И его чистый, тонкий голос звенел так громко, что долетал через местечко до верхней улицы — а там стояла мать и слушала... Небывалым огнем горело его лицо; кончив, он точно проснулся; будто сквозь сон доносились хлопки и крики. Учитель снял его со стены, и приветливые бородатые лица склонились над ним. Судья открыл кошелек и дал ему серебряный гульден.
— Осенью, когда будешь отправляться в Любляну, зайди ко мне!
Подошли к нему жена судьи, супруга нотариуса и толстая лавочница — жена председателя общины.
— А что делает твоя мать? — спросила жена судьи.
— Шьет! —- ответил Лойзе.
— Скажи ей, пусть зайдет ко мне!
— Уж мы все сделаем,— сказал председатель общины, лавочник.—Пусть мать ко мне заглянет! — добавил он.
Все это было так чудесно, пришло так неожиданно, что Лойзе хотелось смеяться и плакать одновременно. Он не мог ничего сказать в ответ, все плыло перед ним. Когда роздали черешни и слойки, он только попробовал немного; потом очистили большое пространство, и начались игры; дети бегали друг за другом и кричали, а Лойзе торопился скорей домой — прямиком через поле, мимо местечка, вверх по склону. Он бежал быстро и с трудом переводил дух. В руках он держал узелок с гостинцами, под мышкой — красную с золотым обрезом книгу, завернутую в мягкую бумагу.
— Мама, я поеду в Любляну! — закричал он, влетев в комнату.
Мать испугалась, сняла очки и встала.
— В Любляну поеду, сказали господа. Они все сами сделают; сказали, чтобы вы к ним зашли. Осенью поеду.
Вот так трухлявое дерево дало новый побег. На улице бедняков и изгнанников пробудилась надежда, все взволновались, в комнате Миховых толпился народ, чаще про-
чих приходил стряпчий. Он был торжествен и говорлив, рассказывал разные удивительные вещи о городе, о гимназии, как человек, который много видел и много испытал. Приходил и сапожник, но он не очень верил посулам, говорил, что нельзя доверять людям там, внизу, что они отошлют Лойзе в город, а потом забудут о нем и бросят в бедности, на гноище. Лучше уж сидеть дома и не расставаться с жизнью, в которой родился и к которой привык. Такие вырванные из своей настоящей жизни люди становятся куда более несчастными, когда возвращаются восвояси, вкусив сладости света. А возвращаются все... Сапожника никто не слушал, он вечно ходил пьяный и рассуждал как сущий разбойник, по его словам, ничему нельзя было верить. И в церковь он не заглядывал никогда, а воскресенье отмечал только тем, что напивался сильнее, чем в будние дни. Стряпчий же был человек умный и бывалый; он рассказывал о людях из города так, точно все они приходились ему знакомыми и друзьями; ничто на свете не было для него тайной, и обо всем он говорил так, что заслушаешься.
Францка стала часто ходить в местечко, особенно осенью, когда приблизился назначенный день. Все были приветливы, хотя и говорили с ней как с прислугой, и иной раз приходилось ждать по целому часу в темной передней, прежде чем появлялась хозяйка. Председатель общины дал ей десять гульденов, священник письмо к некоему господину в городе, который должен был позаботиться о питании Лойзе; от судьи она получила для Лойзе старый костюм, который предстояло переделать и заштопать; забот у нее прибавилось, но эти заботы радовали. Когда она шила ночью, Лойзе тоже не спал, и они разговаривали тихо, чтобы не разбудить бабушку, которая тяжело дышала за своей занавеской, и маленькую Францку, лежавшую на сундуке и ворочавшуюся во сне. Что-то сладкое, почти таинственное, сближало мать и сына; мечты, полные великих ожиданий, были до того схожи, что они не скрывали их друг от друга и не стыдились их. Разница между матерью и сыном стала едва заметной, схожи были лица, глаза одинаково мечтательно глядели сквозь серую стену в далекий мир, который простирался там, огромный и прекрасный. Взгляды их встретились, и оба поняли, что думают об отце, думать о нем было тяжко и грустно. «Если бы он был сейчас дома!» Они помолчали, но скоро лица их разом повеселели, и взгляды встретились вновь, Францка проговорила:
— Может, вы встретитесь в городе, нечаянно на улице!
«Может, они встретятся в городе, счастливые и веселые? Лойзе будет идти вечером по улице, где с обеих сторон подымаются высокие дома и церкви стоят повсюду — и кто-то вдруг положит ему руку на плечо:
— Лойзе, а ты что тут делаешь?
Отец стоит перед ним, одетый по-господски, удивленный и обрадованный.
— Учусь, отец! — ответит Лойзе.— Господа послали меня в гимназию, все у нас изменилось, люди стали добрыми и приветливыми, и нет уже бедняков на нашей улице».
Они вспомнили о Тоне. «Если бы Тоне был дома, бедный Тоне, он ушел, как приговоренный к смерти».
«Ведь он тоже может оказаться в Любляне... позднее... может быть, приедет к отцу, если он там... о, он наверняка там — где же ему быть? И все будут вместе, всем тяготам придет конец...»
Двое детей мечтали, бояшй мир был в доме. За занавеской раздавалось тяжелое дыхание бабушки, на сундуке ворочалась маленькая Францка.
Накануне отъезда Миховы устроили большое угощение.
Стряпчий и сапожник купили водки, пол-улицы собралось в просторной комнатке. Францка приготовила богатый ужин, ели свинину и белый хлеб, пахло до того вкусно, что даже бабушка села на постели, и занавеску подняли, чтобы она могла видеть веселую компанию; на коленях у нее была тарелка, ела она без вилки, так как руки у нее тряслись.
Сапожник вскоре опьянел и ввязался в спор со стряпчим, который сидел за столом с чрезвычайно мудрым и торжественным видом, заткнув за ворот белый платок, чтобы не запачкаться во время еды.
— Люди добры, их только понимать нужно! — утверждал стряпчий.— Ну, кто их просил позаботиться о мальчике? Сами догадались — открыли кошелек, и никто им не докучал, и ничего они от этого не имели... Конечно, если приставать к ним с просьбами или грозить по-разбойничьи — тогда ничего не выйдет, тогда они не дадут... Не надо только досаждать господам!
— Правильно! — сказал сапожник.—Но пусть и они нам, беднякам, не досаждают! Почему они богатые? Потому, что нам досаждают! Всем нам, сколько нас тут есть, они досаждали до тех пор, пока последнюю рубаху не сняли и не выжили на верхнюю улицу. А меня еще к тому же и в тюрьму засадили.
Гости рассмеялись. Они ни в грош не ставили сапожника, который говорил такие вещи, что волосы вставали дыбом, но слушать его любили.
— И что особенного они теперь сделали? — продолжал он.— Вы думаете, они позаботились о мальчике по доброте душевной, потому что им сердце подсказывало? Не долго они будут о нем заботиться. Им такие добрые дела, что недорого обходятся, в забаву. А когда забавляться надоедает, добрым делам приходит конец! Короче говоря, дурачат нас, бедняков, как вздумается;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Осенью, когда будешь отправляться в Любляну, зайди ко мне!
Подошли к нему жена судьи, супруга нотариуса и толстая лавочница — жена председателя общины.
— А что делает твоя мать? — спросила жена судьи.
— Шьет! —- ответил Лойзе.
— Скажи ей, пусть зайдет ко мне!
— Уж мы все сделаем,— сказал председатель общины, лавочник.—Пусть мать ко мне заглянет! — добавил он.
Все это было так чудесно, пришло так неожиданно, что Лойзе хотелось смеяться и плакать одновременно. Он не мог ничего сказать в ответ, все плыло перед ним. Когда роздали черешни и слойки, он только попробовал немного; потом очистили большое пространство, и начались игры; дети бегали друг за другом и кричали, а Лойзе торопился скорей домой — прямиком через поле, мимо местечка, вверх по склону. Он бежал быстро и с трудом переводил дух. В руках он держал узелок с гостинцами, под мышкой — красную с золотым обрезом книгу, завернутую в мягкую бумагу.
— Мама, я поеду в Любляну! — закричал он, влетев в комнату.
Мать испугалась, сняла очки и встала.
— В Любляну поеду, сказали господа. Они все сами сделают; сказали, чтобы вы к ним зашли. Осенью поеду.
Вот так трухлявое дерево дало новый побег. На улице бедняков и изгнанников пробудилась надежда, все взволновались, в комнате Миховых толпился народ, чаще про-
чих приходил стряпчий. Он был торжествен и говорлив, рассказывал разные удивительные вещи о городе, о гимназии, как человек, который много видел и много испытал. Приходил и сапожник, но он не очень верил посулам, говорил, что нельзя доверять людям там, внизу, что они отошлют Лойзе в город, а потом забудут о нем и бросят в бедности, на гноище. Лучше уж сидеть дома и не расставаться с жизнью, в которой родился и к которой привык. Такие вырванные из своей настоящей жизни люди становятся куда более несчастными, когда возвращаются восвояси, вкусив сладости света. А возвращаются все... Сапожника никто не слушал, он вечно ходил пьяный и рассуждал как сущий разбойник, по его словам, ничему нельзя было верить. И в церковь он не заглядывал никогда, а воскресенье отмечал только тем, что напивался сильнее, чем в будние дни. Стряпчий же был человек умный и бывалый; он рассказывал о людях из города так, точно все они приходились ему знакомыми и друзьями; ничто на свете не было для него тайной, и обо всем он говорил так, что заслушаешься.
Францка стала часто ходить в местечко, особенно осенью, когда приблизился назначенный день. Все были приветливы, хотя и говорили с ней как с прислугой, и иной раз приходилось ждать по целому часу в темной передней, прежде чем появлялась хозяйка. Председатель общины дал ей десять гульденов, священник письмо к некоему господину в городе, который должен был позаботиться о питании Лойзе; от судьи она получила для Лойзе старый костюм, который предстояло переделать и заштопать; забот у нее прибавилось, но эти заботы радовали. Когда она шила ночью, Лойзе тоже не спал, и они разговаривали тихо, чтобы не разбудить бабушку, которая тяжело дышала за своей занавеской, и маленькую Францку, лежавшую на сундуке и ворочавшуюся во сне. Что-то сладкое, почти таинственное, сближало мать и сына; мечты, полные великих ожиданий, были до того схожи, что они не скрывали их друг от друга и не стыдились их. Разница между матерью и сыном стала едва заметной, схожи были лица, глаза одинаково мечтательно глядели сквозь серую стену в далекий мир, который простирался там, огромный и прекрасный. Взгляды их встретились, и оба поняли, что думают об отце, думать о нем было тяжко и грустно. «Если бы он был сейчас дома!» Они помолчали, но скоро лица их разом повеселели, и взгляды встретились вновь, Францка проговорила:
— Может, вы встретитесь в городе, нечаянно на улице!
«Может, они встретятся в городе, счастливые и веселые? Лойзе будет идти вечером по улице, где с обеих сторон подымаются высокие дома и церкви стоят повсюду — и кто-то вдруг положит ему руку на плечо:
— Лойзе, а ты что тут делаешь?
Отец стоит перед ним, одетый по-господски, удивленный и обрадованный.
— Учусь, отец! — ответит Лойзе.— Господа послали меня в гимназию, все у нас изменилось, люди стали добрыми и приветливыми, и нет уже бедняков на нашей улице».
Они вспомнили о Тоне. «Если бы Тоне был дома, бедный Тоне, он ушел, как приговоренный к смерти».
«Ведь он тоже может оказаться в Любляне... позднее... может быть, приедет к отцу, если он там... о, он наверняка там — где же ему быть? И все будут вместе, всем тяготам придет конец...»
Двое детей мечтали, бояшй мир был в доме. За занавеской раздавалось тяжелое дыхание бабушки, на сундуке ворочалась маленькая Францка.
Накануне отъезда Миховы устроили большое угощение.
Стряпчий и сапожник купили водки, пол-улицы собралось в просторной комнатке. Францка приготовила богатый ужин, ели свинину и белый хлеб, пахло до того вкусно, что даже бабушка села на постели, и занавеску подняли, чтобы она могла видеть веселую компанию; на коленях у нее была тарелка, ела она без вилки, так как руки у нее тряслись.
Сапожник вскоре опьянел и ввязался в спор со стряпчим, который сидел за столом с чрезвычайно мудрым и торжественным видом, заткнув за ворот белый платок, чтобы не запачкаться во время еды.
— Люди добры, их только понимать нужно! — утверждал стряпчий.— Ну, кто их просил позаботиться о мальчике? Сами догадались — открыли кошелек, и никто им не докучал, и ничего они от этого не имели... Конечно, если приставать к ним с просьбами или грозить по-разбойничьи — тогда ничего не выйдет, тогда они не дадут... Не надо только досаждать господам!
— Правильно! — сказал сапожник.—Но пусть и они нам, беднякам, не досаждают! Почему они богатые? Потому, что нам досаждают! Всем нам, сколько нас тут есть, они досаждали до тех пор, пока последнюю рубаху не сняли и не выжили на верхнюю улицу. А меня еще к тому же и в тюрьму засадили.
Гости рассмеялись. Они ни в грош не ставили сапожника, который говорил такие вещи, что волосы вставали дыбом, но слушать его любили.
— И что особенного они теперь сделали? — продолжал он.— Вы думаете, они позаботились о мальчике по доброте душевной, потому что им сердце подсказывало? Не долго они будут о нем заботиться. Им такие добрые дела, что недорого обходятся, в забаву. А когда забавляться надоедает, добрым делам приходит конец! Короче говоря, дурачат нас, бедняков, как вздумается;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47