видела, как ее двоюродные тетушки заботливо составляют разные благотворительные общества и устраивают для бедных лотереи. На театре, правда, она видела иногда и злодеев, но когда опускался занавес, театр потрясали рукоплескания, то она видела, как вызванный публикой злодей превращался в улыбающегося и расшаркивающегося актера, прижимающего руку к своему сердцу в знак любви и благодарности к поощряющим его ближним, и Груня улыбалась, тяжелое впечатление, оставленное пьесой, исчезало,, как сон. И лотом, ночью, ей снилось, . что злодеев нет в жизни, что злодеев только «играют» люди, добрые люди, похожие на ее старую няню, которая иногда так страшно басила, если приходилось в сказке говорить за бабу-Ягу. «Поваляются, покатаются па Ивашкиных косточках!» —чудится Груне в полусне басящий голос бабы-Яги, и Груня дрожит от страху, жмется к няне, а няня смеется так добродушно, по-детски или, лучше сказать, по-старчески смеется и тихо начинает баюкать Грушо... Да! да! это не баба-Яга, а няня, добрая няня...
Такое просто сложившееся существо, как Груню, понимали все и звали ее птичкой-певуньей, невинным . ребенком, мягким воском. Но никому и в голову не приходило, что если птичка поет, то она хочет, чтобы и все пело вокруг нее, чтобы и солнце светило над нею, чтобы и цветы цвели во всем мире; никто не думал, что невинный ребенок не вынесет без волнения чужих слез, хотя бы их проливал злодей, и скажет: «Надо помочь этому человеку: он плачет, значит, он несчастный». Никто не угадывал, что мягкий воск может отвердеть среди холодности и примет какую угодно форму под влиянием различных давлений со стороны...
К концу недели, решившей участь Груии, Кряжов повеселел: Груня дала свое согласие на предложение Обноскова... Настала суббота. Вечером пришел из гимназии Панютин. Они пили чай в. столовой. Кряжов был весел, шутил, Груня, по большей части, молчала. Настала наконец пора идти спать.
— Останься здесь,—шепнула. Груня Панютину.
Кряжов простился с «детьми» и ушел, в свой кабинет. Груня проводила его и вернулась в столовую. В доме уже спали. Отворив дверь, Групп приостановилась на пороге, полузакрытая массивною темною портьерой. В полумраке большой комнаты Панютин едва был виден в глубине большого кресла Кряжова, Он задумчиво смотрел на огонь, облокотись на ручку кресла и опустив на ладонь голову. Его некрасивое, по мужественное лицо было по обыкновению сурово и только едва можно было уловить в этой суровости оттенок грусти. На этой физиономии остались следы всего испытанного в жизни юношей. Грубость п боль от побоев в людской, где ОН провел первые ГОДЫ своею существования; тоска однообразного безлюдного затишья в доме Кряжова; озлобление на тайные дли всех нападки и щипки прислуги Кряжо-вых злопамятное негодование на несправедливости учителей, все это не прошло бесследно над этой страстной и привыкшей к несообщительности натурой. Груня не переступала порога и, казалось, боялась начать задуманное ею самою объяснение. Наконец, должно быть соскучившись ждать, Панютин поднялся с места. Это заставило Груню войти.
— А, это ты, — промолвил он и пожал ее руку. Они сели у камина. Бог знает почему, ни ей, ни
ему не хотелось начинать разговора. Минуты проходили за минутами, и тишина не нарушалась.
— Холодно здесь,— вздрогнула Груня, прерывая тяжелое молчание. — Такой уж проклятый дом,;— угрюмо проговорил Панютин.
Груня, зная, что Павел не любит их старого дома, ничего не возразила и плотнее закуталась в' платок. Через несколько минут Панютин встал, придвинул скамейку к креслу Груни и сел у ее ног. Он взял ее руки, начал их греть своими руками и потом прижал к ним губы.
— Меня отец замуж выдает,— проговорила она, не глядя на Панютина.
— Что? — опросил он быстро и выпустил ее руки.
— Меня отец замуж выдает за Алексея,— повторила она новость.
— Что ты это дразнить меня вздумала, что ли! — вскочил он с места и встал во весь рост перед нею.
— Дразнить?.. Тебя?.. Что это тебе пришло в голову, Павел? — просто спросила Груня и подняла на него глаза: он был бледен, как полотно.
— Дурак! старый дурак! — проворчал он и зашагал по комнате.
Шаги глухо отдавались в ночном затишье.
— Зачем ты бранишь отца! — упрекнула Груня.
— Погубят они тебя, совсем погубят! — воскликнул он, ходя по комнате и сжимая руки, так что было слышно, как хрустели пальцы.— И зачем ты идешь замуж, зачем соглашаешься!
— Отца убил бы мой отказ...
— Ну, так что ж? ну, так что ж? — строптиво спрашивал он, останавливаясь перед нею и смотря ей прямо в глаза.— А если ты погибнешь, это ничего?.. Молодая, хорошая, и погибнешь! — вдруг бросился он к пен и обвил ее рукою, присев на край широкого кресла. В его голосе слышалось и страстное чувство и рыдания.— Не выходи, любимая, не выходи за него... Ни за кого не выходи,— уже шепотом окончил он.
Груне было как-то страшно то странное чувство, которым было полно впервые в эту минуту все су-
щество. Павла, но она чувствовала, что ей хорошо, отрадно сознавать близость этого энергичного человека, слышать его пламенные отрывистые восклицания, видеть эти сверкающие и гневом, и любовью глаза. Ее лицо горело, ей хотелось прижаться к губам этого юноши, покрыть поцелуями это лицо, и в первый раз в жизни ей было стыдно поцеловать этого друга детства, этого названого брата, которого она целовала так же, как и своего отца, при каждой встрече, при каждом прощанье, наедине и при всех. Точно так же новы были для Павла испытываемые им чувства. Он как будто опьянел; казалось, у него .кто-то отнимает лучшую часть его существования, казалось, какой-то молот разбивает его сердце и все его надежды. Но какие же надежды разбивались у него? В чем заключалась его потеря? Ведь Труня ре умрет, Груня будет по-прежнему его сестрою, по-прежнему будет обнимать его при встрече... Он сознавал все это, и все-таки его сердце и бушевало, и ныло.
—Если он сделает тебя несчастною, если я когда-нибудь замечу твои слезы или ты скажешь, что он заедает твою жизнь, я убью его,— шептал Павел, сжимая одной рукой талью Груни.
Огонь в камине давно уже погас, лампа едва горела. В неприветливой, мрачной комнате было темнее и холоднее обыкновенного. Груня жалась к Павлу, дрожа от холода и какого-то непонятного страха.
— Да будет проклята эта комната,— угрюмо произнес он, и эти слова мрачно зазвучали и как будто повторились в затишье большого покоя.— Здесь впервые мне сказали, что я нищий, подобранный в навозной яме; здесь от меня закрывали действительную Жизнь этими архивными лохмотьями, архивным хламом и архивным сопливым добродушием, доброду-.....ем сытости; здесь мне отдали в сестры тебя, заперли меня в одну клетку с тобою, оставили мое сердце прирастать к твоему существу и здесь же оторвали, с кровью оторвали тебя от этого сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Такое просто сложившееся существо, как Груню, понимали все и звали ее птичкой-певуньей, невинным . ребенком, мягким воском. Но никому и в голову не приходило, что если птичка поет, то она хочет, чтобы и все пело вокруг нее, чтобы и солнце светило над нею, чтобы и цветы цвели во всем мире; никто не думал, что невинный ребенок не вынесет без волнения чужих слез, хотя бы их проливал злодей, и скажет: «Надо помочь этому человеку: он плачет, значит, он несчастный». Никто не угадывал, что мягкий воск может отвердеть среди холодности и примет какую угодно форму под влиянием различных давлений со стороны...
К концу недели, решившей участь Груии, Кряжов повеселел: Груня дала свое согласие на предложение Обноскова... Настала суббота. Вечером пришел из гимназии Панютин. Они пили чай в. столовой. Кряжов был весел, шутил, Груня, по большей части, молчала. Настала наконец пора идти спать.
— Останься здесь,—шепнула. Груня Панютину.
Кряжов простился с «детьми» и ушел, в свой кабинет. Груня проводила его и вернулась в столовую. В доме уже спали. Отворив дверь, Групп приостановилась на пороге, полузакрытая массивною темною портьерой. В полумраке большой комнаты Панютин едва был виден в глубине большого кресла Кряжова, Он задумчиво смотрел на огонь, облокотись на ручку кресла и опустив на ладонь голову. Его некрасивое, по мужественное лицо было по обыкновению сурово и только едва можно было уловить в этой суровости оттенок грусти. На этой физиономии остались следы всего испытанного в жизни юношей. Грубость п боль от побоев в людской, где ОН провел первые ГОДЫ своею существования; тоска однообразного безлюдного затишья в доме Кряжова; озлобление на тайные дли всех нападки и щипки прислуги Кряжо-вых злопамятное негодование на несправедливости учителей, все это не прошло бесследно над этой страстной и привыкшей к несообщительности натурой. Груня не переступала порога и, казалось, боялась начать задуманное ею самою объяснение. Наконец, должно быть соскучившись ждать, Панютин поднялся с места. Это заставило Груню войти.
— А, это ты, — промолвил он и пожал ее руку. Они сели у камина. Бог знает почему, ни ей, ни
ему не хотелось начинать разговора. Минуты проходили за минутами, и тишина не нарушалась.
— Холодно здесь,— вздрогнула Груня, прерывая тяжелое молчание. — Такой уж проклятый дом,;— угрюмо проговорил Панютин.
Груня, зная, что Павел не любит их старого дома, ничего не возразила и плотнее закуталась в' платок. Через несколько минут Панютин встал, придвинул скамейку к креслу Груни и сел у ее ног. Он взял ее руки, начал их греть своими руками и потом прижал к ним губы.
— Меня отец замуж выдает,— проговорила она, не глядя на Панютина.
— Что? — опросил он быстро и выпустил ее руки.
— Меня отец замуж выдает за Алексея,— повторила она новость.
— Что ты это дразнить меня вздумала, что ли! — вскочил он с места и встал во весь рост перед нею.
— Дразнить?.. Тебя?.. Что это тебе пришло в голову, Павел? — просто спросила Груня и подняла на него глаза: он был бледен, как полотно.
— Дурак! старый дурак! — проворчал он и зашагал по комнате.
Шаги глухо отдавались в ночном затишье.
— Зачем ты бранишь отца! — упрекнула Груня.
— Погубят они тебя, совсем погубят! — воскликнул он, ходя по комнате и сжимая руки, так что было слышно, как хрустели пальцы.— И зачем ты идешь замуж, зачем соглашаешься!
— Отца убил бы мой отказ...
— Ну, так что ж? ну, так что ж? — строптиво спрашивал он, останавливаясь перед нею и смотря ей прямо в глаза.— А если ты погибнешь, это ничего?.. Молодая, хорошая, и погибнешь! — вдруг бросился он к пен и обвил ее рукою, присев на край широкого кресла. В его голосе слышалось и страстное чувство и рыдания.— Не выходи, любимая, не выходи за него... Ни за кого не выходи,— уже шепотом окончил он.
Груне было как-то страшно то странное чувство, которым было полно впервые в эту минуту все су-
щество. Павла, но она чувствовала, что ей хорошо, отрадно сознавать близость этого энергичного человека, слышать его пламенные отрывистые восклицания, видеть эти сверкающие и гневом, и любовью глаза. Ее лицо горело, ей хотелось прижаться к губам этого юноши, покрыть поцелуями это лицо, и в первый раз в жизни ей было стыдно поцеловать этого друга детства, этого названого брата, которого она целовала так же, как и своего отца, при каждой встрече, при каждом прощанье, наедине и при всех. Точно так же новы были для Павла испытываемые им чувства. Он как будто опьянел; казалось, у него .кто-то отнимает лучшую часть его существования, казалось, какой-то молот разбивает его сердце и все его надежды. Но какие же надежды разбивались у него? В чем заключалась его потеря? Ведь Труня ре умрет, Груня будет по-прежнему его сестрою, по-прежнему будет обнимать его при встрече... Он сознавал все это, и все-таки его сердце и бушевало, и ныло.
—Если он сделает тебя несчастною, если я когда-нибудь замечу твои слезы или ты скажешь, что он заедает твою жизнь, я убью его,— шептал Павел, сжимая одной рукой талью Груни.
Огонь в камине давно уже погас, лампа едва горела. В неприветливой, мрачной комнате было темнее и холоднее обыкновенного. Груня жалась к Павлу, дрожа от холода и какого-то непонятного страха.
— Да будет проклята эта комната,— угрюмо произнес он, и эти слова мрачно зазвучали и как будто повторились в затишье большого покоя.— Здесь впервые мне сказали, что я нищий, подобранный в навозной яме; здесь от меня закрывали действительную Жизнь этими архивными лохмотьями, архивным хламом и архивным сопливым добродушием, доброду-.....ем сытости; здесь мне отдали в сестры тебя, заперли меня в одну клетку с тобою, оставили мое сердце прирастать к твоему существу и здесь же оторвали, с кровью оторвали тебя от этого сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75