Струмилин махнул рукой.
— Что?
— Лететь, — сказал он. — А я минуту отдохну.
Он закрыл глаза и стал дышать носом: неглубоко и осторожно. Он представил себе свое сердце. Однажды он видел сердце, сделанное из синтетического материала в натуральную величину и работавшее как настоящее. Это было на какой-то выставке в Москве, и Струмилину тогда показалось, что не надо показывать людям их работающее сердце. Ему тогда показалось это жестокостью и неуважением к великому таинству вечного работника. Вечного человеческой вечностью.
Струмилин подумал, что спутники запускают только для того, чтобы принести из космоса, а потом из других миров новые знания для человечества. Может быть, со временем люди узнают, как сделать сердце вечным. Они могут это узнать, покорив космос и познакомившись с тамошними обитателями. Только искусственное сердце, наверное, совсем иначе гонит кровь, и поэтому люди тоже станут иными, если узнают тайну вечного сердца.
9
Наум Брок вышел на радиопривод «Науки-9». В наушниках пищало тем громче, чем ближе к ледяной станции приближался самолет Струмилина, который сейчас вел Павел Богачев.
— Они предлагают садиться километрах в трех от них, — сказал Наум, оторвавшись на секунду от приема, — там площадка ровнее.
— Хорошо.
— Только до них потом придется добираться три километра через торосы. Они передают, что там торосы здоровые и идти будет трудно.
— Где у них горючее? — спросил Павел, приподнимаясь в кресле, чтобы лучше видеть лед.
Наум начал быстро выбивать ключом его вопрос.
— Они передают, что горючее в лагере.
— А как же мы будем заправляться? Нам ведь не хватит дойти обратно на нашем горючем.
— Значит передать, что будем садиться прямо в лагере?
— Да.
Радиопривод в наушниках теперь не пищал, а надсадно и монотонно выл, как сирена.
Павел смотрел вперед, но не видел палаток «Науки-9».
«Сейчас, Павел Иванович, — думал он, — сейчас, миленький, вы уж потерпите немного. Мы их найдем. Сейчас мы их найдем, вы только не волнуйтесь».
— Где же они?! — закричал Павел. — Геворк Аркадьевич, где они?!
Аветисян стоял у него за спиной и смотрел туда же, куда и он. Но впереди был битый лед, и торосы, и зеленая вода. Лагеря не было видно, хотя радиопривод в наушниках выл зло и монотонно.
— Сейчас, сейчас, — тихо говорил Аветисян. — «Eile mit Weile» — «поспешай с промедлением». Сейчас они появятся.
Павел прибавил оборотов. Самолет шел низко надо льдом. Впереди по льду неслась его маленькая тень, похожая на стрекозу. Мотор ревел захлебно и весело, как первый майский жук. Облака опустились и теперь стали еще гуще и темнее.
— Мы идем очень низко, — сказал Аветисян, когда рев привода стал не таким громким, — мы прошли их. Мы не видим их сверху.
Павел заложил крутой вираж и повернул машину в обратном направлении.
— Возьмите южнее, — сказал Аветисян.
— Хорошо.
Брок крикнул:
— Они нас видят.
— Пусть они командуют! — попросил Богачев. — Пусть они ведут нас!
— Хорошо!
Богачев привстал в кресле, потому что звук снова стал тревожным и громким.
«Где же они? — думал он. — Где же они?!» Богачев чувствовал себя комком мышц. Ему казалось, что ударься об него сейчас пуля — отскочила бы сплющившись. Лицо его тоже окаменело и стало жестким и хищным. Такое лицо бывает у медвежатника, встретившегося со зверем после охоты, когда в стволе остался один-единственный патрон — последняя надежда на жизнь.
Радиопривод снова стал затухать. Павел выматерился. Он почувствовал, что все тело его стало мокрым и холодным. Он ненавидел себя сейчас.
«Чкалов, — думал Павел, — он говорил, что я будущий Чкалов. Я дерьмо, а не Чкалов. Беспомощный кутенок, который тыркается мордой и не может выйти на радиопривод. У, сволочь какая!» — думал он о себе, ложась на новый вираж.
— Вот они! — заорал Аветисян.
Богачев почувствовал, что вот-вот заплачет. Он сопел носом и закрывал глаза. Он почувствовал, что вот-вот заплачет, но не мог сдержать радостной улыбки, потому что понимал, как это будет хорошо, если сейчас он посадит машину к людям, попавшим в беду.
Богачев увидел, что площадка очень мала, но он не думал, что самолет сюда сажать опасно и трудно, он был уверен в том, что сможет посадить самолет на крохотный ледяной пятачок. Он видел вокруг разводья и трещины и торосы невдалеке, но его это не пугало. Он вел машину на посадку.
— Володя, начали!
— Есть!
Пьянков стал на колени рядом с Богачевым. Он сразу же сросся с приборами.
Самолет пошел на снижение.
— Трещина на льду, — негромко и спокойно сказал Струмилин и положил руку на штурвал.
— Вижу! — так же спокойно ответил Павел.
Самолет рвануло вперед, потому что иначе он мог попасть лыжами в трещину.
Самолет повело вперед, и надо было в одну долю секунды решить: уходить ли вверх, чтобы делать новый заход, или сажать машину сейчас, рискуя не удержать ее и врезаться в торосы.
— Садимся! — сказал Павел.
Пьянков убрал газ, и машина коснулась лыжами льда. Машина коснулась льда и заскользила прямо на гряду торосов.
— Тормоз! — крикнул Богачев.
— Есть!
Но несмотря на то, что тормоза был включены, машину несло вперед на торосы.
Богачев стал заваливаться на спинку кресла, вытягивая на себя штурвал. Самолет несся вперед, неудержимо и накатисто.
Павел снова почувствовал себя комком мышц. Он сморщил лицо, закрыл глаза и, резко опустив штурвал, дал машине свободное движение вперед. Мимо промелькнули лица зимовщиков. Они что-то кричали, но из-за рева мотора не слышно было, что они кричали, хотя можно было догадаться, о чем они сейчас должны были кричать.
Павел отпустил на мгновенье штурвал, а потом взял его на себя что есть силы и сразу же ощутил, что машина останавливается. Теперь торосы уже не неслись на него, а медленно наползали, как в панорамно-видовом фильме.
Он остановил самолет в двух метрах от торосов. Бросив штурвал и не став разворачиваться, Павел поднялся с кресла, секунду постоял, приходя в себя, а потом обернулся к Струмилину.
— Павел Иванович, — позвал он командира.
Струмилин смотрел на него и молчал.
— Павел Иванович…
— Очень плохо быть пассажиром, — прошептал Струмилин, — сильно трясет. А ты — молодец… Помоги мне выйти на лед.
Струмилин сейчас говорил странным голосом, совсем не похожим на его обычный басок. Он говорил фальцетом, будто мальчик, у которого ломается голос.
— Не надо вам выходить, — сказал Павел, — мы сейчас быстро загрузим людей и пойдем обратно.
— Не спорь, Паша, — поморщившись, сказал Струмилин. — Мне трудно повторять, дружок…
Он прилег на спальный мешок, брошенный около палатки. Морозов расстегнул рубашку и приложился ухом к груди Струмилина. Сердце билось медленно и неровно.
— Болит здорово, Павел Иванович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Что?
— Лететь, — сказал он. — А я минуту отдохну.
Он закрыл глаза и стал дышать носом: неглубоко и осторожно. Он представил себе свое сердце. Однажды он видел сердце, сделанное из синтетического материала в натуральную величину и работавшее как настоящее. Это было на какой-то выставке в Москве, и Струмилину тогда показалось, что не надо показывать людям их работающее сердце. Ему тогда показалось это жестокостью и неуважением к великому таинству вечного работника. Вечного человеческой вечностью.
Струмилин подумал, что спутники запускают только для того, чтобы принести из космоса, а потом из других миров новые знания для человечества. Может быть, со временем люди узнают, как сделать сердце вечным. Они могут это узнать, покорив космос и познакомившись с тамошними обитателями. Только искусственное сердце, наверное, совсем иначе гонит кровь, и поэтому люди тоже станут иными, если узнают тайну вечного сердца.
9
Наум Брок вышел на радиопривод «Науки-9». В наушниках пищало тем громче, чем ближе к ледяной станции приближался самолет Струмилина, который сейчас вел Павел Богачев.
— Они предлагают садиться километрах в трех от них, — сказал Наум, оторвавшись на секунду от приема, — там площадка ровнее.
— Хорошо.
— Только до них потом придется добираться три километра через торосы. Они передают, что там торосы здоровые и идти будет трудно.
— Где у них горючее? — спросил Павел, приподнимаясь в кресле, чтобы лучше видеть лед.
Наум начал быстро выбивать ключом его вопрос.
— Они передают, что горючее в лагере.
— А как же мы будем заправляться? Нам ведь не хватит дойти обратно на нашем горючем.
— Значит передать, что будем садиться прямо в лагере?
— Да.
Радиопривод в наушниках теперь не пищал, а надсадно и монотонно выл, как сирена.
Павел смотрел вперед, но не видел палаток «Науки-9».
«Сейчас, Павел Иванович, — думал он, — сейчас, миленький, вы уж потерпите немного. Мы их найдем. Сейчас мы их найдем, вы только не волнуйтесь».
— Где же они?! — закричал Павел. — Геворк Аркадьевич, где они?!
Аветисян стоял у него за спиной и смотрел туда же, куда и он. Но впереди был битый лед, и торосы, и зеленая вода. Лагеря не было видно, хотя радиопривод в наушниках выл зло и монотонно.
— Сейчас, сейчас, — тихо говорил Аветисян. — «Eile mit Weile» — «поспешай с промедлением». Сейчас они появятся.
Павел прибавил оборотов. Самолет шел низко надо льдом. Впереди по льду неслась его маленькая тень, похожая на стрекозу. Мотор ревел захлебно и весело, как первый майский жук. Облака опустились и теперь стали еще гуще и темнее.
— Мы идем очень низко, — сказал Аветисян, когда рев привода стал не таким громким, — мы прошли их. Мы не видим их сверху.
Павел заложил крутой вираж и повернул машину в обратном направлении.
— Возьмите южнее, — сказал Аветисян.
— Хорошо.
Брок крикнул:
— Они нас видят.
— Пусть они командуют! — попросил Богачев. — Пусть они ведут нас!
— Хорошо!
Богачев привстал в кресле, потому что звук снова стал тревожным и громким.
«Где же они? — думал он. — Где же они?!» Богачев чувствовал себя комком мышц. Ему казалось, что ударься об него сейчас пуля — отскочила бы сплющившись. Лицо его тоже окаменело и стало жестким и хищным. Такое лицо бывает у медвежатника, встретившегося со зверем после охоты, когда в стволе остался один-единственный патрон — последняя надежда на жизнь.
Радиопривод снова стал затухать. Павел выматерился. Он почувствовал, что все тело его стало мокрым и холодным. Он ненавидел себя сейчас.
«Чкалов, — думал Павел, — он говорил, что я будущий Чкалов. Я дерьмо, а не Чкалов. Беспомощный кутенок, который тыркается мордой и не может выйти на радиопривод. У, сволочь какая!» — думал он о себе, ложась на новый вираж.
— Вот они! — заорал Аветисян.
Богачев почувствовал, что вот-вот заплачет. Он сопел носом и закрывал глаза. Он почувствовал, что вот-вот заплачет, но не мог сдержать радостной улыбки, потому что понимал, как это будет хорошо, если сейчас он посадит машину к людям, попавшим в беду.
Богачев увидел, что площадка очень мала, но он не думал, что самолет сюда сажать опасно и трудно, он был уверен в том, что сможет посадить самолет на крохотный ледяной пятачок. Он видел вокруг разводья и трещины и торосы невдалеке, но его это не пугало. Он вел машину на посадку.
— Володя, начали!
— Есть!
Пьянков стал на колени рядом с Богачевым. Он сразу же сросся с приборами.
Самолет пошел на снижение.
— Трещина на льду, — негромко и спокойно сказал Струмилин и положил руку на штурвал.
— Вижу! — так же спокойно ответил Павел.
Самолет рвануло вперед, потому что иначе он мог попасть лыжами в трещину.
Самолет повело вперед, и надо было в одну долю секунды решить: уходить ли вверх, чтобы делать новый заход, или сажать машину сейчас, рискуя не удержать ее и врезаться в торосы.
— Садимся! — сказал Павел.
Пьянков убрал газ, и машина коснулась лыжами льда. Машина коснулась льда и заскользила прямо на гряду торосов.
— Тормоз! — крикнул Богачев.
— Есть!
Но несмотря на то, что тормоза был включены, машину несло вперед на торосы.
Богачев стал заваливаться на спинку кресла, вытягивая на себя штурвал. Самолет несся вперед, неудержимо и накатисто.
Павел снова почувствовал себя комком мышц. Он сморщил лицо, закрыл глаза и, резко опустив штурвал, дал машине свободное движение вперед. Мимо промелькнули лица зимовщиков. Они что-то кричали, но из-за рева мотора не слышно было, что они кричали, хотя можно было догадаться, о чем они сейчас должны были кричать.
Павел отпустил на мгновенье штурвал, а потом взял его на себя что есть силы и сразу же ощутил, что машина останавливается. Теперь торосы уже не неслись на него, а медленно наползали, как в панорамно-видовом фильме.
Он остановил самолет в двух метрах от торосов. Бросив штурвал и не став разворачиваться, Павел поднялся с кресла, секунду постоял, приходя в себя, а потом обернулся к Струмилину.
— Павел Иванович, — позвал он командира.
Струмилин смотрел на него и молчал.
— Павел Иванович…
— Очень плохо быть пассажиром, — прошептал Струмилин, — сильно трясет. А ты — молодец… Помоги мне выйти на лед.
Струмилин сейчас говорил странным голосом, совсем не похожим на его обычный басок. Он говорил фальцетом, будто мальчик, у которого ломается голос.
— Не надо вам выходить, — сказал Павел, — мы сейчас быстро загрузим людей и пойдем обратно.
— Не спорь, Паша, — поморщившись, сказал Струмилин. — Мне трудно повторять, дружок…
Он прилег на спальный мешок, брошенный около палатки. Морозов расстегнул рубашку и приложился ухом к груди Струмилина. Сердце билось медленно и неровно.
— Болит здорово, Павел Иванович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37