Очерки о вашем героическом труде – это дадим.
Словом, Пец быстро осознал, какая лавина халтуры может хлынуть на головы беззащитного населения из «дома творчества» в Шаре, – и отказал наотрез. Уж бог с ними, с очерками! Сановные служители муз удалились, громко сетуя и обещая дело так не оставить. Действительно, из крайкома потом последовал неприятный звонок.
«Но все же, все же, все же, – думал сейчас Валерьян Вениаминович, – я правильно тогда об этом заговорил, хотя и не слишком внятно. Да и не с «начальниками литературы и искусств» о таком надо: они люди конченые, для них космос и кукуруза, наше НПВ и Чернобыльская катастрофа – одна и та же тема под названием «как ловчее преуспеть». Но все-таки: вот человек, его дело, его труд – самое, действительно, важное, меняющее мир… и нету в НПВ поз, кои могли бы запечатлеть скульпторы, выразительных движений для описаний словами, игры красок, линий, света – для художников. Нету! Мура это все, оказывается, здесь – то есть и вообще (поскольку НПВ – общий случай реальности) мура, которой мы в однородном мире ошибочно придаем значение. Внешность, показуха… Но что-то должно выделиться главное… что? К примеру: как выглядел бы на экране я, сидящий вот так на стуле где-то на сотом уровне? Да, пожалуй, так же, со всеми малоподвижными подробностями. То есть НПВ прежде всего делает неразличимым физический труд. Тот, что во поте лица. А умственный – не столь. И «Мыслитель» Родена сидит, а не вздымает молот. Так что: выделяется примат мысли, замысла?…»
И снова холодок истины, еще не одетой в слова, чувствуемой пока только своей наготой-новизной, повеял на Пеца. Но в этот момент его дальнозоркие глаза наткнулись на самых верхних экранах на форменное безобразие: две кучи – в одной новые унитазы, в другой писсуары – на фоне стены из кремового кафеля. «Эт-то кто же додумался в мужском туалете телекамеру установить?! – заклокотал директор. – Кругом «черные дыры», а тут – здрасьте! Не справляется Терещенко, хоть снимай…» К черту полетели общие мысли, перед экранной стеной сидел взъерошенный администратор. Так каждый день, каждый час в башне Пеца шарахало от общего к конкретностям, от горнего в болотистые низины; в этом была его маета, а может, и спасение, потому что всякий раз он снова самоутверждаюше карабкался вверх.
В эту минуту унитазы на экране быстро и будто сами по себе (около них дрожало почти прозрачное пятно) выстроились в ряд, уходя в перспективу; их было шесть. За ними вдоль стены выстроились бачки. Затем куча писсуаров как бы сама начала метать на фронтальную стену свои предметы один за другим; образовался идеальный ряд их на нужном для мужчин уровне.
Валерьян Вениаминович смотрел – у него отвесилась челюсть. «А что, и по такому можно заметить работающего человека: унитазы и писсуары были свалены в кучи, а выстроились в ряды с нужными интервалами. Преобразование в антиэнтропийную, упорядоченную сторону. Согласно чертежу, проекту, замыслу. Так, может, это?…»
За спиной звякнул телефон.
– Валерьян Вениаминович, вас, – окликнула его Люся.
– Скажите, что иду. – Пец поднялся, повернул стул в прежнюю позицию, неспешно направился к двери. «Сейчас мне будут делать ата-та по попке. По моей старой морщинистой попке…»
И все-таки последняя мысль была обобщением его сиденья перед «экранной стеной». Полумысль-полуощущение: стремительного потока, прущего против тяготения вверх – вроде извержения, только без ниспадающей части. Потока, нарастающего с каждым их (их?…) действием и несущего их всех неизвестно куда.
Глава 10. Пецу Пецево…
– …как сказал Семен Михайлович Достоевский.
– Во-первых, не Семен, а Федор, во-вторых, не Достоевский, а Буденный, и, в-третьих, он ничего подобного не говорил.
Диалог
І
71.05 координатора. Приемная. Возле секретарши, оживленной и похорошевшей, склонился, рассказывая интересное, референт Валя. При виде директора он распрямился, стал серьезным и сочувственным:
– Они у вас, Валерьян Вениаминович. И главный бухгалтер. Были у него, у плановиков, в отделе кадров…
– Ясно. Связь с Корневым, с крышей? – это был вопрос Нине Николаевне.
– Связи нет, и Терещенко скоро не обещает. На 130-м уровне, он говорит, нужен дополнительный каскад инвертирования, а туда еще не подвели электричество. Кроме того, он сомневается, сможет ли с аппаратурой подняться на крышу: в последних десяти этажах все на живую нитку, даже лестница без перил.
– Но Корнев и его команда как-то добрались!
– Вертолетами, Валерьян Вениаминович, с самого низу. Им и грузы так доставляют.
– Передайте Терещенко, что если через час связи не будет, то этим он окончательно докажет свое несоответствие занимаемой должности и сегодня же будет уволен. Что значит: нет электроэнергии, нельзя добраться! Есть аккумуляторы, есть подъемные люльки, те же вертолеты… Да и лестница без перил – все же лестница. Любитель комфорта!… Вы, Валя, сейчас отправляйтесь на крышу. Выразите Александру Ивановичу мое неудовольствие тем, что он не согласовал свою работу на крыше и не обеспечил связь. Известите о высоких гостях, которые рассчитывают на встречу и с ним. Пусть спускается. Сами сразу обратно, ясно?
– Мне-то ясно, а вот Александру Ивановичу… – В голосе референта не было энтузиазма. И он, и Пец понимали, что на крыше сейчас жарко и не такой человек Корнев, чтобы упустить свежего работника.
– Все, исполняйте.
И Валерьян Вениаминович проследовал в кабинет.
Главбух был бледен и трепетал. Страшнов озабоченно помаргивал. Зампред был гневно-торжественен. Все трое сидели за столом для совещаний. Перед Авдотьиным веером, как карты, были раскинуты бумаги. Как ни настраивал себя Валерьян Вениаминович, что ничего он не боится, но все-таки, живой человек, почувствовал противную дрожь в поджилках.
– Ну, знаете!… – встретил Авдотьин директора возгласом. – Я два десятка лет на контролерской работе, но подобного не видывал. Думал, в письмах и жалобах на вас процентов девяносто наврано, слишком такое казалось невероятным. А теперь убедился, что не только не наврано, но отражена в них лишь малая доля ваших, будем прямо говорить, – зампред нажал голосом, – преступлений, товарищ директор! Ваших и главного инженера.
. – Я предупреждал… предупреждал и Валерьяна Вениаминовича, и Александра Ивановича, – блеющим голосом сказал главбух. – Но они приказывали… Я предупреждал и о том, что буду вынужден сигнализировать.
«Ты сигнализировал и чист, чего же ты сидишь с видом навалившего в штаны?» – мысленно огрызнулся Пец, усаживаясь напротив Авдотьина.
– Вот, – тот нервно листал бумаги. – «Оплатить. Пец», «Оплатить под мою ответственность». И будет ответственность, очень серьезная, за вопиющее попрание финансовой дисциплины, за левачество… А нарушения трудовых законов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Словом, Пец быстро осознал, какая лавина халтуры может хлынуть на головы беззащитного населения из «дома творчества» в Шаре, – и отказал наотрез. Уж бог с ними, с очерками! Сановные служители муз удалились, громко сетуя и обещая дело так не оставить. Действительно, из крайкома потом последовал неприятный звонок.
«Но все же, все же, все же, – думал сейчас Валерьян Вениаминович, – я правильно тогда об этом заговорил, хотя и не слишком внятно. Да и не с «начальниками литературы и искусств» о таком надо: они люди конченые, для них космос и кукуруза, наше НПВ и Чернобыльская катастрофа – одна и та же тема под названием «как ловчее преуспеть». Но все-таки: вот человек, его дело, его труд – самое, действительно, важное, меняющее мир… и нету в НПВ поз, кои могли бы запечатлеть скульпторы, выразительных движений для описаний словами, игры красок, линий, света – для художников. Нету! Мура это все, оказывается, здесь – то есть и вообще (поскольку НПВ – общий случай реальности) мура, которой мы в однородном мире ошибочно придаем значение. Внешность, показуха… Но что-то должно выделиться главное… что? К примеру: как выглядел бы на экране я, сидящий вот так на стуле где-то на сотом уровне? Да, пожалуй, так же, со всеми малоподвижными подробностями. То есть НПВ прежде всего делает неразличимым физический труд. Тот, что во поте лица. А умственный – не столь. И «Мыслитель» Родена сидит, а не вздымает молот. Так что: выделяется примат мысли, замысла?…»
И снова холодок истины, еще не одетой в слова, чувствуемой пока только своей наготой-новизной, повеял на Пеца. Но в этот момент его дальнозоркие глаза наткнулись на самых верхних экранах на форменное безобразие: две кучи – в одной новые унитазы, в другой писсуары – на фоне стены из кремового кафеля. «Эт-то кто же додумался в мужском туалете телекамеру установить?! – заклокотал директор. – Кругом «черные дыры», а тут – здрасьте! Не справляется Терещенко, хоть снимай…» К черту полетели общие мысли, перед экранной стеной сидел взъерошенный администратор. Так каждый день, каждый час в башне Пеца шарахало от общего к конкретностям, от горнего в болотистые низины; в этом была его маета, а может, и спасение, потому что всякий раз он снова самоутверждаюше карабкался вверх.
В эту минуту унитазы на экране быстро и будто сами по себе (около них дрожало почти прозрачное пятно) выстроились в ряд, уходя в перспективу; их было шесть. За ними вдоль стены выстроились бачки. Затем куча писсуаров как бы сама начала метать на фронтальную стену свои предметы один за другим; образовался идеальный ряд их на нужном для мужчин уровне.
Валерьян Вениаминович смотрел – у него отвесилась челюсть. «А что, и по такому можно заметить работающего человека: унитазы и писсуары были свалены в кучи, а выстроились в ряды с нужными интервалами. Преобразование в антиэнтропийную, упорядоченную сторону. Согласно чертежу, проекту, замыслу. Так, может, это?…»
За спиной звякнул телефон.
– Валерьян Вениаминович, вас, – окликнула его Люся.
– Скажите, что иду. – Пец поднялся, повернул стул в прежнюю позицию, неспешно направился к двери. «Сейчас мне будут делать ата-та по попке. По моей старой морщинистой попке…»
И все-таки последняя мысль была обобщением его сиденья перед «экранной стеной». Полумысль-полуощущение: стремительного потока, прущего против тяготения вверх – вроде извержения, только без ниспадающей части. Потока, нарастающего с каждым их (их?…) действием и несущего их всех неизвестно куда.
Глава 10. Пецу Пецево…
– …как сказал Семен Михайлович Достоевский.
– Во-первых, не Семен, а Федор, во-вторых, не Достоевский, а Буденный, и, в-третьих, он ничего подобного не говорил.
Диалог
І
71.05 координатора. Приемная. Возле секретарши, оживленной и похорошевшей, склонился, рассказывая интересное, референт Валя. При виде директора он распрямился, стал серьезным и сочувственным:
– Они у вас, Валерьян Вениаминович. И главный бухгалтер. Были у него, у плановиков, в отделе кадров…
– Ясно. Связь с Корневым, с крышей? – это был вопрос Нине Николаевне.
– Связи нет, и Терещенко скоро не обещает. На 130-м уровне, он говорит, нужен дополнительный каскад инвертирования, а туда еще не подвели электричество. Кроме того, он сомневается, сможет ли с аппаратурой подняться на крышу: в последних десяти этажах все на живую нитку, даже лестница без перил.
– Но Корнев и его команда как-то добрались!
– Вертолетами, Валерьян Вениаминович, с самого низу. Им и грузы так доставляют.
– Передайте Терещенко, что если через час связи не будет, то этим он окончательно докажет свое несоответствие занимаемой должности и сегодня же будет уволен. Что значит: нет электроэнергии, нельзя добраться! Есть аккумуляторы, есть подъемные люльки, те же вертолеты… Да и лестница без перил – все же лестница. Любитель комфорта!… Вы, Валя, сейчас отправляйтесь на крышу. Выразите Александру Ивановичу мое неудовольствие тем, что он не согласовал свою работу на крыше и не обеспечил связь. Известите о высоких гостях, которые рассчитывают на встречу и с ним. Пусть спускается. Сами сразу обратно, ясно?
– Мне-то ясно, а вот Александру Ивановичу… – В голосе референта не было энтузиазма. И он, и Пец понимали, что на крыше сейчас жарко и не такой человек Корнев, чтобы упустить свежего работника.
– Все, исполняйте.
И Валерьян Вениаминович проследовал в кабинет.
Главбух был бледен и трепетал. Страшнов озабоченно помаргивал. Зампред был гневно-торжественен. Все трое сидели за столом для совещаний. Перед Авдотьиным веером, как карты, были раскинуты бумаги. Как ни настраивал себя Валерьян Вениаминович, что ничего он не боится, но все-таки, живой человек, почувствовал противную дрожь в поджилках.
– Ну, знаете!… – встретил Авдотьин директора возгласом. – Я два десятка лет на контролерской работе, но подобного не видывал. Думал, в письмах и жалобах на вас процентов девяносто наврано, слишком такое казалось невероятным. А теперь убедился, что не только не наврано, но отражена в них лишь малая доля ваших, будем прямо говорить, – зампред нажал голосом, – преступлений, товарищ директор! Ваших и главного инженера.
. – Я предупреждал… предупреждал и Валерьяна Вениаминовича, и Александра Ивановича, – блеющим голосом сказал главбух. – Но они приказывали… Я предупреждал и о том, что буду вынужден сигнализировать.
«Ты сигнализировал и чист, чего же ты сидишь с видом навалившего в штаны?» – мысленно огрызнулся Пец, усаживаясь напротив Авдотьина.
– Вот, – тот нервно листал бумаги. – «Оплатить. Пец», «Оплатить под мою ответственность». И будет ответственность, очень серьезная, за вопиющее попрание финансовой дисциплины, за левачество… А нарушения трудовых законов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134