Ей было
известно также и то, что он ходил к обедне и к причастию, и что все это он
делал вследствие глубокого и искреннего чувства. Она хорошо знала, как он
был привязан к своей матери, как он любил и почитал ее. Эта умная, старая
женщина, конечно, заставит его внять голосу благоразумия, она еще раз
скажет ему, как невозможен этот брак, в какое смешное положение он ставит
себя перед своими людьми, и какой великий грех он совершит перед своей
матерью и своей верой...
Она стояла у себя на балконе и ждала. Она хорошо знала каждое слово,
которое должна была произносить мать, она сама повторяла все ее доводы.
Она охотно присутствовала бы при этом разговоре, чтобы подсказывать
матери, и чтобы та совершенно ясно и убедительно говорила с сыном и ничего
не забыла. Да, целый океан невозможности лежит между нею и его любовью, и
неужели же - неужели же он все-таки...
Вдруг у нее в голове пронеслась новая мысль. Быстро выбежала она из
своей комнаты и направилась в комнату графа. Она с силой распахнула дверь
и вошла в кабинет; она задыхалась и не находила слов. С минуту она стояла
перед старой графиней, потом у нее вырвалось по складам резко и сухо:
- И мои дети - если у меня когда-нибудь будут дети - будут евреями,
евреями, как и я сама.
Она не ждала ответа, она снова прибежала в свою комнату и упала на
кровать. Ну, теперь наконец все кончено! О, конечно, он будет побежден на
этот раз, он не устоит, этот большой, глупый мальчик, этот сентиментальный
аристократ из другого мира, этот христианский брат милосердия с его верой
и с его любовью. И ею овладело чувство удовлетворения при мысли о том, что
наконец-то она нашла железные врата, несокрушимые даже для этой великой,
беспредельной любви, которую она всегда чувствовала, но никогда не могла,
как следует, понять.
Она была уверена, что теперь ей придется покинуть его, что она уйдет,
снова поступит в варьете или же просто бросится с Сортентской скалы - это
одно и то же. И в ней явилось чувство гордости и сознание своей мощи,
когда она вспомнила, как в силу безотчетного инстинкта она когда-то
оплевывала графа и осыпала его грязными словами словно пощечинами. Граф
проиграл свою ставку, и она снова превратилась в проститутку, и никакими
силами небесными ее нельзя больше вырвать из этой грязи.
Но вот растворилась дверь. Она вскочила с постели, и на лице ее уже
готова была появиться ее прежняя улыбка. С ее уст готовы были сорваться
грязные слова, которые она давно уже забыла, и которые в эту минуту снова
всплыли в ее памяти, о, она знала, как она встретит графа.
Но к ней вошла старая графиня. Тихо подошла она к молодой женщине,
присела к ней на постель и привлекла ее к себе. Станислава слышала ее
слова, но едва ли она понимала их. Ей казалось, что где-то в отдалении
тихо играет орган. И эти звуки говорили ей, и она только чувством
угадывала, что они означают.
Пусть она делает все, что ей заблагорассудится; все, все, что ей
угодно. Пусть только она выйдет замуж за ее сына и сделает его счастливым.
Она сама, его мать, пришла просить за него. Ибо любовь его так велика.
Станислава встала и повторила:
- Ибо любовь его так велика.
Она позволила отвести себя к графу. Она позволила ему и его матери
поцеловать себя. У нее было такое чувство, словно это было освобождением
от чего-то тяжелого и выздоровлением. Выздоровлением тела и души. Ибо
отныне жизнь ее была сосудом для драгоценного содержимого; для веры в его
великую любовь.
Станислава вышла замуж за графа. Странную жизнь вели они за эти
месяцы. Она не любила его, она хорошо сознавала это. Но ей казалось, что
она тихо нежится перед камином на пушистых мягких шкурах, и ровное пламя
нежно ласкает ее холодное тело. Она всегда чувствовала истому, такую
сладкую истому; и его согревающая любовь погружала ее в дремоту, и она
тихо улыбалась про себя; она думала, что теперь она счастлива. Но не
счастье вызывало ее улыбку, а все та же мысль об этой непонятной любви,
которая была беспредельна, как мир, и которая обвевала ее со всех сторон и
окружала теплом и негой, словно лист, нежно поднятый полуденным ветерком.
В это время в ней умерли все желания, заглохли все воспоминания о былом. А
вера ее росла, и она прониклась твердой уверенностью в том, что нет на
свете ничего, чего бы не совершила ради нее его любовь.
Время от времени, - о, лишь очень редко, - она стучалась в эту
необыкновенную любовь, в эту таинственную силу, для которой ничего не было
невозможного. На скачках в Отейле она поставила несколько золотых монет на
одну плохую лошадь.
- Не ставь на нее, - сказал граф, - она ничего не стоит.
Станислава посмотрела на него, она посмотрела ему прямо в глаза
долгим взглядом:
- Но, не правда ли, Винцент, она все-таки выиграет? Мне так хотелось
бы, чтобы она выиграла.
Когда начались скачки, она не смотрела на лошадей; она не сводила
глаза с графа и видела, как он сложил руки, и как его губы тихо
шевелились. Она поняла, что он молится. И когда выяснилось, что любимцы
публики все остались за флагом, а жалкая лошадь, на которую все смотрели с
презрением, пришла первой, - она приписала это его молитве и силе его
великой любви.
Но вот настало время, когда на ее жизненном пути появился Ян
Ольеслагерс. Это был друг графа еще со школьной скамьи, который с тех пор
так и остался его другом. Он вечно странствовал по всему свету, и никогда
никто не знал, где он находится. Но время от времени от него приходило
совершенно неожиданно открытое письмо из Кохинхины, из Парагвая или из
Родезии. Теперь он находился в Европе, и граф пригласил его в свой замок в
Ронваль.
Все произошло необыкновенно быстро. Фламандцу понравилась эта
женщина, а он привык брать все, что ему нравится. Впоследствии, гораздо
позже, кто-то упрекнул его в том, что он отнял у своего друга жену,
которую он даже и не любил. Он ответил на это:
- Да, он был моим другом, но разве это помешало ему быть ослом? А
затем: неужели одна только женщина целовала мои губы? Отчего же в таком
случае только один мужчина должен владеть ею?
Он взял Станиславу, как брал у графа лошадь для верховой езды,
велосипед, как он ел его хлеб и пил его вина. То, что он сделал, вышло
само собой и без особого интереса с его стороны. И, в сущности, было так
же естественно, что эта женщина отдалась ему сразу, без колебания, без
сопротивления.
Но она отдалась ему не потому, что в ней хотя бы на мгновение
проснулась старая проститутка.
1 2 3 4 5 6 7 8
известно также и то, что он ходил к обедне и к причастию, и что все это он
делал вследствие глубокого и искреннего чувства. Она хорошо знала, как он
был привязан к своей матери, как он любил и почитал ее. Эта умная, старая
женщина, конечно, заставит его внять голосу благоразумия, она еще раз
скажет ему, как невозможен этот брак, в какое смешное положение он ставит
себя перед своими людьми, и какой великий грех он совершит перед своей
матерью и своей верой...
Она стояла у себя на балконе и ждала. Она хорошо знала каждое слово,
которое должна была произносить мать, она сама повторяла все ее доводы.
Она охотно присутствовала бы при этом разговоре, чтобы подсказывать
матери, и чтобы та совершенно ясно и убедительно говорила с сыном и ничего
не забыла. Да, целый океан невозможности лежит между нею и его любовью, и
неужели же - неужели же он все-таки...
Вдруг у нее в голове пронеслась новая мысль. Быстро выбежала она из
своей комнаты и направилась в комнату графа. Она с силой распахнула дверь
и вошла в кабинет; она задыхалась и не находила слов. С минуту она стояла
перед старой графиней, потом у нее вырвалось по складам резко и сухо:
- И мои дети - если у меня когда-нибудь будут дети - будут евреями,
евреями, как и я сама.
Она не ждала ответа, она снова прибежала в свою комнату и упала на
кровать. Ну, теперь наконец все кончено! О, конечно, он будет побежден на
этот раз, он не устоит, этот большой, глупый мальчик, этот сентиментальный
аристократ из другого мира, этот христианский брат милосердия с его верой
и с его любовью. И ею овладело чувство удовлетворения при мысли о том, что
наконец-то она нашла железные врата, несокрушимые даже для этой великой,
беспредельной любви, которую она всегда чувствовала, но никогда не могла,
как следует, понять.
Она была уверена, что теперь ей придется покинуть его, что она уйдет,
снова поступит в варьете или же просто бросится с Сортентской скалы - это
одно и то же. И в ней явилось чувство гордости и сознание своей мощи,
когда она вспомнила, как в силу безотчетного инстинкта она когда-то
оплевывала графа и осыпала его грязными словами словно пощечинами. Граф
проиграл свою ставку, и она снова превратилась в проститутку, и никакими
силами небесными ее нельзя больше вырвать из этой грязи.
Но вот растворилась дверь. Она вскочила с постели, и на лице ее уже
готова была появиться ее прежняя улыбка. С ее уст готовы были сорваться
грязные слова, которые она давно уже забыла, и которые в эту минуту снова
всплыли в ее памяти, о, она знала, как она встретит графа.
Но к ней вошла старая графиня. Тихо подошла она к молодой женщине,
присела к ней на постель и привлекла ее к себе. Станислава слышала ее
слова, но едва ли она понимала их. Ей казалось, что где-то в отдалении
тихо играет орган. И эти звуки говорили ей, и она только чувством
угадывала, что они означают.
Пусть она делает все, что ей заблагорассудится; все, все, что ей
угодно. Пусть только она выйдет замуж за ее сына и сделает его счастливым.
Она сама, его мать, пришла просить за него. Ибо любовь его так велика.
Станислава встала и повторила:
- Ибо любовь его так велика.
Она позволила отвести себя к графу. Она позволила ему и его матери
поцеловать себя. У нее было такое чувство, словно это было освобождением
от чего-то тяжелого и выздоровлением. Выздоровлением тела и души. Ибо
отныне жизнь ее была сосудом для драгоценного содержимого; для веры в его
великую любовь.
Станислава вышла замуж за графа. Странную жизнь вели они за эти
месяцы. Она не любила его, она хорошо сознавала это. Но ей казалось, что
она тихо нежится перед камином на пушистых мягких шкурах, и ровное пламя
нежно ласкает ее холодное тело. Она всегда чувствовала истому, такую
сладкую истому; и его согревающая любовь погружала ее в дремоту, и она
тихо улыбалась про себя; она думала, что теперь она счастлива. Но не
счастье вызывало ее улыбку, а все та же мысль об этой непонятной любви,
которая была беспредельна, как мир, и которая обвевала ее со всех сторон и
окружала теплом и негой, словно лист, нежно поднятый полуденным ветерком.
В это время в ней умерли все желания, заглохли все воспоминания о былом. А
вера ее росла, и она прониклась твердой уверенностью в том, что нет на
свете ничего, чего бы не совершила ради нее его любовь.
Время от времени, - о, лишь очень редко, - она стучалась в эту
необыкновенную любовь, в эту таинственную силу, для которой ничего не было
невозможного. На скачках в Отейле она поставила несколько золотых монет на
одну плохую лошадь.
- Не ставь на нее, - сказал граф, - она ничего не стоит.
Станислава посмотрела на него, она посмотрела ему прямо в глаза
долгим взглядом:
- Но, не правда ли, Винцент, она все-таки выиграет? Мне так хотелось
бы, чтобы она выиграла.
Когда начались скачки, она не смотрела на лошадей; она не сводила
глаза с графа и видела, как он сложил руки, и как его губы тихо
шевелились. Она поняла, что он молится. И когда выяснилось, что любимцы
публики все остались за флагом, а жалкая лошадь, на которую все смотрели с
презрением, пришла первой, - она приписала это его молитве и силе его
великой любви.
Но вот настало время, когда на ее жизненном пути появился Ян
Ольеслагерс. Это был друг графа еще со школьной скамьи, который с тех пор
так и остался его другом. Он вечно странствовал по всему свету, и никогда
никто не знал, где он находится. Но время от времени от него приходило
совершенно неожиданно открытое письмо из Кохинхины, из Парагвая или из
Родезии. Теперь он находился в Европе, и граф пригласил его в свой замок в
Ронваль.
Все произошло необыкновенно быстро. Фламандцу понравилась эта
женщина, а он привык брать все, что ему нравится. Впоследствии, гораздо
позже, кто-то упрекнул его в том, что он отнял у своего друга жену,
которую он даже и не любил. Он ответил на это:
- Да, он был моим другом, но разве это помешало ему быть ослом? А
затем: неужели одна только женщина целовала мои губы? Отчего же в таком
случае только один мужчина должен владеть ею?
Он взял Станиславу, как брал у графа лошадь для верховой езды,
велосипед, как он ел его хлеб и пил его вина. То, что он сделал, вышло
само собой и без особого интереса с его стороны. И, в сущности, было так
же естественно, что эта женщина отдалась ему сразу, без колебания, без
сопротивления.
Но она отдалась ему не потому, что в ней хотя бы на мгновение
проснулась старая проститутка.
1 2 3 4 5 6 7 8