Но вот на экране появилась площадь в Милане, Кэт и Генри кормили голубей... «А вот и голуби»,— сказал Хемингуэй, поднялся и вышел.
— Блестяще,—сказал драматург.— «А вот и голуби»...
— В чем тут суть? — сказала брюнетка, жена авиаконструктора.— Он не любил голубей?..
— Он не любил фальши,— сказала травести.— В фильме, где все фальшиво, не бывает неожиданностей. Кэт и Генри, такие, какими их сделал Голливуд, должны были кормить голубей. Хемингуэй ждал голубей, и они появились.
«А вот и голуби»...
«Все играют,— думала она.— А как хорошо спели «Картошку».
Когда пели, все стали другими. Даже драматург. Наверно, он вспомнил, каким был смешным толстым мальчишкой.
«А разве я не играю? — думала она.— Такую московскую дамочку. Только Стах сбивает с меня это. С ним я прежняя. И поэтому все приобретает другую ценность. С ним я такая, как есть. И опять ничего не знаю — как надо и как не надо. Мне все легко. Я могла бы разуться и бегать по лужам босиком...
Наверно, это сидит в каждом. Детская непосредственность, которую все мы так умело прячем. Мы слишком хотим выглядеть умными. А на самом деле мы просто хорошо знаем правила поведения».
В большой комнате танцевали. Она вошла и села на низкое кресло возле двери. Танцевали две пары — авиаконструктор с Люкой и драматург с травести. Олег втолковывал что-то Луховицкому. Он раскачивался на стуле. Без пиджака, в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом — галстук он снял, с живым возбужденным лицом и взлохмаченными черными волосами, он сейчас нравился ей.
— Физики принесли в биологию не только электронный микроскоп,— говорил Олег.— Они принесли с собой новое отношение. Уверенность, что, если явление существует, его можно объяснить.
Луховицкий слушал напряженно, вдумчиво. Он интересовался наукой и даже выступал иногда с очерками на научные темы.
Брюнетка ревниво следила за танцующими. Ей было лет сорок, и она была из тех женщин, которые привыкают быть красивыми, а потом никак не могут от этого отвыкнуть.
Ее муж был худ, поджар и моложав. Он танцевал с Люкой так слаженно и ритмично, словно они танцевали вместе всю жизнь.
Люка убежала приготовлять кофе.
— Разрешите,— сказал авиаконструктор и сел на соседнее кресло.
Она ему нравилась и знала это женским чутьем. Шутливая влюбленность в хозяйку дома была иного рода. Сейчас он был серьезен, слегка многозначителен.
— Вы все время о чем-то думаете,— сказал он.-О чем?
— О чем? — повторила она, следя за танцующими.— Я думаю о том, что каждый из людей, собравшихся здесь, интересен и значителен сам по себе... Почему же мы так скучны, собравшись вместе?..
Он улыбнулся:
— Сказать? Мы слишком любим свое дело. Каждый свое... Для того чтобы мне стало весело, мне бы надо сюда авиатора. А вам — какого-нибудь филолога завалящего с вашей западной кафедры... А вашему Авдакову — парочку физиков. Я — за профсоюзное веселье!.. Потанцуем? — он поднялся.
Она не пошла танцевать с ним. Ей было жаль брюнетку. «Завтра я увижу его»,— подумала она. И от этой мысли стала счастливой.
Подошла травести и села на ручку кресла.
— Приходите к нам в театр,— сказала она.— Сколько вашему мальчику?
— Скоро семь.
— Маленький. Ну все равно приходите. Даже одна. Не пожалеете. Сейчас любят говорить: «скверные актеры, скверные спектакли». А по-моему, испортился зритель. Он не ждет чудес, и чудеса не приходят. Пожалуй, единственный зритель, для которого еще стоит играть,— это наш. Зритель детских театров.
— Что вы ставите?
— «Гекльберри Финна».
— Вы, конечно, играете Гека?
— Да,— она засмеялась.— И мои друзья находят, что я стала невыносимой. Пока я была гайдаровским Тимуром, мне все хотелось помочь какой-нибудь старушке перейти через улицу или уступить место в трамвае. А теперь я сама ловлю себя на желании дернуть кого-нибудь за косу или дать подножку...
Травести сидела на ручке кресла в мальчишеской позе, закинув ногу на ногу и обхватив руками колено.
— Вы помните Гека? Он все такой же оборванный и неунывающий, каким вы его знали в детстве. Нужно встречаться со старыми друзьями. Может быть, эти встречи не делают нас счастливее. Но зато становишься лучше...
В глазах артистки светилась грусть и совсем не мальчишеская усталость.
— Мы слишком часто говорим себе «нельзя», потому что это слово въедается нам в душу с детства. Только тогда нам говорили, его. Какая-нибудь вдова Дуглас или мисс Уотсон. А теперь мы сами говорим себе: «Гек, сиди прямо!», «Гек, не клади ноги на стул!..» Нам даже легче от этих «нельзя», потому что для слова «можно» надо быть смелым...
Они вернулись от Луховицких поздно, и Олег сразу попросил поесть. Это была одна из его привычек — приходить из гостей голодным. Когда-то ее удивляла в нем эта черта — мало есть в гостях. Но за годы, прожитые вместе, она привыкла ко всем его чудачествам, знала их наперечет.
В ожидании ужина он расхаживал по кухне. Он всегда был в движении. Сидя на стуле, запрокидывал его так, что стул приобретал положение вздыбленного коня.
Подав ужин, она ушла в комнату. Она не могла думать о еде и даже смотреть, как едят. Дверь на балкон была открыта, и она шагнула на огороженную перилами площадку, поднятую на высоту шестого этажа. Она устала от шуток и разговоров. Вечер казался попусту потерянным.
Далеко внизу звенели трамваи, эти маленькие городские поезда, совершая свой привычный путь по замкнутому кругу.
В этот последний день у него уже не было дел и он предложил ей самой выбрать место и время встречи. Они договорились встретиться в небольшом скверике, поблизости от ее института, и потом пообедать вместе.
Как назло, она задержалась: было непредвиденное заседание кафедры, посвященное подготовке к экзаменам. Она сидела как на иголках. Ее мучило, что он ждет ее и, наверное, голоден.
Она увидела его еще издали. Он сидел на скамейке в условленном месте, в начале аллеи, и курил. Она подумала, что вот так же сидел бы он тогда на вокзале и ждал ее. Разве могла она не прийти, зная, что он ее ждет?..
Она привыкла к нему и уже почти не видела в нем перемен. Он был такой же, каким она помнила его, и ее чувство к нему было прежнее. Только теперь прибавилась забота о нем, которой тогда, в юности, не было. Может быть, потому, что в юности любят иначе.
— Как ты шел сюда?
— Парком. А потом на метро.
— Ты так и не ел?
— Неважно.
— Я все время думала о том, что ты не ел.
— Ерунда.— Он курил, держа папиросу в смуглых тонких пальцах.— Я не голоден.
Он курил. Она смотрела на него. У него были длинные темные ресницы. В этом было что-то от детства. От той поры, когда они рядом стояли на пороге счастья.
Они молчали. Он повернул к ней лицо:
— Ну, что смотришь с укором?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46