.. «Если на то пошло, говорю, так знай же: я его и в солдаты отдать могу. Вот уж год, как я тебя избрал, чтобы жить нам вместе, в любви и согласии. Уж год я чахну от любви. Говорил я тебе об этом и стихи писал. А ты меня, стало быть, оценить не можешь! Так пускай идет служить, пускай ему скулы свернут в армии. Там и сложит он свои косточки...»
— Подлил масла в огонь! — философски заметил инженер.
— Э, нет! Сначала она было перепугалась.
— В солдаты его не могут взять,— вмешался староста.— Он единственный сын вдовы.
— Да, она мне тоже потом это сказала. Но я ответил, что все равно его отправлю. «Я, говорю, милая, все могу». Тут она опять испугалась. А потом рассмеялась, скривила этак рот, отвернулась — и была такова... Вот теперь вы мне и скажите, доколе будет так продолжаться? Я мечусь, покоя не знаю; поверите ли: как увижу ее — знобить меня всего начинает. Введет она меня в грех.
Лейбука метнул с порога взгляд своих черных глаз и снова принял вид человека, разомлевшего от жара и полуденной тишины.
— Лейзер, вина! — крикнул писарь.— Того же, никорештско-го. Нравится мне оно. Но что толку, все равно от него на душе не легчает... Так почему, скажи на милость, не могут его взять? — продолжал он, повернувшись к старосте.— Недаром же в конце концов мы начальство здесь, в деревне? Если уж и потешить себя нельзя, когда охота, так на кой же леший жить на свете?
— На то и живем, чтоб согреться винцом,— отозвался батюшка Земля Горит.— А мертвых не воскресить. Что тут поделаешь? Отец Илие давно, верно, сгнил на дне Бистрицы.
Шагомовцы серьезно смотрел на Вертишейку, попыхивая трубкой.
— Слушай, писарь, так нельзя,— проговорил он тихо.
— Гм! — крякнул Сковородня, доставая нижней губой кончик уса и покусывая его зубами.— Ты, господин Джованни, в это дело не вмешивайся. Предоставь нам самим поступать как знаем.
Я вижу, что ото трудно,— оттого на душе и кипит... Уж и не знаю, до чего дойду, но Илие Бэдишора я должен скрутить в бараний рог. Мысль эта, как птица, свила гнездо вот здесь, в голове. И высидит птенцов, ей-ей высидит,— осклабился он, принимая графин с вином из рук Лейбуки.— Давай стакан, господин Тальянец. Опять ты косяк подпираешь, Лейзер? Какое понятие может быть у жида? Все со своей хозяйкой да со щенками своими. Нет ему ни счастья в стаканчике малом, ни радости под одеялом. Чего ухмыляешься, господин Лейзер?
— А я и не ухмыляюсь.
— Нда. Кто тебя знает, какие у тебя мысли в голове. Дураки мы все, а?
— Я этого пе говорю.
— Не говоришь, зато думаешь. Откуда тебе знать толк в жизни? Глуп, кто не наслаждается ею, зря его мать на свет произвела. А мне желательно доставить себе удовольствие сегодня, потому как завтра меня, может, уже не будет. Дни человека что трава! Так, господин Джованни? Ты ведь философии обучался... Выпьем еще по стаканчику — вот мы и будем в выигрыше.
— Сказать по правде, в выигрыше-то здесь будет один хозяин,— заметил отец Земля Горит.
— Ну нет, выиграем от этого мы. Я вот поднимаю чарку за ваше здоровье и радуюсь, что мы опять вместе. Не трактирщик радуется, а я. И попрошу его принести еще графинчик. Господин Лейзер, проспись и похлопочи насчет винца. Я желаю выпить с вами за одну известную мне особу. Вот увидите, господа, все будет как нельзя лучше. Придет день, когда она повиснет у меня на шее. А если нет, останется только одно: головой в Бистрицу.
— Ничего, она угомонится,— заверил его староста.
— А кто ее знает? В ней сам черт сидит,— мрачно закончил Сковородня, устремив взгляд куда-то вдаль, в невидимую точку.
Лейзер, все такой же невозмутимый, принес вино. Друзья выпили, но для писаря по-прежнему все было затянуто туманом.
Позже, когда в горах на лесопилке проревел «бугай» и по тропинкам, как муравьи, поползли рабочие, четверо друзей поднялись и вышли на солнечный свет. Они были немножко под хмельком. Писарь шагал нетвердо, что приводило в восторг отца Земля Горит, который, подмигивая инженеру и старосте, криво усмехался, обнажая острый клык. Они шли к Поноаре, будто окруженные золотистым пухом. Над горными долинами и оврагами царило величавое спокойствие. Далеко над вершиной Чахлэу, прямо перед солнцем, стояло лиловатое облако, словно окаймленное застывшей молнией. А в мирной тишине заката от большого шоссе, которое строил Шагомовцы, с песнями поднимались в гору рабочие-итальянцы.
По склону горы к трактиру шел человек. Это был высокий босой плотогон в засученных до колен штанах. На левой, согнутой руке у пего висел толор. Он оглядел встречных белесыми глазами, казавшимися страшными на его бронзовом, тронутом оспой лице. Правой рукой снял шляпу и пожелал доброго вечера. Его рыжие волосы, блеснув в огне заката, поднялись торчком, словно вздыбленные ветром. Он тут же снова спрятал их под шляпу, будто спеша уберечь от опасности.
Писарь остановился. Внимательно глядя на него, спросил:
— Откуда ты, Петря?
— С затона, господин Матейеш. Все на плотах работал.
— А теперь идешь в трактир?
— В трактир.
— Я, пожалуй, останусь,— обратился к своим товарищам Сковородня.— Надо кой о чем потолковать с Петрей Царкэ. Завтра, надеюсь, встретимся, как положено.
— Ну, уж это беспременно! — сказал вдруг инженер, а остальные прыснули со смеху.— Паш девиз — постоянство.
Царкэ смотрел па них, вытаращив глаза и разинув рот. Потом он подумал, что батюшка, староста, а в особенности писарь научились, должно быть, говорить по-итальянски, и усмехнулся.
Оставшись наедине с плотовщиком, Сковородня долго припоминал, для чего он его задержал. Побудило его к этому что-то смутное, неожиданно мелькнувшее в голове... Петря Царкэ был известен в горах подлым нравом и темными делишками. Он любил проводить время в корчмах, в шумном кругу друзей; быстро вспыхивал и не знал жалости. Немало разбил он голов и переломал ребер; частенько приходилось жандармам тащить его, связанного, в кутузку. Что-то темное было у него в прошлом и с военной службой. Писарь знал об этом. Невыясненным оставалось также дело с попыткой ограбления кассира горной лесопилки. В этом был замешал и сам писарь: укрыл тогда Петрю — своего человека, принесшего немало пользы во время парламентских выборов,— здоровая глотка и огромный кулак Царкэ совершали тогда чудеса в корчмах города Пьятра.
— Вот что, Царкэ,— сказал вдруг писарь.— Я хотел тебя спросить, не встречал ли ты сегодня Бэдишора.
— Илие? Видал, как же: он на плотах работал. Да ведь мы с ним — как немец с турком. Проходим один мимо другого: я ничего не говорю, и он ничего...
— С чего бы?
— Да уж такой он человек. Мы с ним вместе и стакана вина пе распили. Он все больше с бабами. Пока усы не пробились, весь заработок вытряхивал в подол матери. А теперь носится как ошалелый за юбкой Мэдэлины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Подлил масла в огонь! — философски заметил инженер.
— Э, нет! Сначала она было перепугалась.
— В солдаты его не могут взять,— вмешался староста.— Он единственный сын вдовы.
— Да, она мне тоже потом это сказала. Но я ответил, что все равно его отправлю. «Я, говорю, милая, все могу». Тут она опять испугалась. А потом рассмеялась, скривила этак рот, отвернулась — и была такова... Вот теперь вы мне и скажите, доколе будет так продолжаться? Я мечусь, покоя не знаю; поверите ли: как увижу ее — знобить меня всего начинает. Введет она меня в грех.
Лейбука метнул с порога взгляд своих черных глаз и снова принял вид человека, разомлевшего от жара и полуденной тишины.
— Лейзер, вина! — крикнул писарь.— Того же, никорештско-го. Нравится мне оно. Но что толку, все равно от него на душе не легчает... Так почему, скажи на милость, не могут его взять? — продолжал он, повернувшись к старосте.— Недаром же в конце концов мы начальство здесь, в деревне? Если уж и потешить себя нельзя, когда охота, так на кой же леший жить на свете?
— На то и живем, чтоб согреться винцом,— отозвался батюшка Земля Горит.— А мертвых не воскресить. Что тут поделаешь? Отец Илие давно, верно, сгнил на дне Бистрицы.
Шагомовцы серьезно смотрел на Вертишейку, попыхивая трубкой.
— Слушай, писарь, так нельзя,— проговорил он тихо.
— Гм! — крякнул Сковородня, доставая нижней губой кончик уса и покусывая его зубами.— Ты, господин Джованни, в это дело не вмешивайся. Предоставь нам самим поступать как знаем.
Я вижу, что ото трудно,— оттого на душе и кипит... Уж и не знаю, до чего дойду, но Илие Бэдишора я должен скрутить в бараний рог. Мысль эта, как птица, свила гнездо вот здесь, в голове. И высидит птенцов, ей-ей высидит,— осклабился он, принимая графин с вином из рук Лейбуки.— Давай стакан, господин Тальянец. Опять ты косяк подпираешь, Лейзер? Какое понятие может быть у жида? Все со своей хозяйкой да со щенками своими. Нет ему ни счастья в стаканчике малом, ни радости под одеялом. Чего ухмыляешься, господин Лейзер?
— А я и не ухмыляюсь.
— Нда. Кто тебя знает, какие у тебя мысли в голове. Дураки мы все, а?
— Я этого пе говорю.
— Не говоришь, зато думаешь. Откуда тебе знать толк в жизни? Глуп, кто не наслаждается ею, зря его мать на свет произвела. А мне желательно доставить себе удовольствие сегодня, потому как завтра меня, может, уже не будет. Дни человека что трава! Так, господин Джованни? Ты ведь философии обучался... Выпьем еще по стаканчику — вот мы и будем в выигрыше.
— Сказать по правде, в выигрыше-то здесь будет один хозяин,— заметил отец Земля Горит.
— Ну нет, выиграем от этого мы. Я вот поднимаю чарку за ваше здоровье и радуюсь, что мы опять вместе. Не трактирщик радуется, а я. И попрошу его принести еще графинчик. Господин Лейзер, проспись и похлопочи насчет винца. Я желаю выпить с вами за одну известную мне особу. Вот увидите, господа, все будет как нельзя лучше. Придет день, когда она повиснет у меня на шее. А если нет, останется только одно: головой в Бистрицу.
— Ничего, она угомонится,— заверил его староста.
— А кто ее знает? В ней сам черт сидит,— мрачно закончил Сковородня, устремив взгляд куда-то вдаль, в невидимую точку.
Лейзер, все такой же невозмутимый, принес вино. Друзья выпили, но для писаря по-прежнему все было затянуто туманом.
Позже, когда в горах на лесопилке проревел «бугай» и по тропинкам, как муравьи, поползли рабочие, четверо друзей поднялись и вышли на солнечный свет. Они были немножко под хмельком. Писарь шагал нетвердо, что приводило в восторг отца Земля Горит, который, подмигивая инженеру и старосте, криво усмехался, обнажая острый клык. Они шли к Поноаре, будто окруженные золотистым пухом. Над горными долинами и оврагами царило величавое спокойствие. Далеко над вершиной Чахлэу, прямо перед солнцем, стояло лиловатое облако, словно окаймленное застывшей молнией. А в мирной тишине заката от большого шоссе, которое строил Шагомовцы, с песнями поднимались в гору рабочие-итальянцы.
По склону горы к трактиру шел человек. Это был высокий босой плотогон в засученных до колен штанах. На левой, согнутой руке у пего висел толор. Он оглядел встречных белесыми глазами, казавшимися страшными на его бронзовом, тронутом оспой лице. Правой рукой снял шляпу и пожелал доброго вечера. Его рыжие волосы, блеснув в огне заката, поднялись торчком, словно вздыбленные ветром. Он тут же снова спрятал их под шляпу, будто спеша уберечь от опасности.
Писарь остановился. Внимательно глядя на него, спросил:
— Откуда ты, Петря?
— С затона, господин Матейеш. Все на плотах работал.
— А теперь идешь в трактир?
— В трактир.
— Я, пожалуй, останусь,— обратился к своим товарищам Сковородня.— Надо кой о чем потолковать с Петрей Царкэ. Завтра, надеюсь, встретимся, как положено.
— Ну, уж это беспременно! — сказал вдруг инженер, а остальные прыснули со смеху.— Паш девиз — постоянство.
Царкэ смотрел па них, вытаращив глаза и разинув рот. Потом он подумал, что батюшка, староста, а в особенности писарь научились, должно быть, говорить по-итальянски, и усмехнулся.
Оставшись наедине с плотовщиком, Сковородня долго припоминал, для чего он его задержал. Побудило его к этому что-то смутное, неожиданно мелькнувшее в голове... Петря Царкэ был известен в горах подлым нравом и темными делишками. Он любил проводить время в корчмах, в шумном кругу друзей; быстро вспыхивал и не знал жалости. Немало разбил он голов и переломал ребер; частенько приходилось жандармам тащить его, связанного, в кутузку. Что-то темное было у него в прошлом и с военной службой. Писарь знал об этом. Невыясненным оставалось также дело с попыткой ограбления кассира горной лесопилки. В этом был замешал и сам писарь: укрыл тогда Петрю — своего человека, принесшего немало пользы во время парламентских выборов,— здоровая глотка и огромный кулак Царкэ совершали тогда чудеса в корчмах города Пьятра.
— Вот что, Царкэ,— сказал вдруг писарь.— Я хотел тебя спросить, не встречал ли ты сегодня Бэдишора.
— Илие? Видал, как же: он на плотах работал. Да ведь мы с ним — как немец с турком. Проходим один мимо другого: я ничего не говорю, и он ничего...
— С чего бы?
— Да уж такой он человек. Мы с ним вместе и стакана вина пе распили. Он все больше с бабами. Пока усы не пробились, весь заработок вытряхивал в подол матери. А теперь носится как ошалелый за юбкой Мэдэлины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47