Конечно, я присоединяюсь к обсуждению своих книг и пытаюсь держать в узде свои необузданные чувства, что всегда плохо удается, когда разум лишен защитной оболочки. И конечно, мой голос звенит, руки мечутся и дрожат, о чем я всегда вспоминаю с таким стыдом в поздние вечерние часы. Почему-то я все-таки отыскиваю высоко над собой лицо мистера Аберкромби.
– Проводить урок чтения?
Он обдумывает ответ.
– Рыжик, позовите детей.
Я иду к двери, прижимая руки к шее. Из хвастливых рассказов замужних женщин я знаю, что такое родовые муки. Родовые муки разума отличаются только тем, что они беззвучны. У разума белые, плотно сжатые губы. Поток малышей обтекает меня, то вздымая кудрявые гребни волн, то спокойно разливаясь по классу, а мне остается только неподвижно стоять и засовывать пальцы в вырез халата, который почему-то петлей стягивает шею. Правда, многие малыши – Раремоана, Хиневака, Мохи и другие – торопятся обнять меня, и прикосновения их рук к моему разбитому телу, так же как естественность и грациозность движений детей, которые рекой вливаются в класс из узкого горлышка двери, действуют па меня подобно эфиру, но притупляют только самую поверхностную боль. В классе инспектор – чудовище из моей прошлой жизни, высотой до неба, с красными глазами и черным ртом. Боже, помилуй меня, грешную.
– Рыжик, напиши снова упражнения, которые мы только что стерли с доски. Матаверо, ты будешь учить тех, кто читает слова, написанные зеленым мелком. Раремоана, твои ученики будут читать синие слова; Таме, у тебя будет желтая группа; Марк, у тебя – красная; у Мохи – фиолетовая... Блоссом, носовой платок. Блидин Хат, рубашка...
Мистер Аберкромби в несколько шагов добирается до пианино, обрывает меланхоличные октавы Таи, закрывает крышку и отправляет его в большую школу – мы возвращаемся к чтению...
...После занятий дежурные со щетками ждут за дверью, коротко переговариваясь друг с другом, а мы вчетвером сидим на низких столах и придирчиво разбираем урок. Речь заходит о ключевом словаре, о разнообразных возможностях его использования, и мы зовем в класс нескольких малышей. Дорожный рабочий прекрасно говорит. Я не могу не отметить ясность его мысли, легкость, с какой он схватывает новое, краткость его высказываний. И конечно, я не могу не отметить, что старший инспектор не отодвигается, когда я пытаюсь сесть на столе поудобнее и случайно – клянусь, случайно! – задеваю коленом его огромную ногу. Кроме того, я прекрасно вижу, что внешний вид гостей плохо согласуется с их осведомленностью. Они проверяют, как малыши, самые маленькие малыши, справляются с ключевым словарем, выслушивают мои страстные речи на излюбленную тему, и, что бы они о себе ни говорили, в их глазах светится живой интерес и настоящее понимание, поэтому я в конце концов прихожу к убеждению, что они могли бы подыскать работу получше. Правда, последнее замечание, сделанное уже стоя: «По-моему, она что-то уловила», кажется мне не слишком оригинальным, но я, пожалуй, готова выслушать его еще раз. И я с готовностью выслушиваю замечание более приземистого и менее опрятного из двух мужчин, который спотыкается о мусорный ящик и, едва не разбив подбородок, говорит:
– Опрятность и обучение несовместимы.
Мне правится такой образ мыслей, и, хотя я прекрасно расслышала, что он сказал, я прошу его:
– Пожалуйста, еще раз.
– Опрятность и обучение, – повторяет он, – несовместимы.
– Так как же, мадам, – Перси Герлгрейс догоняет меня по дороге домой, когда я обхожу плотников, кучи строительного мусора, заметно подросшие новые домики и вырванные из земли стволы пальм, – удалось вам поладить со светочами науки?
– С какими светочами? Кто эти люди?
– Профессор Монтифиоре и доктор Огастес из университета.
...Не могу понять, жалуюсь я дельфиниумам, когда гуляю вечером по саду и, ежась от резких порывов ветра, любуюсь на своих любимцев, которые сияют не по сезону и не по чину высоко над моей головой. Совершенно не могу понять, зачем он привозит ко мне этих людей. Я занимаюсь такой элементарной, такой простейшей, такой насущной работой. Им наверняка все это прекрасно известно. Но одно я все-таки понимаю. Каждый раз, когда в сборном домике разгорается спор с очередными посетителями, каждый раз, когда я протестую и размахиваю руками, у меня появляются новые мысли.
Я иду в Селах, откладываю в сторону третью часть хрестоматии и пишу еще одно пояснение к своей программе.
Недолго. На нас обрушивается одна из тех внезапных свирепых бурь, которые рождаются в Тихом океане и обычно минуют эти широты. Как они называются? Торнадо... тайфуны? Во всяком случае, здесь, в Новой Зеландии, их, как правило, не бывает. Селах, наверное, сейчас унесет из сада. Мне страшно, я торопливо прикрываю исписанные страницы и прячусь вместе со своими мыслями под надежной крышей дома... где развожу огонь.
– Мисс Воронтозов, – раздается мелодичный голос, и босоногая Хирани, без труда лавируя среди малышей, приближается ко мне, – нэнни сказала мне сказать вам, что Раухии стало хуже вчера ночью. В четверг.
Я не отвечаю.
– Вчера ночью, в больнице, когда уже потушили свет.
Я все еще не отвечаю.
– Его положили на террасу, потому что ему стало немного лучше, а когда погасили свет, пришли какие-то люди навестить других больных на террасе, они пили пиво и курили. Они очень шумели и курили, Раухия расстроился, а ночью у него случился припадок с сердцем. И доктор перевел его назад в комнату.
– Нэнни сказала, что у него случился припадок?
– Да, мисс Воронтозов. Ей позвонили из больницы.
– Спасибо, Хирани. Ты хорошо сделала, что пришла рассказать мне об этом. Мистер Риердон уже знает?
– Да, мисс Воронтозов. Я только что ему сказала, мисс Воронтозов.
– Спасибо, Хирани.
Она поворачивается и проделывает долгий обратный путь, с умыслом случайно задевая по дороге Рыжика. Он провожает ее взглядом, не отходя от стола, где стоит, согнувшись над утренним письменным заданием; каждая веснушка на его лице пылает.
– Матаверо, подойди ко мне.
Появляется Раухия в миниатюре.
– Вот тебе листок бумаги, найди карандаш.
Я отворачиваюсь и, пока Матаверо не возвращается, смотрю на свой холм, сегодня серый.
– Сядь за мой стол и напиши письмо дедушке.
– Черт, я ненавижу писать.
– Я схожу домой и принесу настоящий конверт и марку. Ты сам приклеишь марку, положишь письмо в конверт и опустишь в мой почтовый ящик. Или нет. Лучше возьми свой маленький велосипед, прокатись до магазина и опусти письмо в настоящий почтовый ящик.
– Я умею писать «дорогой». А как пишется «дедушка»?
– Ты, кажется, называешь дедушку «нэнни»?
– Верно. «Дорогой нэнни». Я умею писать «нэнни». Не надо говорить буквы.
«Дорогой нэнни.
Папа и мама
Не хотят пускать меня к
тебе но я
приеду на велосипеде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
– Проводить урок чтения?
Он обдумывает ответ.
– Рыжик, позовите детей.
Я иду к двери, прижимая руки к шее. Из хвастливых рассказов замужних женщин я знаю, что такое родовые муки. Родовые муки разума отличаются только тем, что они беззвучны. У разума белые, плотно сжатые губы. Поток малышей обтекает меня, то вздымая кудрявые гребни волн, то спокойно разливаясь по классу, а мне остается только неподвижно стоять и засовывать пальцы в вырез халата, который почему-то петлей стягивает шею. Правда, многие малыши – Раремоана, Хиневака, Мохи и другие – торопятся обнять меня, и прикосновения их рук к моему разбитому телу, так же как естественность и грациозность движений детей, которые рекой вливаются в класс из узкого горлышка двери, действуют па меня подобно эфиру, но притупляют только самую поверхностную боль. В классе инспектор – чудовище из моей прошлой жизни, высотой до неба, с красными глазами и черным ртом. Боже, помилуй меня, грешную.
– Рыжик, напиши снова упражнения, которые мы только что стерли с доски. Матаверо, ты будешь учить тех, кто читает слова, написанные зеленым мелком. Раремоана, твои ученики будут читать синие слова; Таме, у тебя будет желтая группа; Марк, у тебя – красная; у Мохи – фиолетовая... Блоссом, носовой платок. Блидин Хат, рубашка...
Мистер Аберкромби в несколько шагов добирается до пианино, обрывает меланхоличные октавы Таи, закрывает крышку и отправляет его в большую школу – мы возвращаемся к чтению...
...После занятий дежурные со щетками ждут за дверью, коротко переговариваясь друг с другом, а мы вчетвером сидим на низких столах и придирчиво разбираем урок. Речь заходит о ключевом словаре, о разнообразных возможностях его использования, и мы зовем в класс нескольких малышей. Дорожный рабочий прекрасно говорит. Я не могу не отметить ясность его мысли, легкость, с какой он схватывает новое, краткость его высказываний. И конечно, я не могу не отметить, что старший инспектор не отодвигается, когда я пытаюсь сесть на столе поудобнее и случайно – клянусь, случайно! – задеваю коленом его огромную ногу. Кроме того, я прекрасно вижу, что внешний вид гостей плохо согласуется с их осведомленностью. Они проверяют, как малыши, самые маленькие малыши, справляются с ключевым словарем, выслушивают мои страстные речи на излюбленную тему, и, что бы они о себе ни говорили, в их глазах светится живой интерес и настоящее понимание, поэтому я в конце концов прихожу к убеждению, что они могли бы подыскать работу получше. Правда, последнее замечание, сделанное уже стоя: «По-моему, она что-то уловила», кажется мне не слишком оригинальным, но я, пожалуй, готова выслушать его еще раз. И я с готовностью выслушиваю замечание более приземистого и менее опрятного из двух мужчин, который спотыкается о мусорный ящик и, едва не разбив подбородок, говорит:
– Опрятность и обучение несовместимы.
Мне правится такой образ мыслей, и, хотя я прекрасно расслышала, что он сказал, я прошу его:
– Пожалуйста, еще раз.
– Опрятность и обучение, – повторяет он, – несовместимы.
– Так как же, мадам, – Перси Герлгрейс догоняет меня по дороге домой, когда я обхожу плотников, кучи строительного мусора, заметно подросшие новые домики и вырванные из земли стволы пальм, – удалось вам поладить со светочами науки?
– С какими светочами? Кто эти люди?
– Профессор Монтифиоре и доктор Огастес из университета.
...Не могу понять, жалуюсь я дельфиниумам, когда гуляю вечером по саду и, ежась от резких порывов ветра, любуюсь на своих любимцев, которые сияют не по сезону и не по чину высоко над моей головой. Совершенно не могу понять, зачем он привозит ко мне этих людей. Я занимаюсь такой элементарной, такой простейшей, такой насущной работой. Им наверняка все это прекрасно известно. Но одно я все-таки понимаю. Каждый раз, когда в сборном домике разгорается спор с очередными посетителями, каждый раз, когда я протестую и размахиваю руками, у меня появляются новые мысли.
Я иду в Селах, откладываю в сторону третью часть хрестоматии и пишу еще одно пояснение к своей программе.
Недолго. На нас обрушивается одна из тех внезапных свирепых бурь, которые рождаются в Тихом океане и обычно минуют эти широты. Как они называются? Торнадо... тайфуны? Во всяком случае, здесь, в Новой Зеландии, их, как правило, не бывает. Селах, наверное, сейчас унесет из сада. Мне страшно, я торопливо прикрываю исписанные страницы и прячусь вместе со своими мыслями под надежной крышей дома... где развожу огонь.
– Мисс Воронтозов, – раздается мелодичный голос, и босоногая Хирани, без труда лавируя среди малышей, приближается ко мне, – нэнни сказала мне сказать вам, что Раухии стало хуже вчера ночью. В четверг.
Я не отвечаю.
– Вчера ночью, в больнице, когда уже потушили свет.
Я все еще не отвечаю.
– Его положили на террасу, потому что ему стало немного лучше, а когда погасили свет, пришли какие-то люди навестить других больных на террасе, они пили пиво и курили. Они очень шумели и курили, Раухия расстроился, а ночью у него случился припадок с сердцем. И доктор перевел его назад в комнату.
– Нэнни сказала, что у него случился припадок?
– Да, мисс Воронтозов. Ей позвонили из больницы.
– Спасибо, Хирани. Ты хорошо сделала, что пришла рассказать мне об этом. Мистер Риердон уже знает?
– Да, мисс Воронтозов. Я только что ему сказала, мисс Воронтозов.
– Спасибо, Хирани.
Она поворачивается и проделывает долгий обратный путь, с умыслом случайно задевая по дороге Рыжика. Он провожает ее взглядом, не отходя от стола, где стоит, согнувшись над утренним письменным заданием; каждая веснушка на его лице пылает.
– Матаверо, подойди ко мне.
Появляется Раухия в миниатюре.
– Вот тебе листок бумаги, найди карандаш.
Я отворачиваюсь и, пока Матаверо не возвращается, смотрю на свой холм, сегодня серый.
– Сядь за мой стол и напиши письмо дедушке.
– Черт, я ненавижу писать.
– Я схожу домой и принесу настоящий конверт и марку. Ты сам приклеишь марку, положишь письмо в конверт и опустишь в мой почтовый ящик. Или нет. Лучше возьми свой маленький велосипед, прокатись до магазина и опусти письмо в настоящий почтовый ящик.
– Я умею писать «дорогой». А как пишется «дедушка»?
– Ты, кажется, называешь дедушку «нэнни»?
– Верно. «Дорогой нэнни». Я умею писать «нэнни». Не надо говорить буквы.
«Дорогой нэнни.
Папа и мама
Не хотят пускать меня к
тебе но я
приеду на велосипеде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76