В этих горлачиках было и молоко, и березовый сок, и квас — даже самогонка стояла иногда в них, накрытая какою-нибудь фанеркою. Особенно дядька Гришка был похож на горлач с ручкой тогда, когда он в какой-нибудь беседе, раскрасневшись от выпитой чарки, упершись единственной рукой в бок и взявшись ею за широкий солдатский ремень, крутился посреди хаты меж танцоров,
притопывая коротенькими ногами,— ну точь-в-точь горла- чик на гончарном кругу. Поэтому у дядьки Гришки кроме прозвища Рогатун было еще и другое, не менее важное — Горлач.
Рогатуниха, тетка Прося, очень напоминала мне жернова. Такая же круглая,разделенная на две части черною юбкой и синей кофтой. Но, несмотря на ее тяжеловатость, она была такой подвижной — то тут, то там,— что временами казалось, будто у тетки Проси не две, а, как у настоящих жерновов, целых четыре ноги.
Длинною и сухою была бабуля Домна — мать тетки Проси, которая жила с Рогатунами, и зимой и летом, укутавшись в платки, лежала на печи и, казалось, безучастно глядела из-за трубы на хату. Но это только казалось — бабуля Домна видела все.
Если еще добавить, что у нее были очень тонкие губы, то будет понятно, почему она напоминала мне ухват.
Кроме того, в хате было полно малых рогатунят; их, как шутил сам дядька Гришка, его теща не могла уже даже пересчитать — сбивалась то ли на седьмом, то ли на восьмом. Они все были в отца,— тут бегали и горлачики, и крыночки, и кувшинчики, и махоточки...
В эту хату я очень любил заходить и поэтому радовался, что дядька Гришка выписал «Звязду». Я знал, что Рогатун и сегодня, как всегда, встретит меня веселою улыбкою:
— Конечно, коту скворечня. Вот и почта полевая пришла.
Он одной рукой брал газету, весело подмигивал мне и, покосившись на печь, тихонько шептал:
— Беги в сад.
— А почта? — шептал я.— Мне ж почту надо разносить.
— Почта не убежит,— снова шептал дядька Гришка.— Беги в сад, говорю, пока Домна не услыхала.
— Что вы там шепчетесь, злыдни? — вдруг раздавалось с печи, бабка Домна сбрасывала платки, намереваясь слезать.
Я знал, что дядька Гришка не боялся своей скряги тещи, но не любил шума. Бабка Домна считала, что Просе, ее единственной дочери, не посчастливилось в жизни — она вышла замуж за шалопая, который не заботится о доме и, если б не она, радетельница, что одна только и думает о хозяйстве, зять давно б уже все до нитки пораздавал чужим людям. И потому, когда бабка видела, как Рогатун угощает кого-нибудь яблоками или чем другим, она начинала
голосить и причитать, вспоминала даже про земельку, которая ее почему-то не берет, да так, что дядька Гришка морщился и выходил из хаты.
— Слышал? — спрашивал он.— И радива не надо. Только и разницы, что по радиве поют, а она, видишь, голосит...
Тетке же Просе Рогатун нравился. Они жили дружно и весело.
Когда он топил баню и когда даже бабка Домна, которая любила мыться самою последней, раскрасневшаяся, с посвежевшим лицом, снова лежала, укутавшись в свои платки, около трубы на печи, дядька Гришка брал у меня из рук почту, клал на лавку и подмигивал:
— Иди в баню.
— А почта?
— Конечно, коту скворечня. Почта не убежит. Иди, пока вода не остыла.
— Он же всю воду выльет,— слышал я в сенях.— Даже твои штаны Просе не в чем будет помыть.
И всегда, когда я выходил из хаты Рогатунов, то в кармане, то в шапке, которую, казалось, я и снимал только на какую-то минутку, то за пазухой находил или огурец, или горсть орехов, или какую грушу,— не только бабка Домна, но даже и я сам не мог заметить, когда дядька Гришка все это успевал всунуть или положить.
Мы очень завидовали рогатунятам. Их было много. Сам дядька Гришка шутил:
— О, у меня такая орава — разом как плюнем, так и кота затопим.
У рогатунят как раз было очень много того, чего всегда не хватало нам,— воли. Они гуляли сколько хотели, делали уроки когда хотели, шли ужинать тоже когда хотели сами — есть их никто и никогда не звал. Не то что у всех у нас — только разыграешься, скажем, в лапту или в прятки, а тут: «Витя, иди ешь!», «Толя, сколько раз я буду тебе кричать — иди ешь, а то капуста остывает».
Их же никто не заставлял есть, никто им не наливал.
Они сами лазили по жбанкам и кастрюлям, которыми позаставлены в хате все лавки, и, если что находили там, наливали в миски. Если же не находили, то сами брали ухват или чапли и вытаскивали, а то и просто так, кочергою, вместе с золой выгребали чугунок на загнетку.
Бабка Домна только бранилась с печи:
— Поразливают, злодеи. Ей-богу, поразливают. Прося,
Гришка, где вы там: дети проголодались, есть захотели. Помогите им хоть щавеля налить...
Сегодня кроме газеты дядьке Гришке было еще и письмо от фронтового друга с Украины. Они вместе воевали, и теперь хоть и редко, но все же раз или два в год с Украины приходило в нашу Сябрынь письмо. Друг писал по-украин- ски, и поначалу читать Рогатуну было трудновато, но потом, когда приучился, это ему даже нравилось. Дядька Гришка одною рукой разрывал конверт, доставал письмо, читал его и в который раз рассказывал:
— Мы тогда с ним как раз с разведки возвращались. «Языка» вели. И как тот шальной снаряд прилетел — не знаю. Помню только, что он низко где-то шлепал над нами — шлеп-шлеп-шлеп... Точно Домна по лужам в опорках идет... И все. Опомнился, гляжу, а понять ничего не могу. Лежу я бочком на земле, вижу, немного поодаль на карачках сидит остолбеневший Грицай, держит обеими руками мою руку и, вытаращив глаза, будто тронувшись, смотрит на нее, окровавленную. Потом подползает ко мне и торкает этой рукой в мое плечо — как будто приклеить собирается. И до меня тоже пока что еще не дошло, что эту руку уже заново не приставишь,— я и сам помогаю Грицаю, хоть это и очень больно, прижимать ее к окровавленному плечу. Пока мы приставляли мою руку, немец, «язык» наш, тихо-тихо отполз и удрал к своим...
Дорожка к хате Рогатунов шла через большой старый сад — как раз посреди него. Она осторожно, как бы раздвигая листья, торопилась меж кустов крыжовника; нагибалась под раскидистыми яблонями, отводя в сторону ветви, которые низко свисали над землею; обходила большие, точно настоящие деревья, сливы, на которых синели и краснели не съеденные еще плоды,— даже такая вот семья, как у Рогатунов, не могла справиться с нынешним урожаем в саду. Этот сад был еще больше, но в финскую войну, когда вдруг ударили неожиданные морозы, многие деревья повымерзали, и теперь на тех местах, где раньше они заслоняли грядкам солнце, все еще торчали низко срезанные пеньки — я только удивлялся, почему дядька Гришка не выкорчует их: они же мешают пахать огород.
Рогатунов сад, подсаженный и ухоженный, красиво зеленел и перед хатою, и за нею, доходил даже до гумна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
притопывая коротенькими ногами,— ну точь-в-точь горла- чик на гончарном кругу. Поэтому у дядьки Гришки кроме прозвища Рогатун было еще и другое, не менее важное — Горлач.
Рогатуниха, тетка Прося, очень напоминала мне жернова. Такая же круглая,разделенная на две части черною юбкой и синей кофтой. Но, несмотря на ее тяжеловатость, она была такой подвижной — то тут, то там,— что временами казалось, будто у тетки Проси не две, а, как у настоящих жерновов, целых четыре ноги.
Длинною и сухою была бабуля Домна — мать тетки Проси, которая жила с Рогатунами, и зимой и летом, укутавшись в платки, лежала на печи и, казалось, безучастно глядела из-за трубы на хату. Но это только казалось — бабуля Домна видела все.
Если еще добавить, что у нее были очень тонкие губы, то будет понятно, почему она напоминала мне ухват.
Кроме того, в хате было полно малых рогатунят; их, как шутил сам дядька Гришка, его теща не могла уже даже пересчитать — сбивалась то ли на седьмом, то ли на восьмом. Они все были в отца,— тут бегали и горлачики, и крыночки, и кувшинчики, и махоточки...
В эту хату я очень любил заходить и поэтому радовался, что дядька Гришка выписал «Звязду». Я знал, что Рогатун и сегодня, как всегда, встретит меня веселою улыбкою:
— Конечно, коту скворечня. Вот и почта полевая пришла.
Он одной рукой брал газету, весело подмигивал мне и, покосившись на печь, тихонько шептал:
— Беги в сад.
— А почта? — шептал я.— Мне ж почту надо разносить.
— Почта не убежит,— снова шептал дядька Гришка.— Беги в сад, говорю, пока Домна не услыхала.
— Что вы там шепчетесь, злыдни? — вдруг раздавалось с печи, бабка Домна сбрасывала платки, намереваясь слезать.
Я знал, что дядька Гришка не боялся своей скряги тещи, но не любил шума. Бабка Домна считала, что Просе, ее единственной дочери, не посчастливилось в жизни — она вышла замуж за шалопая, который не заботится о доме и, если б не она, радетельница, что одна только и думает о хозяйстве, зять давно б уже все до нитки пораздавал чужим людям. И потому, когда бабка видела, как Рогатун угощает кого-нибудь яблоками или чем другим, она начинала
голосить и причитать, вспоминала даже про земельку, которая ее почему-то не берет, да так, что дядька Гришка морщился и выходил из хаты.
— Слышал? — спрашивал он.— И радива не надо. Только и разницы, что по радиве поют, а она, видишь, голосит...
Тетке же Просе Рогатун нравился. Они жили дружно и весело.
Когда он топил баню и когда даже бабка Домна, которая любила мыться самою последней, раскрасневшаяся, с посвежевшим лицом, снова лежала, укутавшись в свои платки, около трубы на печи, дядька Гришка брал у меня из рук почту, клал на лавку и подмигивал:
— Иди в баню.
— А почта?
— Конечно, коту скворечня. Почта не убежит. Иди, пока вода не остыла.
— Он же всю воду выльет,— слышал я в сенях.— Даже твои штаны Просе не в чем будет помыть.
И всегда, когда я выходил из хаты Рогатунов, то в кармане, то в шапке, которую, казалось, я и снимал только на какую-то минутку, то за пазухой находил или огурец, или горсть орехов, или какую грушу,— не только бабка Домна, но даже и я сам не мог заметить, когда дядька Гришка все это успевал всунуть или положить.
Мы очень завидовали рогатунятам. Их было много. Сам дядька Гришка шутил:
— О, у меня такая орава — разом как плюнем, так и кота затопим.
У рогатунят как раз было очень много того, чего всегда не хватало нам,— воли. Они гуляли сколько хотели, делали уроки когда хотели, шли ужинать тоже когда хотели сами — есть их никто и никогда не звал. Не то что у всех у нас — только разыграешься, скажем, в лапту или в прятки, а тут: «Витя, иди ешь!», «Толя, сколько раз я буду тебе кричать — иди ешь, а то капуста остывает».
Их же никто не заставлял есть, никто им не наливал.
Они сами лазили по жбанкам и кастрюлям, которыми позаставлены в хате все лавки, и, если что находили там, наливали в миски. Если же не находили, то сами брали ухват или чапли и вытаскивали, а то и просто так, кочергою, вместе с золой выгребали чугунок на загнетку.
Бабка Домна только бранилась с печи:
— Поразливают, злодеи. Ей-богу, поразливают. Прося,
Гришка, где вы там: дети проголодались, есть захотели. Помогите им хоть щавеля налить...
Сегодня кроме газеты дядьке Гришке было еще и письмо от фронтового друга с Украины. Они вместе воевали, и теперь хоть и редко, но все же раз или два в год с Украины приходило в нашу Сябрынь письмо. Друг писал по-украин- ски, и поначалу читать Рогатуну было трудновато, но потом, когда приучился, это ему даже нравилось. Дядька Гришка одною рукой разрывал конверт, доставал письмо, читал его и в который раз рассказывал:
— Мы тогда с ним как раз с разведки возвращались. «Языка» вели. И как тот шальной снаряд прилетел — не знаю. Помню только, что он низко где-то шлепал над нами — шлеп-шлеп-шлеп... Точно Домна по лужам в опорках идет... И все. Опомнился, гляжу, а понять ничего не могу. Лежу я бочком на земле, вижу, немного поодаль на карачках сидит остолбеневший Грицай, держит обеими руками мою руку и, вытаращив глаза, будто тронувшись, смотрит на нее, окровавленную. Потом подползает ко мне и торкает этой рукой в мое плечо — как будто приклеить собирается. И до меня тоже пока что еще не дошло, что эту руку уже заново не приставишь,— я и сам помогаю Грицаю, хоть это и очень больно, прижимать ее к окровавленному плечу. Пока мы приставляли мою руку, немец, «язык» наш, тихо-тихо отполз и удрал к своим...
Дорожка к хате Рогатунов шла через большой старый сад — как раз посреди него. Она осторожно, как бы раздвигая листья, торопилась меж кустов крыжовника; нагибалась под раскидистыми яблонями, отводя в сторону ветви, которые низко свисали над землею; обходила большие, точно настоящие деревья, сливы, на которых синели и краснели не съеденные еще плоды,— даже такая вот семья, как у Рогатунов, не могла справиться с нынешним урожаем в саду. Этот сад был еще больше, но в финскую войну, когда вдруг ударили неожиданные морозы, многие деревья повымерзали, и теперь на тех местах, где раньше они заслоняли грядкам солнце, все еще торчали низко срезанные пеньки — я только удивлялся, почему дядька Гришка не выкорчует их: они же мешают пахать огород.
Рогатунов сад, подсаженный и ухоженный, красиво зеленел и перед хатою, и за нею, доходил даже до гумна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42