Та улыбнулась.
— Я все знаю… Папа часто рассказывает про вас, про каждый ваш день… Особенно когда рассматривает ваши фотографии… Он вспоминал, как ты маленькая отдыхала на море и очень шалила, не слушалась, тогда мама сказала, что отведет тебя в горы и там оставит, ты заплакала: «А я камушки соберу и буду кидать, и по ним к тебе вернусь…»
— А папа рассказывал вам, как он ударил меня?
— Да что ты?! Нет.
— О, папа умеет быть очень жестким, — сказала Мари, — вы, наверное, еще не имели возможности в этом убедиться… У меня была няня, маленькая толстая шведка, которая любила меня, да, папа?
— Очень, — подтвердил Вернье. — Такая славная девушка…
— Вот, а дети всегда знают, кто их любит, а ведь если любят, то все прощают, и я раз ударила няню по лицу не со зла, а так, играючи в «барыню-служанку», и папа снял ремень и стеганул меня, я испытала такой ужас, какого никогда больше не испытывала… Но это был нужный урок, да, па?
— Если ты так считаешь, — Вернье достал из кармана коробочку с сосудорасширяющим лекарством, положил таблетку под язык.
— Что? — спросила Мари. — Тебе плохо?
— У него постоянно скачет давление, — сказала Гала, — особенно когда он волнуется…
— А тут еще я со своими делами…
— Он очень волновался, когда тебя не было, Мари. Он жил тем, что ты к нему приедешь… Как это замечательно, что ты приехала…
— А завтра после лекции папу начнут поносить, отберут кафедру и перестанут печатать…
— Уже перестали, — заметил Вернье, — но это пустяки, никуда они не денутся… Главное, что мы с тобою точно придумали, как поступить завтра, это будет красивый удар…
— Помнишь, — Мари немножко повеселела, — как мы привезли бабушку в Дюнкерк и сказали ей, что это Бискайский залив, и наша слепенькая общительная бабуля стала расспрашивать всех на пляже, что это за новый Дюнкерк появился здесь?
— Помню. Все помню, будь я трижды неладен.
— И я, — кивнула головой Мари.
— А я чаще хочу забыть, что было, — сказала Гала. — Мари, пожалуйста, поправь плед, я же чувствую, как сквозит…
Мари закуталась; Вернье хмыкнул.
— Девочка стала похожа на шотландского стрелка.
— Знаешь, о чем я думала последние семь часов, па?
— Нет.
— Я думала про то, какое же это треклятое слово «собственность». Бедный Томмазо Кампанелла, как он мечтал о «городе солнца»… А такое невозможно… Увы… Разве бы стала я так метаться, не чувствуя, что мой Мигель под ударом? Не стала бы… Мой, и все тут…
— Но ведь ты прощаешь ему любовь к Гаривасу?
— Разные понятия.
— Почему? Просто ты его еще очень уважаешь… Ты ведь никому не позволишь сказать про него дурное слово? Конечно, не позволишь… Ты ведь никому не разрешишь обсуждать его слова, дела, поступки, ты убеждена, что он поступает верно, любит тех, кого надо, окружает себя теми, в ком уверен… Ладно, не сердись, не буду, прости… Просто я здорово старею, а поэтому делаюсь чересчур обидчивым…
Папас принес вино, налил Вернье, тот попробовал.
— Сказочно.
Только после этого обязательного ритуала Папас наполнил бокалы дамам и спросил:
— Поставить нашу критскую музыку? Или хочется тишины?
— О, пожалуйста, поставьте вашу музыку, — ответила Мари.
— Я с вами потанцую, — пообещал Папас, — я всегда танцую с моими постоянными клиентами, да, Гала?
— Он ее отобьет, — пожаловался Вернье дочери, — они постоянно переглядываются у меня за спиной.
— Не отобьет, — заверила Мари. — Только глупая женщина может уйти от такого красивого, умного и доброго, как ты…
— Поняла, подруга? — Вернье гордо взглянул на Гала. — Папас, еще пару бутылок, я сегодня хочу от души пить.
— И всю ночь потом глотать лекарства, — упрекнула Гала.
— Вы лишены слова, мадемуазель, — сказал Вернье. — Шат ап!
— Мари, хочешь устриц? — спохватилась Гала. — Здесь напротив допоздна их продают, совсем забыла! Я сейчас!
— Не надо, Гала! — но та уже шла к выходу, натягивая на ходу пальто. — Я сейчас, — и выбежала.
— Не слишком ли ты много говоришь только со мной одной? Про понятное нам, про нас с Гансом? Гала, может быть, обидно.
— Я все эти месяцы только про вас и говорил с ней, с кем же еще?
— А с собой?
— С собой я не говорил. С самим собою я плакал, человечек…
— Если все хорошо кончится, давай поедем все вместе в Гаривас, а?
— Приглашаешь?
— Конечно. Купим тур и поедем на две недели… Он будет счастлив…
— Ты любишь его, Мари? Или ты любишь свою любовь к нему?
— А разве это не одно и то же?
Вернье покачал головою.
— Нет, маленькая, это совсем не одно и то же.
— Я говорила об этом с одним русским…
— Его зовут Степанов?
Мари рассмеялась.
— О, какой ты хитренький, папочка! Откуда знаешь?
— Он был у меня…
— И рассказывал… Вы чем-то очень похожи…
— Ну, еще бы… Консерватор Вернье и коммунист Степанов…
— Вы похожи тем, как любите своих детей…
— Давай выпьем за Ганса?
— Давай. Только подождем Гала.
— Бесполезно. Она полчаса будет выбирать тебе самые вкусные устрицы и десять минут торговаться, чтобы купить их за полцены… Давай выпьем за то, чтобы Ганси скорее приехал сюда и мы посидели бы здесь, у Папаса, попировали и вы наконец обжили бы ваши комнаты…
Вернье достал ключ от квартиры, протянул Мари.
— Я заказал тебе этот ключ из особой бронзы, ты же любишь, когда все красиво…
— Бедная мамочка…
— Мне тоже ее очень жаль, но что я мог сделать, Мари?
— Вы такие разные… Почему ты женился на ней?
— Потому что я очень ее любил, я никого так не любил, как ее…
— Давай выпьем за нее?
— Давай.
— Пусть бы у нее получилось так, как ей хочется…
— Дай-то бог…
— Мы с Гансом всегда мечтали, чтобы вы хоть как-то соблюдали видимость семьи, это ведь так важно для детей, особенно маленьких…
— Я готов был, Мари…
— Знаю… Но ты действительно любил маму?
— А ты полагаешь, что я женился на ней, чтобы переселиться из моего подвала в ее прекрасный дом над Рейном?
Мари ничего не ответила, чокнулась с отцом и медленно выпила. Гала вернулась с коробочкой устриц.
— Такие жирные, просто прелесть! Самые лучшие устрицы — октябрьские! Пожалуйста, Мари, это все тебе! Боже, какого я сейчас видела страшного человека! Весь в черном, сидит на своем мотоцикле, а глаза белые, как вата… Он посмотрел на меня и крикнул: «Пиф-паф, птичка!» У меня даже мурашки побежали по коже…
— Накурился, идиот, — сказал Вернье, — сколько же таких несчастных!
Папас принес лимон, ножичек, чтобы вскрывать устрицы, и включил музыку. Зазвучал знакомый голос: бритоголовый актер Савалас запел грустную песню, его греческий был ужасен, все-таки он теперь работает в Голливуде, думает по-английски, а если думаешь на другом языке, теряешь правду родной речи.
— Мари так вкусно ест, — Вернье видел, как дочь смаковала устрицу, — что мне тоже захотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122