснее дороги в дворцовом парке. Ей
казалось, что дорога эта ведет в бесконечную даль, а между тем стоило
сделать лишь несколько шагов, как оказывалось, что путь прегражден
непроходимой живой колючей изгородью. Она сворачивала в сторону на другую
дорожку, но тут ей не позволяло идти дальше какое-нибудь странное
животное. То она блуждала, как впотьмах, в удушливой атмосфере, которая
возбуждала ее дремавшие чувства... Что же касается фламандца, то он ничего
не искал у этой женщины, ничего от нее не добивался. Однажды вечером, во
время ужина, он сказал, что провел несколько восхитительных недель в этом
тихом замке, и что от всего сердца благодарен своему другу и любезной
графине, но что теперь ему пора уезжать снова в широкий свет, и что завтра
он отправляется в Бомбей. Все это он сказал небрежным тоном, как бы между
прочим, но в действительности все было так, как он говорил. Граф старался
уговорить его остаться подольше, но графиня не произнесла ни слова. Когда
они встали из-за стола, и граф отдал слугам приказание все приготовить на
следующее утро к отъезду своего друга, графиня попросила гостя последовать
за нею в сад.
Там она сказала ему, что поедет вместе с ним. Ян Ольеслагерс
приготовился к той или другой сцене, но этого никак не ожидал. А потому он
на мгновение потерял обычное самообладание и, стараясь найти слова,
которые хотя бы сколько-нибудь походили на доводы благоразумия, сказал
нечто такое, чего он, быть-может, не сказал бы при других обстоятельствах.
У него не хватило духу сказать ей, что он не желает, чтобы она
сопровождала его, что он не питает к ней никакого чувства, и что в большом
замке его воспоминаний она занимает лишь маленькую каморку, что она не
более как цветок, который он сорвал мимоходом и воткнул в петлицу дневного
костюма, чтобы бросить его, переодеваясь к вечеру. И вот ему пришел
наконец в голову единственный правдоподобный довод, который он мог
привести графине. Он начал с того, что сказал с некоторым чувством, что
долго боролся, и что сердце его разрывается на части. Но к несчастью, он
слишком привык к широкой жизни и хорошо знает, что он уже не в силах
больше изменить своим привычкам. Состояние его однако едва хватает на него
одного и далеко не соответствовало бы потребностям графини. Оба они до
такой степени привыкли к роскоши и комфорту, что малейшее лишение... И в
конце концов им все-таки пришлось бы расстаться, а потому-то он и решил
уехать теперь, чтобы позже не делать разлуку еще тяжелее...
Как и всегда, он в эту минуту верил сам тому, что говорил, и он был
убежден в том, что графиня верит каждому его слову. Она молчала, и он
нежно обнял ее. Его верхняя губа слегка дрогнула, еще только несколько
слов: не надо плакать... злой рок... возможно свидание... вздохи и
слезы... - и все обойдется.
Но графиня удивила его. Она выпрямилась во весь рост, посмотрела
открытым взглядом прямо в его глаза и сказала спокойно:
- Винсент даст нам все, что нам необходимо.
Он не мог произнести ни слова, он с изумлением смотрел на нее и
наконец пробормотал едва внятно:
- Что? Ты с ума...
Но она его больше не слушала, она медленно пошла к замку. И она была
так уверена в своей удаче, так непоколебимо верила во всемогущую любовь
графа, который должен был принести ей и эту жертву, самую большую из всех,
- что она сказал, с улыбкой оборачиваясь к фламандцу с высокой лестницы:
- Подожди здесь минутку.
В ее последнем жесте было столько царственного величия, что Ян
Ольеслагерс готов был снова признать эту женщину обворожительной. Он ходил
взад и вперед по дорожкам парка, залитым лунным светом, и смотрел на
замок, стараясь найти хоть одно освещенное окно. Но ни в одном окне не
было света. Он подошел ближе к замку, надеясь услышать хоть какие-нибудь
голоса, крик или истерические рыдания. Но он ничего не услышал. Ни на
минуту ему в голову не пришла мысль войти в замок - он питал инстинктивное
отвращение ко всему неприятному. Он только обдумывал, что ему предпринять,
чтобы отделаться от этой женщины, если бы графом овладело безумие, и он
отдал бы ему ее вместе с приданым. Как отделаться от нее, не будучи грубым
и резким? Раза два он расхохотался, - он сознавал весь комизм этой глупой
истории. Однако и этот комизм показался ему в конце концов слишком
ничтожным для того, чтобы им наслаждаться. Ему стало скучно; взвесив все и
не придя ни к какому заключению, он потерял интерес к этому вопросу.
Пробродив по тихому парку несколько часов, он совершенно успокоился, и ему
стало казаться, что все это ничуть не касается его. Что все это произошло
в незапамятные времена, или что все это случилось с кем-то другим, а не с
ним.
1 2 3 4 5 6 7 8