Надо же, думаю, случиться: богобоязненный, уважаемый человек, дочка в доме на выданье, — какой, думаю, страх!
— Вы, собственно, имеете в виду… — начал Мешков, намереваясь строго отклонить всякую неясность, но с нарастающим беспокойством.
— Да я про вашего подпольщика-то, — совсем простодушно заявила Шубникова.
Она с горечью развела руки открытыми ладонями к Мешкову и, наклонив набок голову, замерла наподобие модели, позирующей растроганное сочувствие. Настенька вся так и собралась в комочек от нетерпения, и лицо её решительно готово было принять любую мину, в зависимости от того, что доведётся услышать. Лиза с матерью и Виктор Семёнович глядели на Мешкова боязливо и пристально.
Он помрачнел от прилившей к голове крови и несколько секунд не двигался и не мигал. Потом большим пальцем подобрал с губ усы и раздвинул бороду, отчего вид его стал вразумительнее и несколько праздничнее.
— Моего подпольщика? — проговорил он, снизив голос. — У меня никаких подпольщиков не бывало, да и не могло быть.
— Ну, которого изловили в вашем доме, — ещё шире развела руки Дарья Антоновна.
— Мой дом господь миловал от людей, которых надо бы изловлять. Бог с вами!
— Да ну, на участке, что ли, у вас, — ведь весь город говорит про это.
— Мало ли носят по городу сплетён? В соседнем флигеле взяли как-то жену одного смутьяна. Так, что же, я за неё ответчик?
— Да кто же вас хочет, Меркурий Авдеевич, ответчиком сделать? Я говорю только, какая вам неприятность.
— А почему же неприятность, если меня это не касается? — уже отыскав опору, начинал забирать повыше осанившийся Мешков.
— Уже по одному тому неприятность, что говорят.
— Да вам-то, как доброй знакомой моей, а ныне — и всей моей незапятнанной семьи, вам-то, Дарья Антоновна, не вторить следовало бы тому, что говорят, а пресечь разносящих сплетню.
— Что вы, в самом деле, Меркурий Авдеевич, — сказала неожиданно приказательно Шубникова, резко поправляя складки шумящего платья, — разве кому я позволю намекнуть на вас каким-нибудь словом сомнительным или подозрением, что вы? Я только думаю, какие у вас заботы были, когда взяли эту самую смутьяншу.
— Какие же заботы, если моя совесть чиста и перед богом и перед людьми?
— Кабы вы — один, а то ведь у вас дочь. Материнское-то сердце Валерии Ивановны так и взныло поди от боли, что, может, Лизонька соприкасалась с опасными людьми?
— Ах, лучше и не вспоминать! — от чистого сердца воскликнула Валерия Ивановна.
— Зачем моей дочери касаться опасных людей? — устрашающе взвёл брови Мешков.
— Сами ведь изволили сказать, Меркурий Авдеевич, что бунтовщицу взяли у вас со двора? — опять невинно и простовато вопросила Шубникова.
— Хоть бы и со двора, — рассерженно ответил Мешков, — да дочь-то моя не на дворе живёт, слава богу, а в доме, и притом — с отцом и матерью, Дарья Антоновна.
— Разрешите, я скажу, как было, — в испуге заговорил Виктор Семёнович, желая сразу привести всех к соглашению и накопив к тому достаточно решимости своим молчанием, которым терзался. — Тётушка очень возмутилась, когда узнала, что у вас во дворе обнаружили подполье. То есть как раз в том смысле, как вы, Меркурий Авдеевич, выразились, — она сразу пожелала пресечь. И говорит: замолчи… если, говорит, не знаешь, то и нечего болтать языком… То есть, потому что я ей об этом рассказывал. А я и правда слышал только пересуды. У нас просто так приказчики болтали и болтали, что вот, мол, у Мешковых скрывался один революционер, который будто имел громкое дело… ну, как это теперь называют, заслуги в девятьсот пятом году. То есть это не мои слова: какие могут быть заслуги, если это бунтовщик? Ну, и его схватили. И все. При чем здесь может быть Лиза? (Он повернулся к ней всем корпусом.) Если бы могли вас в чём, извините, подозревать, так это разве какое-нибудь общение… ну, будто вы замешаны с молодёжью. Но тогда и всякого… и меня самого можно заподозрить (он сделал движение, которым, вероятно, хотел показать, что — если понадобится — благородно возьмёт на себя какую угодно вику, чтобы только снять её с Лизы).
— Ну что вы говорите, Витенька! — вмешалась, как-то вся мгновенно развернувшись, Настенька. — Ведь можно подумать, что в пересудах, о каких вы рассказываете, поминалась Лизонька.
— Совершенно ничего подобного! — подскочил Виктор Семёнович.
— Ну конечно, ничего подобного, — спела Настенька, с проникновением заглядывая в лицо отвернувшейся Лизы. — Кому придёт в голову непорочную ангельскую чистоту мешать с земными напастями? Витенька как раз при мне имел разговор с тётушкой. Помните, Дарья Антоновна, вы ещё на вашей половине кофеем меня угощали? И не успел Витенька передать эти самые слухи про подпольщика, как Дарья Антоновна сказала: «Довольно!»
— Я и сейчас про это заговорила, только чтобы из ваших уст опровержение услышать, Меркурий Авдеевич, — обиженно сказала Дарья Антоновна.
— Я что же, — тихо произнёс Мешков, — я сообщаю вам, что есть.
— Ну, вот и хорошо, все начистоту и разъясняется, — неудержимо продолжала Настенька. — Тогда же Витенька и рассказывает, что в городе арестовали гимназистов и техников и что даже в духовной семинарии нашлись, которые прокламации разносили по городу против царского правительства, — одним словом, вредная молодёжь. Дарья Антоновна тогда перекрестилась и говорит: благодарение господу, ты у меня, Витенька, не такой. Но берегись, говорит, ради бога, как бы у твоих приятелей не оказалось кого знакомого с теми арестованными. Вот и весь разговор, как он был, Меркурий Авдеевич. Никаких сплетён про вас не собиралось, а Лизоньку никто даже и не назвал по имени.
Вдруг она оборвала стрекочущую речь. Взор её, порхнув, нежно опустился на Лизу, и новым, доверительно-лукавым голоском, как по-писаному, она прочла:
— Не хочу кривить душой: называлось, конечно, золотое имечко, но совсем, совсем при особенном случае. Только про то пусть скажет кто-нибудь другой.
Виктор Семёнович качнулся, будто отыскивая внезапно потерянное равновесие, и уже готов был что-то говорить, но в этот момент Валерия Ивановна быстро подвинулась к Лизе и — почти шёпотом, но так, что все расслышали, — спросила:
— Не худо ли тебе?
Лиза была бледна. Всею силой старалась она удержаться в той неподвижности, которой сама себя сковала, и вдруг перемогла мешавшее ей усилие и облегчённо поднялась.
— Может быть, мама, ты пригласишь к столу? — сказала она.
— Приглашай, Валерия Ивановна, — встряхнулся Меркурий Авдеевич, и его вздох пробудил уснувшую взаимную любезность: с поклонами и благодарностями все начали вставать и перемещаться к накрытому столу.
Но уже ни дразнящий дух горячих пирогов, ни букет варений, ни зеркальность самовара, звёздно отражавшего работу вилок и ножей, не могли развеять чинного уныния беседы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
— Вы, собственно, имеете в виду… — начал Мешков, намереваясь строго отклонить всякую неясность, но с нарастающим беспокойством.
— Да я про вашего подпольщика-то, — совсем простодушно заявила Шубникова.
Она с горечью развела руки открытыми ладонями к Мешкову и, наклонив набок голову, замерла наподобие модели, позирующей растроганное сочувствие. Настенька вся так и собралась в комочек от нетерпения, и лицо её решительно готово было принять любую мину, в зависимости от того, что доведётся услышать. Лиза с матерью и Виктор Семёнович глядели на Мешкова боязливо и пристально.
Он помрачнел от прилившей к голове крови и несколько секунд не двигался и не мигал. Потом большим пальцем подобрал с губ усы и раздвинул бороду, отчего вид его стал вразумительнее и несколько праздничнее.
— Моего подпольщика? — проговорил он, снизив голос. — У меня никаких подпольщиков не бывало, да и не могло быть.
— Ну, которого изловили в вашем доме, — ещё шире развела руки Дарья Антоновна.
— Мой дом господь миловал от людей, которых надо бы изловлять. Бог с вами!
— Да ну, на участке, что ли, у вас, — ведь весь город говорит про это.
— Мало ли носят по городу сплетён? В соседнем флигеле взяли как-то жену одного смутьяна. Так, что же, я за неё ответчик?
— Да кто же вас хочет, Меркурий Авдеевич, ответчиком сделать? Я говорю только, какая вам неприятность.
— А почему же неприятность, если меня это не касается? — уже отыскав опору, начинал забирать повыше осанившийся Мешков.
— Уже по одному тому неприятность, что говорят.
— Да вам-то, как доброй знакомой моей, а ныне — и всей моей незапятнанной семьи, вам-то, Дарья Антоновна, не вторить следовало бы тому, что говорят, а пресечь разносящих сплетню.
— Что вы, в самом деле, Меркурий Авдеевич, — сказала неожиданно приказательно Шубникова, резко поправляя складки шумящего платья, — разве кому я позволю намекнуть на вас каким-нибудь словом сомнительным или подозрением, что вы? Я только думаю, какие у вас заботы были, когда взяли эту самую смутьяншу.
— Какие же заботы, если моя совесть чиста и перед богом и перед людьми?
— Кабы вы — один, а то ведь у вас дочь. Материнское-то сердце Валерии Ивановны так и взныло поди от боли, что, может, Лизонька соприкасалась с опасными людьми?
— Ах, лучше и не вспоминать! — от чистого сердца воскликнула Валерия Ивановна.
— Зачем моей дочери касаться опасных людей? — устрашающе взвёл брови Мешков.
— Сами ведь изволили сказать, Меркурий Авдеевич, что бунтовщицу взяли у вас со двора? — опять невинно и простовато вопросила Шубникова.
— Хоть бы и со двора, — рассерженно ответил Мешков, — да дочь-то моя не на дворе живёт, слава богу, а в доме, и притом — с отцом и матерью, Дарья Антоновна.
— Разрешите, я скажу, как было, — в испуге заговорил Виктор Семёнович, желая сразу привести всех к соглашению и накопив к тому достаточно решимости своим молчанием, которым терзался. — Тётушка очень возмутилась, когда узнала, что у вас во дворе обнаружили подполье. То есть как раз в том смысле, как вы, Меркурий Авдеевич, выразились, — она сразу пожелала пресечь. И говорит: замолчи… если, говорит, не знаешь, то и нечего болтать языком… То есть, потому что я ей об этом рассказывал. А я и правда слышал только пересуды. У нас просто так приказчики болтали и болтали, что вот, мол, у Мешковых скрывался один революционер, который будто имел громкое дело… ну, как это теперь называют, заслуги в девятьсот пятом году. То есть это не мои слова: какие могут быть заслуги, если это бунтовщик? Ну, и его схватили. И все. При чем здесь может быть Лиза? (Он повернулся к ней всем корпусом.) Если бы могли вас в чём, извините, подозревать, так это разве какое-нибудь общение… ну, будто вы замешаны с молодёжью. Но тогда и всякого… и меня самого можно заподозрить (он сделал движение, которым, вероятно, хотел показать, что — если понадобится — благородно возьмёт на себя какую угодно вику, чтобы только снять её с Лизы).
— Ну что вы говорите, Витенька! — вмешалась, как-то вся мгновенно развернувшись, Настенька. — Ведь можно подумать, что в пересудах, о каких вы рассказываете, поминалась Лизонька.
— Совершенно ничего подобного! — подскочил Виктор Семёнович.
— Ну конечно, ничего подобного, — спела Настенька, с проникновением заглядывая в лицо отвернувшейся Лизы. — Кому придёт в голову непорочную ангельскую чистоту мешать с земными напастями? Витенька как раз при мне имел разговор с тётушкой. Помните, Дарья Антоновна, вы ещё на вашей половине кофеем меня угощали? И не успел Витенька передать эти самые слухи про подпольщика, как Дарья Антоновна сказала: «Довольно!»
— Я и сейчас про это заговорила, только чтобы из ваших уст опровержение услышать, Меркурий Авдеевич, — обиженно сказала Дарья Антоновна.
— Я что же, — тихо произнёс Мешков, — я сообщаю вам, что есть.
— Ну, вот и хорошо, все начистоту и разъясняется, — неудержимо продолжала Настенька. — Тогда же Витенька и рассказывает, что в городе арестовали гимназистов и техников и что даже в духовной семинарии нашлись, которые прокламации разносили по городу против царского правительства, — одним словом, вредная молодёжь. Дарья Антоновна тогда перекрестилась и говорит: благодарение господу, ты у меня, Витенька, не такой. Но берегись, говорит, ради бога, как бы у твоих приятелей не оказалось кого знакомого с теми арестованными. Вот и весь разговор, как он был, Меркурий Авдеевич. Никаких сплетён про вас не собиралось, а Лизоньку никто даже и не назвал по имени.
Вдруг она оборвала стрекочущую речь. Взор её, порхнув, нежно опустился на Лизу, и новым, доверительно-лукавым голоском, как по-писаному, она прочла:
— Не хочу кривить душой: называлось, конечно, золотое имечко, но совсем, совсем при особенном случае. Только про то пусть скажет кто-нибудь другой.
Виктор Семёнович качнулся, будто отыскивая внезапно потерянное равновесие, и уже готов был что-то говорить, но в этот момент Валерия Ивановна быстро подвинулась к Лизе и — почти шёпотом, но так, что все расслышали, — спросила:
— Не худо ли тебе?
Лиза была бледна. Всею силой старалась она удержаться в той неподвижности, которой сама себя сковала, и вдруг перемогла мешавшее ей усилие и облегчённо поднялась.
— Может быть, мама, ты пригласишь к столу? — сказала она.
— Приглашай, Валерия Ивановна, — встряхнулся Меркурий Авдеевич, и его вздох пробудил уснувшую взаимную любезность: с поклонами и благодарностями все начали вставать и перемещаться к накрытому столу.
Но уже ни дразнящий дух горячих пирогов, ни букет варений, ни зеркальность самовара, звёздно отражавшего работу вилок и ножей, не могли развеять чинного уныния беседы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102