– Бесконечно.
Он встал, взял скрипку и начал играть у ее ног. Казалось, звуки скрипки просили, молили о чем-то. Раздался последний чарующий аккорд. Жан встал и поцеловал Ирэн.
– Скажи мне, милый, что в тебе преобладает – музыкант или человек?
Он притянул ее лицо к себе.
– Когда ты такая, как сейчас, я весь человек, весь твой и в то же время полон музыки. Все, что я чувствую, чем живу, нераздельно связано с моей любовью и искусством.
Руки Ирэн обвили его шею.
– Я так бы хотела, чтобы ты остался навсегда таким, как сейчас, – прошептала она. – Мой навсегда, такой близкий, как никогда!
– Я неисправим, – вдруг вскричал Жан. Он вскочил и посмотрел на нее. – Я так чертовски слаб. Меня все привлекает, в особенности плохое. – Порыв откровенности, свойственный впечатлительным натурам, овладел им. – Даже если я совершаю какой-нибудь нехороший поступок, я потом не раскаиваюсь; никаких угрызений совести. Мне только хочется не видеть вещей, которые меня соблазняют.
Ирэн засмеялась.
– Милый, что ты говоришь?
– Это правда, – ответил он. – Если я причиню тебе горе, ты простишь меня?..
Она погладила его волосы.
– Я нелегко забываю, – сказала она с грустью, – но мне кажется, что ты и я – одно целое, и я не могла бы с тобой расстаться. – Она прижалась к нему. – Разве ты боишься за свою свободу? Неужели эти дни показались тебе скучными, мой любимый?
В минуту он очутился перед ней на коленях; он клялся, что эти недели пролетели, как час. Чувство уныния, скука, однообразное солнце и море – все было забыто. Шенбург стал тем раем, каким он казался Ирэн. Увы, как скоро придется отсюда уехать! Несмотря на все ее старания, он никак не мог примириться с этим. Завтра опять Гамбург и вся обычная сутолока. Как странно, что мысль об отъезде всегда заставляет с особой грустью думать о покидаемых местах; лишь только тронется поезд и знакомый, надоевший пейзаж унесется вдаль, мы сразу припоминаем массу вещей, которые нам нравились, и грустим до следующей остановки. Следя за удаляющимся берегом и лесами Шенбурга, Жан мысленно говорил себе, что лучшие часы своей жизни он провел там; в то же время он сгорал от нетерпения попасть на пароход и страшно боялся опоздать. Ирэн, побледневшая, грустная, наблюдала за ним, стоя у борта. На пристани он все время нервничал и бранил швейцара – к счастью, по-французски – за то, что у одного из чемоданов развязался ремень. Ей казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы раздражаться из-за таких пустяков.
Наконец Жан пришел и сел около нее; он был опять в прекрасном настроении и улыбался.
– Слава Богу, вот мы и на месте. Мы все-таки попали на этот благословенный пароход.
– А ты так сердился, когда я остановилась, чтобы завязать вуаль, горячка! Ну, все равно. Я думаю, ты можешь быть теперь доволен. Вероятно, это твой метод жизни, хоть и не очень приятный.
– Нет, нет, – проговорил Жан. – В данном случае ты неправа. Что касается меня, то я люблю делать все скоро, как мелочи, так и серьезные дела. Таков уж мой характер. И по-моему, это лучше всего. Разве ты не заметила, как торопился этот швейцар?
– Да, дорогой мой. Я дала ему на чай, чтобы утешить его оскорбленные чувства после того, как ты на него кричал, и он сказал мне: «Сейчас вы увидите, сударыня, что называется быстро работать».
– Но ведь я тоже дал ему на чай! – воскликнул Жан.
Он был смущен этим двойным расходом. Но с приближением к Фленсбургу он становился все веселее. Тут он опять начал нервничать из-за поезда, багажа и билетов; больше всего его смущало то, что он так плохо говорит по-немецки.
«Неужели все медовые месяцы кончаются ссорами из-за железнодорожных мелочей?» – мысленно спрашивала себя Ирэн. Она вопросительно смотрела на Жана, вступившего в пререкания с какой-то внушительной фигурой в ярко-красном мундире. Наконец, поезд тронулся. Переезд в Гамбург длился три часа.
В Неймюнстере Жан увидел плакат со своим именем. В Альтоне тоже были афиши. Он перебирал пальцами волосы и с восторгом смотрел на афиши, думая о том, что бы сказали эти люди, если бы знали, что Жан Виктуар – это он.
– Я очень люблю видеть свою фамилию напечатанной, – сказал он Ирэн.
Она посмотрела на него, отведя глаза от журнала.
– Какой ты ребенок, – сказала она ему.
Ему хотелось говорить о себе. Подсев к ней и взяв у нее журнал, он поцеловал ее.
– Где ты будешь сидеть на моем концерте?
– Я сяду так, чтобы ты мог видеть меня и играть для меня.
– А вдруг немцам не понравится моя игра?
Она рассмеялась.
– Дорогой мой, немцы понимают и ценят искусство больше всех других наций.
– Ну, не больше французов. – В тоне его голоса почувствовалась враждебность. – Разве ты со мной не согласна?
– Не все ли это равно?
Он возразил упрямо:
– Я не считаю себя квасным патриотом, но я говорю очевидную истину.
– Не станем спорить, милый; сколько бы мы ни спорили, ты останешься французом, а я немкой. Такими мы родились и оба, естественно, гордимся своим отечеством.
– Германия обязана Франции своим пониманием искусства. До войны 1870 года она не имела представления о красоте.
Ирэн положила ему голову на плечо.
– Сейчас мир, мой милый, и я не хочу с тобой воевать, даже если бы все нации взбесились. Бросим это.
Он все еще не мог успокоиться.
– Разве ты не понимаешь, – начал он, но в это время, к счастью для Ирэн, поезд подъехал к Гамбургу.
– А вот и наш Эбенштейн! – сказал Жан и стал махать рукой из окна. – Он нас встретил; очень мило с его стороны, не правда ли?
Ирэн охотно отказалась бы от присутствия Эбенштейна: ей не нравилась его слишком шумная галантность и фамильярность с Жаном. Но все-таки он был его импресарио, и приходилось мириться с его присутствием.
Она вышла из вагона. Эбенштейн, в великолепном цилиндре, слегка съехавшем набок, низко кланялся ей.
– Добро пожаловать, добро пожаловать в Гамбург, графиня. Я уже заказал для вас комнаты в «Атлантике».
– Я всегда останавливалась в «Четырех временах года». Я думаю, мы и на этот раз отправимся туда. Благодарю вас, г-н Эбенштейн.
– Но ведь «Атлантик» гораздо более шикарен и моден.
– Мы все-таки лучше остановимся в «Четырех временах года». Я так хорошо знаю эту гостиницу.
Она зонтиком сделала знак носильщику. Эбенштейн в замешательстве стал описывать Жану прелести «Атлантика», но, когда Ирэн подошла к автомобильной остановке и велела шоферу ехать в «Четыре времени года», он замолчал.
Жан последовал за ней.
– Скажи, ради Бога, почему ты не захотела ехать в «Атлантик»? – спросил он, махнув рукой Эбенштейну. – Он говорит, что там очень шикарно, и все там останавливаются.
– Американцы, да, – проговорила Ирэн. – Но «Четыре времени года» более солидная и вообще прекрасная гостиница. Я всегда в ней останавливалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66