«Дима, пришел уже?», и приглашение к столу, на котором уже дымится тарелка щей или борща — нехитрые радости, которые он тем более ценил, что они выпадали ему нечасто.
Сегодня Вера в Усть-Лабинской и вернется только под вечер. Танька давно пообедала и ушла к подружкам учить уроки.
Анна Устиновна и Дима обедают вместе. Он достает из холодильника бутылочку, наливает по рюмке себе и ей. Она отнекивается, больше для порядка, но потом соглашается, желая уважить Диму.
Мальчишкой — они с Верой поженились, когда им было по восемнадцати лет,— он ох и боялся строгую Верину мать. Они любят вспоминать то время.
— А боялся же ты меня, Димка? — говорит Анна Устиновна, дуя на горячую ложку.
— Боялся, Устиновна,— говорит он ей в тон. И она смеется, довольная.
— А теперь так уже не боишься?
— Теперь не боюсь.
— Врош,— смеется она.— И теперь боишься. Канешна, не так, как тады, но трошки есть...
И они вспоминали послевоенный Минск, разбитый, искалеченный,— кладбище домов. Идешь улицей — стены стоят и окна целы, а за окнами — голубое небо или ночь в звездах, смотря по времени. Окраины еще как-то уцелели. Вера с матерью жили в маленьком домике на тихой улице, в комнатке узкой и низкой, похожей на блиндаж,— входя в нее, пригибали голову, чтобы не стукнуться о притолоку. И даже эта комнатка была у них не своя — платили за нее хозяйке. Стояла в ней кровать, на которой мать с дочерью спали вдвоем, узкий столик письменный — на нем и обедали и тумбочка — все хозяйское. Шкафа не было — вещи в чемоданах, под кроватью держали.
И сюда, на тихую улочку, тянулись за Верой «хвосты» — друзья ее и подружки. Она тогда только десятый класс кончила, в институт поступила, на первый курс.
Мать на фабрику, а она наведет к себе друзей,— в хату некуда, так во дворике сидят. Шум, споры, разговоры... Хозяйка сердится: «Разве то люди? Дрозды! Знала б — не пустила к себе, где хотите живите». А Вера смеется — рада. Как-то летом еще пришла мать с фабрики, а с Верой на лавочке за воротами мальчишка-солдатик сидит, тоненький такой, высокенький. У Веры на коленях каска немецкая пробитая, а в нее вишня насыпана до краев. И они эту вишню кушают. Стали мать угощать, а она смотрит на каску, и вся война, вся судьба перед глазами проходит.
— И не противно вам из этой гадости вишню есть? — спрашивает.
— А мы газетку постелили,— Вера отвечает.
А мальчишка, сопляк совсем, молчит, испугался...
Так и помнится ей эта каска — с трещинкой на паучьем знаке, с дыркой от пули. «И где ж вы нашли такую?» — «В лесу,— отвечают.— Тут, недалеко». Ей бы не на каску смотреть, а на сопляка, мальчишку этого. Ей бы спросить: «В лес-то зачем ходили, что там делали?..» Не спросила. А полгода спустя попался ей под руку паспорт дочкин, открыла его — и пошел свет кругами!.. Мамочки мои — штамп загсовский! Жена уже чья-то!
Вера дома была. Услышала, как закричала мать, и бежать из дому вон. Месяц не появлялась.
— А я тады с фабрики в пустую хату не могу идти,— говорит Анна Устиновна,— как дурная на трамвае по городу езжу туда-сюда, думаю: может, где встречу? Дитё ж мое, родное. Так нет — не встречаю. Люди говорат: там вчера видели, тут сегодня ехала. А мне не попадается. Потом адрес дали, где она с мужем живет. Где вы, значит, комнату сняли... Другой край города. Прихожу туда — улочки-пераулочки, наконец насилу нашла. Говорят: заходите, муж дома. Мамочка ты моя — «муж»! Вхожу, а тут он самый, сопляк этай, высокенький, что на лавочке с ней вишню кушал. Котелок в печку ставит, в котелке бульба у шелухе, нечыщеная, печка вытопилась, а зола остыла уже. Что, может, не так было?
— Все правильно,— кивает Дима и хочет налить вторую, но Анна Устиновна прикрывает свою рюмку ладонью.
— Вхожу, значит. Становлюсь на пороге. «Где Вера?» — «Не знаю. Она здесь не живет».— «Как так не живет?» — «Она от меня ушла. В общежитие, к девочкам».
А сам дрожишь, бледный — боишься меня. «А ну пойдем»,— гавару. А ты: «Не пойду никуда».— «Пойдешь!» Оделся. Приходим, значит, с тобой в этом общежитие.
— Новый год был,— вставляет Дима.— Главное-то забыли?
— Как же, забыла я! На том свете и то не забуду все ваши коники! Пришли в общежитие. Вера увидела меня. Подбежала, целует. Вижу — рада, что я первая к ней пришла. Соскучилась все же по матери. «Заходи сюда!» — «Нет, гавару, пойдем!» А ты на улице дожидался. Выходим с ней, она тебя увидела: «А ты здесь чего? Уходи!» А я: «Нет, он не уйдет!» Что, может, не было так?
— Было, Устиновна. Все было,— говорит он.
— Пришли домой утрох. Я гавару: «Так, дети, у нас уже не пойдет. Дело сделано, теперь живите. Надо как-то жить...» А тут подружки прибежали с общежития. «Где Вера? У нас вечер, без Веры пьесу не можем играть». И утягли ее с собой. Сказала — скоро приду. А мы с тобой на стол собрали что бог послал, елочку зажгли и сидим.
— Как теперь,— сказал он. Ему вдруг стало грустно.— Сидим час, сидим два... Елочка наша сгорела. Новый год встретили... А Вера утром уже пришла, сказала — подружки не отпустили.
Он посмотрел на Устиновну, на эту сильную, еще по-своему красивую женщину, которая когда-то казалась ему такой грозной. Сколько он помнит ее — помнит и эти мужские часы у нее на руке, «чиненые-перачиненые». Женских часиков она не признавала, считая их забавой, игрушкой, годной для тех, кому «нема чего рабыть». Когда она осталась вдовой во второй раз, ей было, как сейчас Вере.
Он поблагодарил за обед и поднялся. Подошел к окну. Сколько раз стоял он так, ожидая Веру. И опять он ждал ее. Ждал, когда покажется в конце улицы, промелькнет за стволами деревьев зеленый «газик» с надписью «Радио».
Долго не может она ночью заснуть, разбередив сердце воспоминаниями. Весь дом спит, а она лежит и слушает, как шелестят за окнами поздние машины, свет их огней беззвучно проходит по потолку. Сладко спит Танька, набегавшись за день. И кажется Анне Устиновне, что это не Танька, а маленькая Вера. Кажется ей, что и войны еще
не было, и она, Анна, молодая вдова, живет с дочкой в белорусском городе Слуцке. Как занесла ее туда судьба, сама не помнит. Яким погиб от кулацкого зелья, и заметалась Анна, как раненая птица, по свету. Думала, и ее сердце не выдержит, разорвется. Приехали в этот Слуцк, пошла в роно на работу устраиваться. Документы смотрят придирчиво — погранполоса. Рассказала Анна про мужа, подобрели. Что окончила, спрашивают. Педтехникум, отвечает. Воспитателем в детдоме или в детском саду могу работать. Короче, дошкольник.
Взяли ее в детский сад воспитателем. Год проработала — заведующей поставили, а еще через год — в роно взяли, и стала она по колхозам ездить, детские сады и школы организовывать на селе. Там впервые услышала она о себе, что есть у нее особый талант — организаторский. Дитенка за собой таскала, как того мыша за пазухой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Сегодня Вера в Усть-Лабинской и вернется только под вечер. Танька давно пообедала и ушла к подружкам учить уроки.
Анна Устиновна и Дима обедают вместе. Он достает из холодильника бутылочку, наливает по рюмке себе и ей. Она отнекивается, больше для порядка, но потом соглашается, желая уважить Диму.
Мальчишкой — они с Верой поженились, когда им было по восемнадцати лет,— он ох и боялся строгую Верину мать. Они любят вспоминать то время.
— А боялся же ты меня, Димка? — говорит Анна Устиновна, дуя на горячую ложку.
— Боялся, Устиновна,— говорит он ей в тон. И она смеется, довольная.
— А теперь так уже не боишься?
— Теперь не боюсь.
— Врош,— смеется она.— И теперь боишься. Канешна, не так, как тады, но трошки есть...
И они вспоминали послевоенный Минск, разбитый, искалеченный,— кладбище домов. Идешь улицей — стены стоят и окна целы, а за окнами — голубое небо или ночь в звездах, смотря по времени. Окраины еще как-то уцелели. Вера с матерью жили в маленьком домике на тихой улице, в комнатке узкой и низкой, похожей на блиндаж,— входя в нее, пригибали голову, чтобы не стукнуться о притолоку. И даже эта комнатка была у них не своя — платили за нее хозяйке. Стояла в ней кровать, на которой мать с дочерью спали вдвоем, узкий столик письменный — на нем и обедали и тумбочка — все хозяйское. Шкафа не было — вещи в чемоданах, под кроватью держали.
И сюда, на тихую улочку, тянулись за Верой «хвосты» — друзья ее и подружки. Она тогда только десятый класс кончила, в институт поступила, на первый курс.
Мать на фабрику, а она наведет к себе друзей,— в хату некуда, так во дворике сидят. Шум, споры, разговоры... Хозяйка сердится: «Разве то люди? Дрозды! Знала б — не пустила к себе, где хотите живите». А Вера смеется — рада. Как-то летом еще пришла мать с фабрики, а с Верой на лавочке за воротами мальчишка-солдатик сидит, тоненький такой, высокенький. У Веры на коленях каска немецкая пробитая, а в нее вишня насыпана до краев. И они эту вишню кушают. Стали мать угощать, а она смотрит на каску, и вся война, вся судьба перед глазами проходит.
— И не противно вам из этой гадости вишню есть? — спрашивает.
— А мы газетку постелили,— Вера отвечает.
А мальчишка, сопляк совсем, молчит, испугался...
Так и помнится ей эта каска — с трещинкой на паучьем знаке, с дыркой от пули. «И где ж вы нашли такую?» — «В лесу,— отвечают.— Тут, недалеко». Ей бы не на каску смотреть, а на сопляка, мальчишку этого. Ей бы спросить: «В лес-то зачем ходили, что там делали?..» Не спросила. А полгода спустя попался ей под руку паспорт дочкин, открыла его — и пошел свет кругами!.. Мамочки мои — штамп загсовский! Жена уже чья-то!
Вера дома была. Услышала, как закричала мать, и бежать из дому вон. Месяц не появлялась.
— А я тады с фабрики в пустую хату не могу идти,— говорит Анна Устиновна,— как дурная на трамвае по городу езжу туда-сюда, думаю: может, где встречу? Дитё ж мое, родное. Так нет — не встречаю. Люди говорат: там вчера видели, тут сегодня ехала. А мне не попадается. Потом адрес дали, где она с мужем живет. Где вы, значит, комнату сняли... Другой край города. Прихожу туда — улочки-пераулочки, наконец насилу нашла. Говорят: заходите, муж дома. Мамочка ты моя — «муж»! Вхожу, а тут он самый, сопляк этай, высокенький, что на лавочке с ней вишню кушал. Котелок в печку ставит, в котелке бульба у шелухе, нечыщеная, печка вытопилась, а зола остыла уже. Что, может, не так было?
— Все правильно,— кивает Дима и хочет налить вторую, но Анна Устиновна прикрывает свою рюмку ладонью.
— Вхожу, значит. Становлюсь на пороге. «Где Вера?» — «Не знаю. Она здесь не живет».— «Как так не живет?» — «Она от меня ушла. В общежитие, к девочкам».
А сам дрожишь, бледный — боишься меня. «А ну пойдем»,— гавару. А ты: «Не пойду никуда».— «Пойдешь!» Оделся. Приходим, значит, с тобой в этом общежитие.
— Новый год был,— вставляет Дима.— Главное-то забыли?
— Как же, забыла я! На том свете и то не забуду все ваши коники! Пришли в общежитие. Вера увидела меня. Подбежала, целует. Вижу — рада, что я первая к ней пришла. Соскучилась все же по матери. «Заходи сюда!» — «Нет, гавару, пойдем!» А ты на улице дожидался. Выходим с ней, она тебя увидела: «А ты здесь чего? Уходи!» А я: «Нет, он не уйдет!» Что, может, не было так?
— Было, Устиновна. Все было,— говорит он.
— Пришли домой утрох. Я гавару: «Так, дети, у нас уже не пойдет. Дело сделано, теперь живите. Надо как-то жить...» А тут подружки прибежали с общежития. «Где Вера? У нас вечер, без Веры пьесу не можем играть». И утягли ее с собой. Сказала — скоро приду. А мы с тобой на стол собрали что бог послал, елочку зажгли и сидим.
— Как теперь,— сказал он. Ему вдруг стало грустно.— Сидим час, сидим два... Елочка наша сгорела. Новый год встретили... А Вера утром уже пришла, сказала — подружки не отпустили.
Он посмотрел на Устиновну, на эту сильную, еще по-своему красивую женщину, которая когда-то казалась ему такой грозной. Сколько он помнит ее — помнит и эти мужские часы у нее на руке, «чиненые-перачиненые». Женских часиков она не признавала, считая их забавой, игрушкой, годной для тех, кому «нема чего рабыть». Когда она осталась вдовой во второй раз, ей было, как сейчас Вере.
Он поблагодарил за обед и поднялся. Подошел к окну. Сколько раз стоял он так, ожидая Веру. И опять он ждал ее. Ждал, когда покажется в конце улицы, промелькнет за стволами деревьев зеленый «газик» с надписью «Радио».
Долго не может она ночью заснуть, разбередив сердце воспоминаниями. Весь дом спит, а она лежит и слушает, как шелестят за окнами поздние машины, свет их огней беззвучно проходит по потолку. Сладко спит Танька, набегавшись за день. И кажется Анне Устиновне, что это не Танька, а маленькая Вера. Кажется ей, что и войны еще
не было, и она, Анна, молодая вдова, живет с дочкой в белорусском городе Слуцке. Как занесла ее туда судьба, сама не помнит. Яким погиб от кулацкого зелья, и заметалась Анна, как раненая птица, по свету. Думала, и ее сердце не выдержит, разорвется. Приехали в этот Слуцк, пошла в роно на работу устраиваться. Документы смотрят придирчиво — погранполоса. Рассказала Анна про мужа, подобрели. Что окончила, спрашивают. Педтехникум, отвечает. Воспитателем в детдоме или в детском саду могу работать. Короче, дошкольник.
Взяли ее в детский сад воспитателем. Год проработала — заведующей поставили, а еще через год — в роно взяли, и стала она по колхозам ездить, детские сады и школы организовывать на селе. Там впервые услышала она о себе, что есть у нее особый талант — организаторский. Дитенка за собой таскала, как того мыша за пазухой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20