— Сейчас, когда у меня мама,— сказала Вера.— Я люблю ездить, как никто. Но мама этого не поймет. Мы не виделись три года, и вдруг — я уеду...
— Ешь халву,— сказала Нюта.— Ты пыталась с этим чудовищем говорить?
— Я спросила: «Это приказ?» Он сказал: «Если хотите». Я спросила: «Его отменить нельзя?» Он посмотрел на меня — ты знаешь, как он умеет смотреть,— и сказал: «Сев отменить нельзя». И все. Точка. Межонок — с вещами на выход.
— Господи, когда все это кончится? — сказала Нюта.— Ешь халву.
Они поговорили о главном редакторе, человеке новом и непонятном. Нюта сказала, что, когда он сердится, глаза у него становятся белесыми, «как у вареной рыбки». И еще ей кажется, что главный неравнодушен к Вере. А если он посылает ее в самые дальние и долгие командировки, то лишь с одной целью — изгнать из себя беса.
Нюта всегда что-нибудь придумает. Вере же было не до шуток. Она просто не знала, как скажет дома о своем отъезде. Танька и Дима привыкли, с ними проще. Но мама! Бедная мама! Хорошо, что главный дал ей сутки отсрочки. Этот день она целиком посвятит матери, покажет ей город, музеи...
К полудню они уже видели все, что можно было увидеть, прошлись по главной улице, побывали в двух музеях — краеведческом и изобразительных искусств. Мать удивлялась и радовалась, что у Веры и здесь уже столько знакомых,— то и дело ее окликали какие-то люди, здоровались с ней на ходу, а иногда останавливались, и она знакомила их с матерью, чувствуя, что матери это приятно. В краеведческом Вера и сама, как ни странно, была впервые и теперь с интересом разглядывала экспонаты времен гражданской войны — пушку, винтовки, воззвания на пожелтевшей бумаге, листовки, фотографии Кочубея и Соло-махи, легендарной героини, чернокосой красавицы, казненной белогвардейцами.
Зато она хорошо знала сегодняшний день этого города, его промышленность и сельское хозяйство, дары его заводов и полей. Она показала матери макеты компрессоров и холодильных установок — продукцию Диминого завода. Мать с уважением осматривала макеты, обходила станки и вдруг ревниво спросила:
— А твоего, дочушка, тут ничего нема?
— Мое тут все,— сказала Вера запальчиво.
Ее всегда задевали разговоры о том, что труд ее растворяется, тает в воздухе, не оставив следа. Не всякий след увидишь глазом! Есть след от колес на земле и след в сердце — от песни...
В Музее изобразительных искусств, который они осмотрели бегло, мать задержалась перед картиной неизвестного художника — мадонна с младенцем. В музее было много хороших картин, но копии итальянских мастеров и подлинники русских художников, представленные здесь в обратной пропорциональности — чем крупнее художник, тем меньше была его картина,— хотя она слушала Веру внимательно и приговаривала свое «так-так». Зато к мадонне неизвестного художника она вернулась еще раз перед уходом и долго стояла, думая о чем-то своем. Мадонна на картине была очень молоденькая, печальная. Типичная мать-одиночка. А матери она, видимо, напоминала что-то. Может быть, молодость, когда она осталась вдовой с маленькой Верой на руках?
Покончив с музеями, Вера взяла такси, хотя мать и протестовала — она не привыкла к такой роскоши и считала это мотовством и барством,— и они прокатились через весь город, на Старую Кубань. Только когда Вера отпустила машину, мать вздохнула облегченно.
Вода в Старой Кубани — так называли большое озеро, старицу, излюбленное место для купания — была чистая, бледно-голубая, как и небо. Посреди озера зеленел островок с купой деревьев, к нему вела песчаная дамба. У самого берега, в воде, пугая головастиков, плескались мальчишки. Вера с матерью сели на скамеечку над берегом, в кустах сирени. Сирень еще не расцвела, но уже выбросила лиловые кисти. Неподалеку, на мостках, парень, голый до пояса, с красной майкой, повязанной вокруг бедер, красил лодку.
— Ну, не красота? — говорила мать, вдыхая слабый запах нераспустившейся сирени и щурясь от яркого весеннего света.— Какой же тут простор! Какие края богатые, дочушка!
Вера еще не сказала, что уезжает, все ждала подходящего случая. Не теперь же, когда они сидят над водой и мать наслаждается покоем этой минуты?..
Мальчишки, накупавшись, убежали, стало тихо. В спокойной воде отражались мостки и красная майка парня, красившего лодку. Мать молчала, смотрела на голубую воду. И вдруг спросила:
— Ты помнишь Асьму? Нашего замкомполка Назипа Шарипова жена была... Боевая такая, веселая...
Нет, Вера Асьму не помнила. Только где-то в памяти знакомо откликнулось — Шарипов.
— Я ее в городе у нас встретила,— продолжала мать, глядя на воду.— Тоже осталась вдовой, как я... Сколько там наших людей полегло, дочушка, на границе той! Обнялись мы с ней, поплакали... Вспомнили свой полк, мужей своих. У нее добрый муж был, моему Борису товарищ. Перед самой войной в кружок стали ходить. Кружок открыли тады немецкого языка. Я теперь так думаю: кое-кто знал, что война будет... С немцем. И скоро будет. И предательство было, дочушка! Перед самой войной переформировывают наш полк и переводят из двадцать первого казачьего в сто девятый механизированный. Сказали, переучивать будут.
Коней, значит, отвели, а танков не присылают. Хлопцы наши кручинятся — коней жалко, и у танка лезти коннику тяжело, рослые все, одно слово — казаки!.. И тут — война! Сколько буду жива на свете, не забуду тот час. Нас тады в Лапичи, на отдых поставили. Ты спала, не слыхала, малая еще была. А я на сон чуткая. Прокинулась серед ночи — в окно сверкнет, как молния! Как загремит. Бориса бужу «Слышишь, Борис?» А он просыпаться не хочет. «Это мехполк соседний на занятия выезжает».— «Нет, Борис, что-то не так...» Лежим, слухаем. Ординарец бежит — стук-стук подковками. «Тревога!»
Борис оделся в три минуты — и за чемодан энзе. Убег. Возвращается в скором времени: «Аня, война!» А уже весь дом проснулся, двери хлопают. «С кем война?» — «Не знаем. Провода в полках порезаны...» — «А откуда ж узнали?» — «Гонец с дивизии прискакал». А дивизия от нас, дочушка, восемнадцать километров... Да, было что вспомнить нам с Асьмой. Как нас в деревню Ручей вывезли...
— Это я хорошо помню,— сказала Вера.— Здорово нас бомбили тогда.
— Они не в нас кидали — в мехполк. И зажигалки и фугасы. Весь свет горит, а мехполк из колхозников пополнение набирает, и в эту толпу их бомбардировщики бомбы сбрасывают. С севера наш бегить маленький ястребочек, а они, как гуси, повернут круто — и на него...
Мать замолчала и сидела так долго, откинув голову с тяжелой косой, прислушиваясь к чему-то. По голубой воде задумчиво скользила лодка — спасательная. В лодке сидела парочка. Девушка опустила руку в воду, юноша налегал на весла. Неожиданно мать засмеялась.
— Ты знаешь, что она мне говоре, эта Асьма?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20