ясный вечер, белая песчаная дорожка, светлевшая под луной; соловей пел в кустах в их честь. На ней была большая белая шляпа, украшенная алыми розами; белая юбка с узорами, узкий корсаж с вышитыми цветами, стебельки из золота. Она сидела в господской комнате и смотрела ему в глаза — а он оглянулся на нее, и лицо его было злобно и гнусно, как лицо убийцы... Тяжелые шаги приближались, пьяный голос кричал и грозился... «Беги, Францка! Беги, беги!» Мысли спутались, она бежала шатаясь. «Беги, Францка, беги!» — повозка катилась перед ней, и в повозке сидели богомольцы и богомолки и смеялись, не хотели ждать ее... Она взобралась на холм, на гладкую и прямую дорогу, и побежала быстрее. Францка явственно слышала, как дребезжат впереди колеса, различала даже цокот копыт, слышала, как хрустит песок под ободьями, и веселый смех богомолок долетал до ее ушей... Она вгляделась широко раскрытыми глазами и увидела их перед собой, увидела до последней черточки. Лица у всех были широкие, безжалостные, они смеялись и передразнивали ее, показывая, как она бежит, задыхающаяся, скрюченная, с открытым ртом, точно собака, бегущая за телегой. «Эй, Францка, иди садись, едем с нами на святую Гору!» Дорога снова круто пошла вниз, заворачивая к мельнице. Францка с трудом переводила дух, и хотя путь вел под гору, больше бежать не могла. Горькое чувство легло на нее, как ночь: никогда не догнать ей повозки, никогда не прийти на святую Гору; иди она хоть до конца света всю долгую жизнь — никогда! Она снова остановилась, и в тот же миг все стихло, не было ни повозки, ни богомольцев. Под деревьями, во мраке, стояла мельница и шумела вода. Дождь перестал, луна выглянула из-за облаков. Когда Францка двинулась дальше, ноги были как чугунные: она плелась медленно, еле-еле, и дышала всей грудью, так что сама слышала свое болезненное хриплое дыхание. Ей казалось, что голова у нее стала огромной и качается слева направо. Мысли, недавно лихорадочные и разбегающиеся, утомившись, улеглись. «Сколько еще идти?» — подумала она, проговорила это вслух и все повторяла, едва ворочая языком... Вон уже улицы, вон слева дом, теплая комната... Она постучала в окно, прислонилась к стене и постучала еще раз так, что стекла задребезжали. Колени дрожали, она медленно сползала вниз, голова клонилась на грудь...
Францка опустилась на землю; когда мать закричала над самым ее лицом, она чуть-чуть приоткрыла глаза, хотела ответить, но губы не шевелились, были тяжелые, как налитые.
Она пролежала в постели два месяца, и, когда выздоровела, лицо ее было спокойно и серьезно, ничего детского уже в нем не было.
III. КАК ФРАНЦКА ВЫШЛА ЗАМУЖ
Временами Францке казалось, что когда-то давно она пережила что-то неизъяснимо прекрасное — бог знает когда и что это было. Она задумывалась, и сердце наполнялось тоской.
Францка служила в местечке у начальника железнодорожной станции. Был он хмурый, старообразный, маленький и боялся своей жены, выглядевшей крупнее и сильнее его. У них было трое детей, толстых, краснощеких, страшно избалованных. Когда кто-нибудь из них от скуки поднимал рев, хозяйка приходила и кричала на Францку, которая спокойно выслушивала ее, не оборачиваясь. Но когда она оставалась одна, ей становилось горько; она подходила к окну и смотрела на долину, на белый городок, сиявший в белом праздничном свете, и приходили мечты, непонятные, сладкие, тревожные, воспоминания о чем-то полузабытом, тоска о чем-то неведомом.
Было ей двадцать лет; перед этим она батрачила в родной деревне, но хозяин как-то пришел домой пьяный и избил ее за то, что она не дала себя обнять; пошла она к портнихе в подручные — портниха заболела и умерла. И тогда Францка поступила в прислуги, как велела мать. Руки, успевшие было побелеть и сделаться мягче, снова потрескались, стали узловатыми и неуклюжими. Каждый месяц приходила мать, и Францка отдавала ей свое жалованье; платьев она себе не покупала, все покупала мать, и материя была домотканая, из какой шьют себе платья в горах старухи. Деньги мать завязывала в платок и пешком возвращалась домой — идти было три часа. Францка долго смотрела ей вслед, и горечь, переполнявшая сердце, поднималась к горлу. Когда мать была уже далеко, на дороге, убегавшей вверх, к лесу, Францка вскрикивала умоляюще: «Мама!» Но мать не оглядывалась, не оглядывалась и тогда, когда сворачивала с дороги в лес, исчезая с глаз. Иногда Францка ждала, заглядывая украдкой ей в лицо, не улыбнется ли мать, не погладит ли ее по щеке, не скажет ли хоть одно ласковое слово, спокойное, дружелюбное: «Как живешь, Францка? Хорошо ли тебе здесь?» Но она не улыбалась, а глядела на Францку сердито: «Ты от меня ничего не прячешь? Больше у тебя ничего нет? Ты мне не смей прятать, знаю я тебя!» И Францке становилось страшно, она опускала глаза, сдерживаясь, чтобы не заплакать. Мать приветливо улыбалась только тогда, когда разговаривала с хозяйкой, и хозяйка была с ней любезна; они подолгу сидели вдвоем и шептались, а Францка потчевала мать вином и пирогами; мать знала все, что делалось на свете, и все ей были рады...
Ежечасно раздавался, нарастая, грохот, и мимо проносился поезд; иногда он останавливался, и люди выходили на перрон, разговаривали и проходили через зал ожидания. Каждый раз Францка подбегала к окну, особенно когда проходили те поезда, которые не останавливались. Сквозь маленькие окна смотрели незнакомые люди, иногда Францка замечала необыкновенную шляпу на голове богато одетой женщины, и ей казалось, будто чем-то сладким и опьяняющим веет от этих красивых чужих людей, принесших с собой аромат далеких краев, где счастье, веселье и богатство. Поезд проносился мимо, и сладкий аромат мгновенно таял — все становилось пусто, вдоль насыпи голые камни, кусты и чахлые одинокие сосны. Издали некоторое время еще доносился приглушенный грохот, и все смолкало. Начальник возвращался в зал ожидания понурый, неприязненный, отчитывал кого-нибудь, а потом тяжело спускался по лестнице.
Станция находилась довольно высоко над местечком. Она лепилась к холму, обвитому дорогой, как железным поясом. Внизу была узкая долина, постепенно раздававшаяся вширь; голые, скучные холмы подымались по сторонам — камень, бурьян, изредка то тут, то там дремлет одинокое дерево, которое ветер еще не удосужился повалить. Одинокое же местечко было зеленым и приятным — красивые аллеи, лужайки, поля и, среди садов и аллей,— два ряда белых домов; только на боковых улицах, взбиравшихся на холм, жалось несколько бедных хибарок, крытых соломой; они хмуро смотрели в долину, точно изгнанные из господской компании.
Только по воскресеньям Францка проходила по красивой улице, с обеих сторон которой тянулись белые двухэтажные дома: суд, школа, почта — тихие, полные достоинства здания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47