Вот и Демидька говорит, что не было». А она, дурная, свое — тихо так и говорит ему: «Было, Змитрочка, было...» И плачет тогда сама. А чтоб у нее, гета, язык отсох, если бы...
— Что-то ты, Демидька, не то говоришь! — перебила его Рогатуниха...— Так что, ты хочешь, чтоб она лгала Змитре? А что, если она не может лгать?
— Может или не может,— поддержал бригадира Холоденок,— но если надо — так надо. Ну, а если бы и солгала, так это же не на худое, а на доброе.
— Оно же, гета, все равно Змитра как-то закопошился уж очень. Сегодня вон даже новый венец на свою хату положил. Не думает ли он снова в тот конец перебираться?
— Все бывает с человеком. Бывают и такие минуты, когда лишняя доброта делает нас слепыми. Тогда мы даже врагу своему все готовы простить,— философствовал Савка.— Враг как бы твоим другом делается тогда... А тут же свое, родное.
А Демидька продолжал:
— И на завтра лошадь у меня...
Демидька не договорил, осекся, умолк и, глядя на порог, начал совсем о другом:
— Так что, нашли, Монах, тех воров, что вчера на машинах в булинский сад приезжали?
Я тоже посмотрел на порог. Там, около двери, стоял чисто выбритый, празднично одетый в белую рубашку Туньтик. Он держал на руках Петрика, прижимал его к себе и как будто хотел пощекотать уже неколючей после бритья щекою. Посмотрел туда и Монах в Белых Штанах и, поняв, почему бригадир так сразу перевел разговор на другое, ответил:
— Оно, Демидька, какие там воры. Дети под яблоней только потоптались, да и все... .
— Проходи, Змитра, проходи ближе,— сразу заметила Туньтика Лаврениха.— Вот тут, возле молодых, место есть.
— И ты, Нупрейка, не стесняйся — проходи вперед,— пригласил соседа Лаврен.
И тут все заметили, что за рослым, плечистым Туньти- ком смущенно, тихо стоит маленький и щупленький Нупрей, Татьянкин муж,— его почти и не видно.
— Садись, Нупрей, вот сюда вот,— сразу заговорили со всех сторон гости, и всюду в застолье мужчины стали подвигаться, тесниться, чтобы высвободить между собою место.
— Савка, играй «Сербиянку»! — крикнул со своего сундука дед Сенчила и, обхватив обеими руками Нупрея, который протиснулся уже к сундуку, посадил его рядом с собою.
Но Савки в хате уже не было. Его только что перед этим окружила молодежь и увела в Матрунину хату, где сегодня, видать, до самого рассвета будут греметь танцы.
— Ну и Нупрей, ну и молодец,— радовался Сенчила и совал в руку Нупрею надкусанную уже оладью — чтоб человек закусил: ему сразу же кто-то поднес самогону, и тот, выпив его, сморщился.
— Гета же, гляди сюда, волк в лесу сдохнет: Анупрей на свадьбу пришел,— весело улыбался Демидька и через весь проход меж столами подал Нупрею в будущий запечек две маленькие зеленые помидорины в ложке.
Широко раскрыв толстые губы, во весь рот смеялся Клецка:
— Так ты уж, Анупрейка, как домой пойдешь, загодя штаны распояши, да и ремень, которым подпоясан, сразу подготовь — чтоб Татьянке легче тебя бить было.
— Не боюсь я твоей Татьянки. Пусть только попробует,
пусть тронет,— храбрится дядька Нупрей, и его лицо становится решительным-решительным — как раз как у Монаха в Белых Штанах, когда он говорил мне: «А иди-тка ты, малец, сюда...»
— Гляди, Нупрей, особенно не храбрись,— отвернулся от стола Холоденок.— Твоя Татьянка бегает сегодня почему- то как ужаленная.
— Как кошка, что сама себя за хвост укусить хочет,— присоединилась к мужскому разговору Микитиха.
А Холоденок, будто и не слышал этого, продолжал:
— То ни с того ни с сего возьмется белье колотить — валек так и стучит около Демидькова омута. То вдруг схватится воду носить — носит и носит, носит и носит. Темно, а она все равно ведрами гремит. Уже все ушаты, чугунки, миски, даже кружки поналивала, уже и наливать некуда, а она все носит. Носит, носит, а тогда ни с того ни с сего давай из бочек в кружки переливать, а потом кружками чугунки доливает...
— И все на Лаврена брешет,— подсказал Клецка.
— А чего она, дурная, брешет на меня? — будто спрашивая Нупрея, заговорил Лаврен.— Чего брешет? Почему на свадьбу не пришла? Она, может, думает, что я укушу ее, что ли?
— Она подозревает, что ты ее сына застрелил,— открыл дядька Нупрей истину, которую и так уже все в Сябрыни знали.
— Так пускай не думает слишком много. И чего она, семиголовка эта, в разбитый лапоть звонит? — оправдывался Лаврен.— Я же плотник и в партизанах по землянкам был спец. Все землянки в отряде ставил я. Как сделаю, так она и тепленькая, и, хоть какой ливень льет, не течет, и, хоть какой мороз трещит, не промерзает. А тут командир, правда, позвал было меня в свою землянку и говорит: «Собирайся, Лаврен, на задание».— «Куда, если не секрет?» — спрашиваю. «В свою деревню пойдешь,— говорит.— Надо там одного гада забрать». Как узнал я, что это ваш, Нупрей, сынок, я сразу, как говорят, в хомут: я, мол, спец по землянкам, соседа взять не смогу. А кто приходил к вам — не знаю. Только, видимо, все же свой, недальний...
— Ив кого она, Нупрей, такая злая удалась, твоя Татьянка? Отец же, бывало, такой шутник, такой веселый, такой бедняк был. Все побирался, все куски собирал. А ее, наверное, богатство испортило..
— Горько! — не глядя даже в ту сторону, где были молодые, крикнул дед Сенчила, но его никто не поддержал.
Когда он и сам посмотрел туда, понял почему — молодых за столом уже не было.
— Пошли они, Петра, в Змитракову хату — там же танцуют,— объяснила ему Лаврениха и, посмотрев на Туньтика, поправилась: — В Матрунину хату пошли дети.
Чья-то теплая рука легко легла на мое плечо — как будто неслышно опустился желтый осенний лист. Я поднял голову и увидел над собою лицо Буслихи — видимо, педсовет уже закончился.
— А что это на свадьбе делают ученики? — сердито зашептала она чуть ли не в самое мое ухо. Буслиха делала вид, что ласково улыбается, и говорила очень тихо — чтоб не было слышно гостям.
Я также, чтобы не поднимать лишнего шума, сразу сиганул к двери. Бежал так быстро, что в сенях, в темноте, кого-то чуть не сбил с ног — тот едва успел ухватиться за косяк. Около сеней кто-то доказывал:
— А я тебе говорю, он специально к свадьбе новую ногу сделал.
На улице, особенно после света двух ламп, что горят в Лавреновой хате, показалось совсем темно — луна пока еще не взошла.
В хате Матруны Вековухи заливалась гармонь и как-то беспорядочно, будто что-то рассыпалось по полу, стучали сапоги и туфли — это дробили танцоры. Перед хатой кто-то громко говорил — дядьки спорили. Вскоре они сцепились, за- матюкались. Когда я подбежал туда, Микита сидел уже верхом на Демидьке, держал того за руки и не своим голосом кричал:
— Спасите, меня Демидька убивает!
Откуда-то из темноты вырос Рогатун:
— Где тут кто и кого убивает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Что-то ты, Демидька, не то говоришь! — перебила его Рогатуниха...— Так что, ты хочешь, чтоб она лгала Змитре? А что, если она не может лгать?
— Может или не может,— поддержал бригадира Холоденок,— но если надо — так надо. Ну, а если бы и солгала, так это же не на худое, а на доброе.
— Оно же, гета, все равно Змитра как-то закопошился уж очень. Сегодня вон даже новый венец на свою хату положил. Не думает ли он снова в тот конец перебираться?
— Все бывает с человеком. Бывают и такие минуты, когда лишняя доброта делает нас слепыми. Тогда мы даже врагу своему все готовы простить,— философствовал Савка.— Враг как бы твоим другом делается тогда... А тут же свое, родное.
А Демидька продолжал:
— И на завтра лошадь у меня...
Демидька не договорил, осекся, умолк и, глядя на порог, начал совсем о другом:
— Так что, нашли, Монах, тех воров, что вчера на машинах в булинский сад приезжали?
Я тоже посмотрел на порог. Там, около двери, стоял чисто выбритый, празднично одетый в белую рубашку Туньтик. Он держал на руках Петрика, прижимал его к себе и как будто хотел пощекотать уже неколючей после бритья щекою. Посмотрел туда и Монах в Белых Штанах и, поняв, почему бригадир так сразу перевел разговор на другое, ответил:
— Оно, Демидька, какие там воры. Дети под яблоней только потоптались, да и все... .
— Проходи, Змитра, проходи ближе,— сразу заметила Туньтика Лаврениха.— Вот тут, возле молодых, место есть.
— И ты, Нупрейка, не стесняйся — проходи вперед,— пригласил соседа Лаврен.
И тут все заметили, что за рослым, плечистым Туньти- ком смущенно, тихо стоит маленький и щупленький Нупрей, Татьянкин муж,— его почти и не видно.
— Садись, Нупрей, вот сюда вот,— сразу заговорили со всех сторон гости, и всюду в застолье мужчины стали подвигаться, тесниться, чтобы высвободить между собою место.
— Савка, играй «Сербиянку»! — крикнул со своего сундука дед Сенчила и, обхватив обеими руками Нупрея, который протиснулся уже к сундуку, посадил его рядом с собою.
Но Савки в хате уже не было. Его только что перед этим окружила молодежь и увела в Матрунину хату, где сегодня, видать, до самого рассвета будут греметь танцы.
— Ну и Нупрей, ну и молодец,— радовался Сенчила и совал в руку Нупрею надкусанную уже оладью — чтоб человек закусил: ему сразу же кто-то поднес самогону, и тот, выпив его, сморщился.
— Гета же, гляди сюда, волк в лесу сдохнет: Анупрей на свадьбу пришел,— весело улыбался Демидька и через весь проход меж столами подал Нупрею в будущий запечек две маленькие зеленые помидорины в ложке.
Широко раскрыв толстые губы, во весь рот смеялся Клецка:
— Так ты уж, Анупрейка, как домой пойдешь, загодя штаны распояши, да и ремень, которым подпоясан, сразу подготовь — чтоб Татьянке легче тебя бить было.
— Не боюсь я твоей Татьянки. Пусть только попробует,
пусть тронет,— храбрится дядька Нупрей, и его лицо становится решительным-решительным — как раз как у Монаха в Белых Штанах, когда он говорил мне: «А иди-тка ты, малец, сюда...»
— Гляди, Нупрей, особенно не храбрись,— отвернулся от стола Холоденок.— Твоя Татьянка бегает сегодня почему- то как ужаленная.
— Как кошка, что сама себя за хвост укусить хочет,— присоединилась к мужскому разговору Микитиха.
А Холоденок, будто и не слышал этого, продолжал:
— То ни с того ни с сего возьмется белье колотить — валек так и стучит около Демидькова омута. То вдруг схватится воду носить — носит и носит, носит и носит. Темно, а она все равно ведрами гремит. Уже все ушаты, чугунки, миски, даже кружки поналивала, уже и наливать некуда, а она все носит. Носит, носит, а тогда ни с того ни с сего давай из бочек в кружки переливать, а потом кружками чугунки доливает...
— И все на Лаврена брешет,— подсказал Клецка.
— А чего она, дурная, брешет на меня? — будто спрашивая Нупрея, заговорил Лаврен.— Чего брешет? Почему на свадьбу не пришла? Она, может, думает, что я укушу ее, что ли?
— Она подозревает, что ты ее сына застрелил,— открыл дядька Нупрей истину, которую и так уже все в Сябрыни знали.
— Так пускай не думает слишком много. И чего она, семиголовка эта, в разбитый лапоть звонит? — оправдывался Лаврен.— Я же плотник и в партизанах по землянкам был спец. Все землянки в отряде ставил я. Как сделаю, так она и тепленькая, и, хоть какой ливень льет, не течет, и, хоть какой мороз трещит, не промерзает. А тут командир, правда, позвал было меня в свою землянку и говорит: «Собирайся, Лаврен, на задание».— «Куда, если не секрет?» — спрашиваю. «В свою деревню пойдешь,— говорит.— Надо там одного гада забрать». Как узнал я, что это ваш, Нупрей, сынок, я сразу, как говорят, в хомут: я, мол, спец по землянкам, соседа взять не смогу. А кто приходил к вам — не знаю. Только, видимо, все же свой, недальний...
— Ив кого она, Нупрей, такая злая удалась, твоя Татьянка? Отец же, бывало, такой шутник, такой веселый, такой бедняк был. Все побирался, все куски собирал. А ее, наверное, богатство испортило..
— Горько! — не глядя даже в ту сторону, где были молодые, крикнул дед Сенчила, но его никто не поддержал.
Когда он и сам посмотрел туда, понял почему — молодых за столом уже не было.
— Пошли они, Петра, в Змитракову хату — там же танцуют,— объяснила ему Лаврениха и, посмотрев на Туньтика, поправилась: — В Матрунину хату пошли дети.
Чья-то теплая рука легко легла на мое плечо — как будто неслышно опустился желтый осенний лист. Я поднял голову и увидел над собою лицо Буслихи — видимо, педсовет уже закончился.
— А что это на свадьбе делают ученики? — сердито зашептала она чуть ли не в самое мое ухо. Буслиха делала вид, что ласково улыбается, и говорила очень тихо — чтоб не было слышно гостям.
Я также, чтобы не поднимать лишнего шума, сразу сиганул к двери. Бежал так быстро, что в сенях, в темноте, кого-то чуть не сбил с ног — тот едва успел ухватиться за косяк. Около сеней кто-то доказывал:
— А я тебе говорю, он специально к свадьбе новую ногу сделал.
На улице, особенно после света двух ламп, что горят в Лавреновой хате, показалось совсем темно — луна пока еще не взошла.
В хате Матруны Вековухи заливалась гармонь и как-то беспорядочно, будто что-то рассыпалось по полу, стучали сапоги и туфли — это дробили танцоры. Перед хатой кто-то громко говорил — дядьки спорили. Вскоре они сцепились, за- матюкались. Когда я подбежал туда, Микита сидел уже верхом на Демидьке, держал того за руки и не своим голосом кричал:
— Спасите, меня Демидька убивает!
Откуда-то из темноты вырос Рогатун:
— Где тут кто и кого убивает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42