Да и никто из наших ребят пока еще не мог сделать этого. Такое под силу лишь опытному трактористу. А в этот день поставил, хотя Мартынок и подходил ко мне, предлагал помощь. Сел за руль трактора, когда начало темнеть. На стан не поехал. Пахал в темноте, потом взошла луна. Ночью прохладнее, трактор работает лучше, и я пахал, пока в баке не кончилось горючее...
ВО ФРОНТОВЫЕ ЕЛХИ
— Андрей в поход собирается,— сообщила Юля.— И ребята пришли к нему.
— А тебя не берут?
— Не-ет. Они же на два дня. Ночевать в лесу будут.—И расстроенно добавила: —Я бы пошла, да мама ,
— Они, наверное, не взяли бы тебя,— успокоил я ее. — Отец, я возьму твой рюкзак? — донесся с антресолей голос Андрея.
— Бери. А не велик ли будет?
— Вот это рюкзачище! Ты гляди, не наш...
Из-за двери выглянула нестриженая голова Игоря Первушина.
— Здрасьте!
— Здравствуйте, здравствуйте, туристы,— шагнул я на кухню к ребятам.— Да вас тут целый отряд!
Сергей Осташев с Сашей Колчиным разглядывали рюкзак. Босые ноги Андрея торчали с антресолей, и он кричал оттуда:
— Вы осторожно. Это знаете, какой рюкзак!.. Ему тридцать лет, а еще сколько немец его тот таскал? — Андрей спрыгнул на пол и взял в руки мой старый, видавший виды брезентовый рюкзак.
Когда-то он был светло-зеленый, отделан красной кожей, с блестящими пряжками и кольцами, толстыми и широкими ремнями. Сейчас остались только потускневшие пряжки и кольца. Кожаные ремни лет десять назад стали ломаться, как фанера, и их пришлось заменить. А вот самому рюкзаку почти ничего не сделалось. Только вылинял, побелел брезент да проржавели кнопки на внутренних карманах.
— Знаете,— говорил Андрей ребятам,— у него вот здесь,— и он указывал на верхний клапан, который прикрывал рюкзак,— был нашит телячий мех.
«Да, действительно,— вспомнил я,— был мех. Лет десять назад он изорвался».
— А зачем мех? — спросил Сергей.
— Не знаю, наверно, так, для красоты...— ответил Андрей и посмотрел на меня.
Вряд ли. У многих немецких рюкзаков, вернее ранцев, вот здесь был нашит мех. Зачем это делалось, точно не знаю, но думаю, не для красоты. Во-первых, мех защищал ранец от дождя...
— А этому рюкзаку дождь не сфашсн,— возразил Андрей.— Знаете,— и он повернулся к ребятам,— в нем можно воду носить...
— Да, пожалуй, мех был для другой цели,— согласился я,— он мог служить его хозяину хорошей подушкой...
— Не,—затряс своими вихрами Игорь Первушин. Я в одной книге читал, что у них были надувные п душки. И потом негигиенично. Рюкзак везде валяете в грязи, в пыли, набьется всякой заразы в этот мех...
— Мнения разошлись,— засмеялся я,— вот вам и хороший вопрос для вашего КВН.
— А что,— подхватил Сергей,— пусть поломают голову. Почему немцы обшивали свои рюкзаки мехом?
— Чтобы мягче было падать, когда их стали выбрасывать с нашей земли! — выкрикнул Андрей.
Я уже был в другой комнате и слышал, как Андрей рассказывал ребятам о рюкзаке.
— Знаете, отец достал его в Сталинграде. Ох, сколько там оружия всякого было! Даже из пушек мальчишки стреляли. А автоматов, винтовок — навалом. Пистолеты у всех пацанов...
«Ну, начал сочинять,— улыбнулся я,— как все перекраивается в мальчишечьем воображении. Почему он говорит, что рюкзак я взял у убитого? Правда, мы хоронили тогда немцев. Было это в конце февраля и в самом начале марта сорок третьего. Рюкзак я просто нашел в развалинах».
Наступила первая оттепель в затихшем Сталинграде. Боялись эпидемии. И всех, кто остался и выжил в городе, и тех, кто к тому времени успел вернуться из эвакуации, мобилизовали на уборку трупов.
Больше всего дел было в центре города, на Мамаевом кургане и в северной части Сталинграда: в районе заводов «Красный Октябрь», «Баррикады» и Тракторного. Много убитых лежало и в лесополосах вокруг города. Работали команды наших солдат, немецкие военнопленные и мы — мирное население.
Поднял я этот рюкзак в развалинах одного дома Верхнего поселка Тракторного завода.
Хорошо помню тот день, когда пошел с ним первый раз в поход. Это было в июне сорок третьего. Нас все же повел в свои фронтовые Елхи Гриша Завгороднев. Повел, хотя уже и без Васьки Попова...
А накануне у нас был праздник. Его устроили председатель колхоза и бригадир.
Мы уже начали готовиться к уборочной. Заканчивали ремонт трех конных лобогреек1.
1 В справедливости этого названия я убедился позже, когда пришлось работать на ней. Жнейка так грела лоб косарю, что он не успевал вытирать с него пот.
Лошадей в бригаде не было, как не было их во всем колхозе. Наш единственный легковой бригадный транспорт — волы. Они возили и воду, и горючее, и тяжелые детали для ремонта тракторов. На волах Дед с бригадиром поехали и на ячменное поле.
Вернулись к обеду. В повозке — добрая копна серебристо-матового ячменя. Весь массив еще стоял недоспелый, а они нашли на взгорках кулиги с вызревшим ячменем и косой «выхватили» их, как радостно доложил нам Дед.
Мы растянули брезент, сбросили на него скошенный ячмень и, взяв палки, скрученную в жгут проволоку, обрывки цепей, начали вымолачивать зерно. И только Ха-лим Викулов пришел с настоящим цепом, каким сотни лет молотили хлеб наши деды и прадеды. Он мастерил его, пока готовили ячмень к молотьбе.
Халим ловко взмахивал цепом над головой, и он со свистом взбивал мягкую подушку соломы ячменя. Мы, как дикари, бестолково суетились вокруг брезента, а Халим работал красиво. Умел он работать.
Но скоро лицо его стало бледнеть, покрываться испариной. Подошел Мартынок и молча протянул руку. Халим еще раз взмахнул и, пошатнувшись, чуть не упал навзничь Его осторожно повели под навес. Все затихли, но Халим, жадно хватая воздух ртом, махнул рукой: «Давайте, давайте, сейчас пройдет...»
И все же для нас молотьба была праздником. Это самая веселая и радостная работа, какую я когда-нибудь делал. Перемолотили всю копну, на ветру провеяли зерно, подсушили на листах жести на огне и тут же принялись толочь ячмень в гильзах из-под снарядов.
Работа шла конвейером, с огоньком, с шуткой.
— Хорошо живет тот, кто умеет смеяться! — подбадривал Дед.
И мы старались друг перед другом. К вечеру у нас уже было пуда два отличной ячменной крупы. Столько нам не выдавали и на полмесяца на всю бригаду. Заварили настоящую, густую кашу. У Оли нашелся кусок сала. Это был царский ужин. Кроме каши, Оля испекла еще и пышки. Часть зерна смололи на самодельной мельнице (ее тут же смастерили из жести, пробитой гвоздем, как пробивается терка для овощей; две жестянки, свернутые трубкой и вставленные одна в другую, перетирали зерно в муку). Мы ели кашу с пышками. Ели свой хлеб, выращенный нашими руками! Вкуснее этих рассыпающихся, пахнущих солодом и степью пышек мне в своей жизни не доводилось есть ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
ВО ФРОНТОВЫЕ ЕЛХИ
— Андрей в поход собирается,— сообщила Юля.— И ребята пришли к нему.
— А тебя не берут?
— Не-ет. Они же на два дня. Ночевать в лесу будут.—И расстроенно добавила: —Я бы пошла, да мама ,
— Они, наверное, не взяли бы тебя,— успокоил я ее. — Отец, я возьму твой рюкзак? — донесся с антресолей голос Андрея.
— Бери. А не велик ли будет?
— Вот это рюкзачище! Ты гляди, не наш...
Из-за двери выглянула нестриженая голова Игоря Первушина.
— Здрасьте!
— Здравствуйте, здравствуйте, туристы,— шагнул я на кухню к ребятам.— Да вас тут целый отряд!
Сергей Осташев с Сашей Колчиным разглядывали рюкзак. Босые ноги Андрея торчали с антресолей, и он кричал оттуда:
— Вы осторожно. Это знаете, какой рюкзак!.. Ему тридцать лет, а еще сколько немец его тот таскал? — Андрей спрыгнул на пол и взял в руки мой старый, видавший виды брезентовый рюкзак.
Когда-то он был светло-зеленый, отделан красной кожей, с блестящими пряжками и кольцами, толстыми и широкими ремнями. Сейчас остались только потускневшие пряжки и кольца. Кожаные ремни лет десять назад стали ломаться, как фанера, и их пришлось заменить. А вот самому рюкзаку почти ничего не сделалось. Только вылинял, побелел брезент да проржавели кнопки на внутренних карманах.
— Знаете,— говорил Андрей ребятам,— у него вот здесь,— и он указывал на верхний клапан, который прикрывал рюкзак,— был нашит телячий мех.
«Да, действительно,— вспомнил я,— был мех. Лет десять назад он изорвался».
— А зачем мех? — спросил Сергей.
— Не знаю, наверно, так, для красоты...— ответил Андрей и посмотрел на меня.
Вряд ли. У многих немецких рюкзаков, вернее ранцев, вот здесь был нашит мех. Зачем это делалось, точно не знаю, но думаю, не для красоты. Во-первых, мех защищал ранец от дождя...
— А этому рюкзаку дождь не сфашсн,— возразил Андрей.— Знаете,— и он повернулся к ребятам,— в нем можно воду носить...
— Да, пожалуй, мех был для другой цели,— согласился я,— он мог служить его хозяину хорошей подушкой...
— Не,—затряс своими вихрами Игорь Первушин. Я в одной книге читал, что у них были надувные п душки. И потом негигиенично. Рюкзак везде валяете в грязи, в пыли, набьется всякой заразы в этот мех...
— Мнения разошлись,— засмеялся я,— вот вам и хороший вопрос для вашего КВН.
— А что,— подхватил Сергей,— пусть поломают голову. Почему немцы обшивали свои рюкзаки мехом?
— Чтобы мягче было падать, когда их стали выбрасывать с нашей земли! — выкрикнул Андрей.
Я уже был в другой комнате и слышал, как Андрей рассказывал ребятам о рюкзаке.
— Знаете, отец достал его в Сталинграде. Ох, сколько там оружия всякого было! Даже из пушек мальчишки стреляли. А автоматов, винтовок — навалом. Пистолеты у всех пацанов...
«Ну, начал сочинять,— улыбнулся я,— как все перекраивается в мальчишечьем воображении. Почему он говорит, что рюкзак я взял у убитого? Правда, мы хоронили тогда немцев. Было это в конце февраля и в самом начале марта сорок третьего. Рюкзак я просто нашел в развалинах».
Наступила первая оттепель в затихшем Сталинграде. Боялись эпидемии. И всех, кто остался и выжил в городе, и тех, кто к тому времени успел вернуться из эвакуации, мобилизовали на уборку трупов.
Больше всего дел было в центре города, на Мамаевом кургане и в северной части Сталинграда: в районе заводов «Красный Октябрь», «Баррикады» и Тракторного. Много убитых лежало и в лесополосах вокруг города. Работали команды наших солдат, немецкие военнопленные и мы — мирное население.
Поднял я этот рюкзак в развалинах одного дома Верхнего поселка Тракторного завода.
Хорошо помню тот день, когда пошел с ним первый раз в поход. Это было в июне сорок третьего. Нас все же повел в свои фронтовые Елхи Гриша Завгороднев. Повел, хотя уже и без Васьки Попова...
А накануне у нас был праздник. Его устроили председатель колхоза и бригадир.
Мы уже начали готовиться к уборочной. Заканчивали ремонт трех конных лобогреек1.
1 В справедливости этого названия я убедился позже, когда пришлось работать на ней. Жнейка так грела лоб косарю, что он не успевал вытирать с него пот.
Лошадей в бригаде не было, как не было их во всем колхозе. Наш единственный легковой бригадный транспорт — волы. Они возили и воду, и горючее, и тяжелые детали для ремонта тракторов. На волах Дед с бригадиром поехали и на ячменное поле.
Вернулись к обеду. В повозке — добрая копна серебристо-матового ячменя. Весь массив еще стоял недоспелый, а они нашли на взгорках кулиги с вызревшим ячменем и косой «выхватили» их, как радостно доложил нам Дед.
Мы растянули брезент, сбросили на него скошенный ячмень и, взяв палки, скрученную в жгут проволоку, обрывки цепей, начали вымолачивать зерно. И только Ха-лим Викулов пришел с настоящим цепом, каким сотни лет молотили хлеб наши деды и прадеды. Он мастерил его, пока готовили ячмень к молотьбе.
Халим ловко взмахивал цепом над головой, и он со свистом взбивал мягкую подушку соломы ячменя. Мы, как дикари, бестолково суетились вокруг брезента, а Халим работал красиво. Умел он работать.
Но скоро лицо его стало бледнеть, покрываться испариной. Подошел Мартынок и молча протянул руку. Халим еще раз взмахнул и, пошатнувшись, чуть не упал навзничь Его осторожно повели под навес. Все затихли, но Халим, жадно хватая воздух ртом, махнул рукой: «Давайте, давайте, сейчас пройдет...»
И все же для нас молотьба была праздником. Это самая веселая и радостная работа, какую я когда-нибудь делал. Перемолотили всю копну, на ветру провеяли зерно, подсушили на листах жести на огне и тут же принялись толочь ячмень в гильзах из-под снарядов.
Работа шла конвейером, с огоньком, с шуткой.
— Хорошо живет тот, кто умеет смеяться! — подбадривал Дед.
И мы старались друг перед другом. К вечеру у нас уже было пуда два отличной ячменной крупы. Столько нам не выдавали и на полмесяца на всю бригаду. Заварили настоящую, густую кашу. У Оли нашелся кусок сала. Это был царский ужин. Кроме каши, Оля испекла еще и пышки. Часть зерна смололи на самодельной мельнице (ее тут же смастерили из жести, пробитой гвоздем, как пробивается терка для овощей; две жестянки, свернутые трубкой и вставленные одна в другую, перетирали зерно в муку). Мы ели кашу с пышками. Ели свой хлеб, выращенный нашими руками! Вкуснее этих рассыпающихся, пахнущих солодом и степью пышек мне в своей жизни не доводилось есть ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107