— Не бойся, мы тебя отыщем!
Она пошла по улице вместе с людьми и оказалась на большой площади перед церковью. Церковь была старая и огромная, серые стены вздымались почти до неба, и каштаны, росшие у их подножья, казались совсем карликами. Большие двери были распахнуты настежь, к дверям вели широкие каменные ступени, и люди сновали по ним вверх и вниз. Из церкви слышался звонкий голос — шла проповедь. От алтаря исходило сияние зажженных свечей, золота и серебра, так что слепило глаза. Перед церковью стояло множество белых шатров, и там были выставлены на продажу красивые и дорогие вещи. Францка, сжимая в руке монету, бродила в толпе, чувствуя себя точно во сне. Перед каждым шатром теснились люди, и Францка с трудом пробиралась вперед, чтобы посмотреть. Женщины ссорились, разглядывали образки, изображения святых, четки, крестики, свечи и ткани, фартуки, чулки, косынки... Все говорили наперебой, голоса сталкивались, сплетались, подымаясь и опадая, так что все сливалось в один неясный гул. Францку носило, как на волнах. То ее подносило к самой церкви, то к шатрам, где продавались свечи, образки и четки для набожных паломниц, то медленно несло назад, к шатрам, где лежали груды сластей. Францка стискивала в ладони монетку, желания купить что-нибудь пока что не появлялось; она только смотрела, и ей казалось, будто она отведала от всех этих прекрасных вещей, на которых останавливались ее глаза, и будто все это разложено для нее.
Движение толпы снова понесло Францку наверх к церкви, и она почувствовала, что всходит на паперть. Со всех сторон теснился народ — звонили к десятой мессе, которую служил жупник церкви св. Павла. В дверях началась давка, протиснуться вперед стало невозможным; некоторые уходили после девятой мессы, и людской поток вдруг подавался назад, к ступеням, чтобы потом с силой устремиться снова к дверям. Люди молча работали локтями. Особенная давка была перед чашей со святой водой. Трижды Францка протискивалась туда, и трижды ее относило в сторону; наконец она дотянулась до чаши, омочила пальцы в святой воде, чтобы перекреститься, но не могла шевельнуться и коснулась влажными пальцами только губ; до лба дотянуться было невозможно, руку крепко прижало к телу.
Зазвенели колокольчики, на хорах зазвучал орган, облачко душистого дыма поднялось перед алтарем. Францка остановилась в проходе между скамьями, тихо опустилась на колени, склонила голову и раскрыла молитвенник. Что-то бесконечно прекрасное и сладкое охватило ее, от счастья хотелось плакать. Слог за слогом она медленно читала красивые молитвы торжественной службы; губы шевелились, глаза были влажны, щеки горели. Знакомые таинственные слова, во время чтения которых мысли человека блуждают бог весть где, то средь грехов минувшей жизни, то средь упований будущего, теперь рождали глубокое умиление, наполнявшее сердце до краев. Они звучали в звоне колокольчиков перед алтарем, в могучем пении органа и, казалось, превращались в ароматный дым ладана, реявший над головами и ложившийся на молящихся благодатным покрывалом. Францка едва отваживалась произносить слова, написанные большими черными буквами и смотревшие ей в лицо загадочно и мирно, как матерь божья с алтаря; худенькое тело клонилось все ниже, голова поникла, и слезы капали на молитвенник. В памяти встали все грехи, которые она совершила, вспомнились мать и Нежка; всех, о ком она думала сейчас, она жалела и чувствовала, что грешна перед ними, сделала им много плохого. Она стояла, будто в тумане; глаза едва видели из-за светлых слез, ног она не чувствовала. Временами ей даже казалось, что она движется, подымается и плывет, стоя на коленях, как во сне, когда она раскидывала руки и парила над желтым пшеничным полем, не касаясь колосьев. И все — церковь, алтарь, матерь божья на алтаре,— все плыло ввысь, медленно и спокойно, окутанное благоуханной дымкой, в которой трепетали огни бесчисленных свеч.
Так в этот час, полный любви и благодарности, ее душа отрывалась от маленького, усталого и убогого тела, трепетавшего на твердых плитах...
После мессы Францка бродила вдоль шатров; ходила медленно, с затуманенными глазами, не чувствуя, как ее задевают и отталкивают. Она купила образок и печенье для Нежки; три крейцера осталось, и она завязала их в платок. Площадь перед церковью пустела понемногу, люди или ушли в трактир, или сидели на лужайке, закусывая; некоторые уже отправились в обратный путь, и по всему длинному спуску пестрели кучки возвращавшихся богомольцев. Францка вошла во двор трактира, взяла из повозки свой хлеб и пошла на другую сторону двора, за дом, откуда была далеко видна равнина. Все там сияло, серебристая дымка застилала даль, у подножья холма, едва различимого в дымке, светилось что-то белое — Любляна. Францка смотрела, как завороженная, и сердце билось от сладкого волнения. Любляна — чудесно прекрасная и таинственно далекая, прекрасная и далекая, как само небо... И, пристально вглядываясь в нее, она постепенно начала различать сверкающие башни, белые здания — какие они, наверно, большие, каждое как церковь. Далека Любляна, пешком не добраться. Францке хотелось туда, но так же мирно и радостно, как хотелось порой в тридевятое государство, где текут молочные реки в кисельных берегах, или в небеса, где живут ангелы.
В этот час душа ее была как чистый родник, и ни капли горечи не было в ней.
Батрак вышел из трактира и окликнул ее, он цринес ей стакан вина и кусок жареного мяса, завернутого в бумагу.
— Ба, какая шишка у тебя вскочила! — сказал он и потрогал Францкин лоб грубыми пальцами.— Пей и ешь, поедем еще не скоро.
Он вернулся в трактир, а Францке так хотелось, чтобы он не уходил. Она выпила вино, и ей стало весело, захотелось разговаривать и смеяться. Половину мяса она снова завернула в бумагу, оставив для матери и Нежки.
Женщины промешкались, и было уже поздно, когда стали садиться в повозку. Солнце клонилось к западу, и дорога лежала в тени. Только в долине они снова попали в полосу света, но чем ближе становились холмы противоположного склона, тем быстрее надвигались сумерки; уже посреди долины их встретили длинные тени, которые стекали вниз, застилали поля и луга, медленно взбирались по холмам и пригоркам другого склона. Францка оглянулась назад — там вздымалась, уже до половины утопая в тени, святая Гора, и по всем дорогам и тропкам спускались с нее богомольцы, ехали телеги, а издали казалось, будто они застыли на месте.
Въехали в лес, в прохладный полумрак, деревья тихо шелестели вокруг. Кони шли шагом, возница не подгонял их. Женщины говорили очень громко, мужчины смеялись; лица у всех были красные и веселые. Францке было хорошо, клонило ко сну. Она сидела рядом с батраком на первой доске сразу за возницей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Она пошла по улице вместе с людьми и оказалась на большой площади перед церковью. Церковь была старая и огромная, серые стены вздымались почти до неба, и каштаны, росшие у их подножья, казались совсем карликами. Большие двери были распахнуты настежь, к дверям вели широкие каменные ступени, и люди сновали по ним вверх и вниз. Из церкви слышался звонкий голос — шла проповедь. От алтаря исходило сияние зажженных свечей, золота и серебра, так что слепило глаза. Перед церковью стояло множество белых шатров, и там были выставлены на продажу красивые и дорогие вещи. Францка, сжимая в руке монету, бродила в толпе, чувствуя себя точно во сне. Перед каждым шатром теснились люди, и Францка с трудом пробиралась вперед, чтобы посмотреть. Женщины ссорились, разглядывали образки, изображения святых, четки, крестики, свечи и ткани, фартуки, чулки, косынки... Все говорили наперебой, голоса сталкивались, сплетались, подымаясь и опадая, так что все сливалось в один неясный гул. Францку носило, как на волнах. То ее подносило к самой церкви, то к шатрам, где продавались свечи, образки и четки для набожных паломниц, то медленно несло назад, к шатрам, где лежали груды сластей. Францка стискивала в ладони монетку, желания купить что-нибудь пока что не появлялось; она только смотрела, и ей казалось, будто она отведала от всех этих прекрасных вещей, на которых останавливались ее глаза, и будто все это разложено для нее.
Движение толпы снова понесло Францку наверх к церкви, и она почувствовала, что всходит на паперть. Со всех сторон теснился народ — звонили к десятой мессе, которую служил жупник церкви св. Павла. В дверях началась давка, протиснуться вперед стало невозможным; некоторые уходили после девятой мессы, и людской поток вдруг подавался назад, к ступеням, чтобы потом с силой устремиться снова к дверям. Люди молча работали локтями. Особенная давка была перед чашей со святой водой. Трижды Францка протискивалась туда, и трижды ее относило в сторону; наконец она дотянулась до чаши, омочила пальцы в святой воде, чтобы перекреститься, но не могла шевельнуться и коснулась влажными пальцами только губ; до лба дотянуться было невозможно, руку крепко прижало к телу.
Зазвенели колокольчики, на хорах зазвучал орган, облачко душистого дыма поднялось перед алтарем. Францка остановилась в проходе между скамьями, тихо опустилась на колени, склонила голову и раскрыла молитвенник. Что-то бесконечно прекрасное и сладкое охватило ее, от счастья хотелось плакать. Слог за слогом она медленно читала красивые молитвы торжественной службы; губы шевелились, глаза были влажны, щеки горели. Знакомые таинственные слова, во время чтения которых мысли человека блуждают бог весть где, то средь грехов минувшей жизни, то средь упований будущего, теперь рождали глубокое умиление, наполнявшее сердце до краев. Они звучали в звоне колокольчиков перед алтарем, в могучем пении органа и, казалось, превращались в ароматный дым ладана, реявший над головами и ложившийся на молящихся благодатным покрывалом. Францка едва отваживалась произносить слова, написанные большими черными буквами и смотревшие ей в лицо загадочно и мирно, как матерь божья с алтаря; худенькое тело клонилось все ниже, голова поникла, и слезы капали на молитвенник. В памяти встали все грехи, которые она совершила, вспомнились мать и Нежка; всех, о ком она думала сейчас, она жалела и чувствовала, что грешна перед ними, сделала им много плохого. Она стояла, будто в тумане; глаза едва видели из-за светлых слез, ног она не чувствовала. Временами ей даже казалось, что она движется, подымается и плывет, стоя на коленях, как во сне, когда она раскидывала руки и парила над желтым пшеничным полем, не касаясь колосьев. И все — церковь, алтарь, матерь божья на алтаре,— все плыло ввысь, медленно и спокойно, окутанное благоуханной дымкой, в которой трепетали огни бесчисленных свеч.
Так в этот час, полный любви и благодарности, ее душа отрывалась от маленького, усталого и убогого тела, трепетавшего на твердых плитах...
После мессы Францка бродила вдоль шатров; ходила медленно, с затуманенными глазами, не чувствуя, как ее задевают и отталкивают. Она купила образок и печенье для Нежки; три крейцера осталось, и она завязала их в платок. Площадь перед церковью пустела понемногу, люди или ушли в трактир, или сидели на лужайке, закусывая; некоторые уже отправились в обратный путь, и по всему длинному спуску пестрели кучки возвращавшихся богомольцев. Францка вошла во двор трактира, взяла из повозки свой хлеб и пошла на другую сторону двора, за дом, откуда была далеко видна равнина. Все там сияло, серебристая дымка застилала даль, у подножья холма, едва различимого в дымке, светилось что-то белое — Любляна. Францка смотрела, как завороженная, и сердце билось от сладкого волнения. Любляна — чудесно прекрасная и таинственно далекая, прекрасная и далекая, как само небо... И, пристально вглядываясь в нее, она постепенно начала различать сверкающие башни, белые здания — какие они, наверно, большие, каждое как церковь. Далека Любляна, пешком не добраться. Францке хотелось туда, но так же мирно и радостно, как хотелось порой в тридевятое государство, где текут молочные реки в кисельных берегах, или в небеса, где живут ангелы.
В этот час душа ее была как чистый родник, и ни капли горечи не было в ней.
Батрак вышел из трактира и окликнул ее, он цринес ей стакан вина и кусок жареного мяса, завернутого в бумагу.
— Ба, какая шишка у тебя вскочила! — сказал он и потрогал Францкин лоб грубыми пальцами.— Пей и ешь, поедем еще не скоро.
Он вернулся в трактир, а Францке так хотелось, чтобы он не уходил. Она выпила вино, и ей стало весело, захотелось разговаривать и смеяться. Половину мяса она снова завернула в бумагу, оставив для матери и Нежки.
Женщины промешкались, и было уже поздно, когда стали садиться в повозку. Солнце клонилось к западу, и дорога лежала в тени. Только в долине они снова попали в полосу света, но чем ближе становились холмы противоположного склона, тем быстрее надвигались сумерки; уже посреди долины их встретили длинные тени, которые стекали вниз, застилали поля и луга, медленно взбирались по холмам и пригоркам другого склона. Францка оглянулась назад — там вздымалась, уже до половины утопая в тени, святая Гора, и по всем дорогам и тропкам спускались с нее богомольцы, ехали телеги, а издали казалось, будто они застыли на месте.
Въехали в лес, в прохладный полумрак, деревья тихо шелестели вокруг. Кони шли шагом, возница не подгонял их. Женщины говорили очень громко, мужчины смеялись; лица у всех были красные и веселые. Францке было хорошо, клонило ко сну. Она сидела рядом с батраком на первой доске сразу за возницей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47