- Я и сам этому удивляюсь, - отвечал я.
- Не удивляйся, - сказала она. - Мы просто берем одну какую-то разновидность
любви и, закрепляя за ней название общего понятия, именуем любовью только ее,
а другие разновидности называем иначе.
- Например? - спросил я.
- Изволь, - отвечала она. - Ты знаешь, творчество - понятие широкое. Все, что
вызывает переход из небытия в бытие, - творчество, и, следовательно, создание
любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством, а всех
создателей - их творцами.
- Совершенно верно, - согласился я.
- Однако, - продолжала она, - ты знаешь, что они не называются творцами, а
именуются иначе, ибо из всех видов творчества выделена одна область - область
музыки и стихотворных размеров, к которой и принято относить наименование
"творчество". Творчеством зовется только она, а творцами-поэтами - только те,
кто в ней подвизается.
- Совершенно верно, - согласился я.
- Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и счастья -
это для всякого великая и коварная любовь. Однако о тех, кто предан таким ее
видам, как корыстолюбие, любовь к телесным упражнениям, любовь к мудрости, не
говорят, что они любят и что они влюблены, - только к тем, кто занят и
увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия "любовь",
"любить" и "влюбленные".
- Пожалуй, это правда, - сказал я.
- Некоторые утверждают, - продолжала она, - что любить - значит искать свою
половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если не
представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят, чтобы им отрезали
руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им негодными. Ведь
ценят люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все хорошее своим и
родственным себе, а все дурное - чужим, - нет, любят они только хорошее. А ты
как думаешь?
- Я думаю так же, - отвечал я.
- Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
- Можно, - ответил я.
- А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать благом?
- Добавим.
- И не только обладать им, но обладать вечно?
- Добавим и это.
- Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному
обладанию благом?
- Ты говоришь сущую правду, - сказал я.
- Ну, а если любовь - это всегда любовь к благу, - сказала она, - то скажи
мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл и
рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, ты можешь сказать?
- Если бы мог, - отвечал я, - я не восхищался бы твоей мудростью и не ходил к
тебе, чтобы все это узнать.
- Ну, так я отвечу тебе, - сказала она. - Они должны родить в прекрасном как
телесно, так и духовно.
- Нужно быть гадателем, - сказал я, - чтобы понять, что ты имеешь в виду, а
мне это непонятно.
- Ну что ж, - отвечала она, - скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди
беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного
возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она
может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть
такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть
проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то ни другое не может
произойти в неподходящем, а неподходящее для всего божественного - это
безобразие, тогда как прекрасное - это подходящее. Таким образом, Мойра и
Илифия всякого рождения - это Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному,
беременное существо проникается радостью и весельем, родит и производит на
свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается, съеживается,
отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить, тяготится задержанным
в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто уже на сносях, так жаждут
прекрасного - оно избавляет их от великих родильных мук. Но любовь, -
заключила она, - вовсе не есть стремление к прекрасному, как то тебе, Сократ,
кажется.
- А что же она такое?
- Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.
- Может быть, - сказал я.
- Несомненно, - сказала она. - А почему именно родить? Да потому, что
рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному
существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному
обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит,
любовь - это стремление и к бессмертию.
Всему этому она учила меня всякий раз, когда беседовала со мной о любви. А
однажды она спросила меня:
- В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не замечал
ли ты, в сколь необыкновенном состоянии бывают все животные, и наземные и
пернатые, когда они охвачены страстью деторождения? Они пребывают в любовной
горячке сначала во время спаривания, а потом - когда кормят детенышей, ради
которых они готовы и бороться с самыми сильными, как бы ни были слабы сами, и
умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще сносить все, что
угодно. О людях еще можно подумать, - продолжала она, - что они делают это по
велению разума, но в чем причина таких любовных порывов у животных, ты можешь
сказать?
И я снова сказал, что не знаю.
- И ты рассчитываешь стать знатоком любви, - спросила она, - не поняв этого?
- Но ведь я же, как я только что сказал, потому и хожу к тебе, Диотима, что
мне нужен учитель. Назови же мне причину и этого и всего другого,
относящегося к любви!
- Так вот, - сказала она, - если ты убедился, что любовь по природе своей -
это стремление к тому, о чем мы не раз уже говорили, то и тут тебе нечему
удивляться. Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится
стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она может только
одним путем - порождением, оставляя всякий раз новое вместо старого; ведь
даже за то время, покуда о любом живом существе говорят, что оно живет и
остается самим собой - человек, например, от младенчества до старости
считается одним и тем же лицом, - оно никогда не бывает одним и тем же, хоть
и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то
волосы, плоть, кости, кровь или вообще все телесное, да и не только телесное,
но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без перемен ни его
привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи,
всегда что-то появляется, а что-то утрачивается. Еще удивительнее, однако,
обстоит дело с нашими знаниями: мало того что какие-то знания у нас
появляются, а какие-то мы утрачиваем и, следовательно, никогда не бываем
прежними и в отношении знаний, - такова же участь каждого вида знаний в
отдельности. То, что называется упражнением, обусловлено не чем иным, как
убылью знания, ибо забвение - это убыль какого-то знания, а упражнение,
заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько, что
оно кажется прежним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18