«Кто однажды познал счастье, может умереть без сожалений». Мне больше ничего не нужно от жизни, только спичка.
Кто-то стучит в окно за моей спиной. В ту же секунду, как удар молнии, мощный всплеск радости – еще один миг, исполненный смысла. Он пришел.
– Что я могу сделать для вас, мадам?
– Вы можете дать мне спичку, Поль.
Утром я просыпаюсь позже обычного, и первое, о чем я вспоминаю, – чай. Потом я вспоминаю, что бесценные утренние часы сегодня погибли для работы. Я торопливо протягиваю руку к домашнему платью из красной тафты с яркими цветами – к нам уже пришла жара – и накидываю его прямо на ночную рубашку. В секунду завариваю чай и усаживаюсь с чашкой на заднем крыльце напротив Селаха: мои ноги босы, волосы растрепаны, подол задрался, и вдруг, как из-под земли, передо мной вырастает Поль – трубка, энтузиазм, кисет и прочее. Мои руки инстинктивно прикрывают тело.
– Как вы сюда попали?
– Просто взял и вошел.
– Я работаю. Меня нет дома. Ко мне нельзя!
– Посмотрите, что я принес!
– Уходите! Меня нет дома!
Он стоит в дюйме от меня, а я не напудрилась. Я отступаю в тень. Но его глаза уже впились в меня, я вижу в них свое отражение. Я не могу укрыться от его глаз. Нужно положить этому конец. Должен же он когда-нибудь отпустить меня.
– Посмотрите, что я принес. Две бутылки пива!
– Я не пью в субботу утром!
– Вы обещали как-нибудь поговорить о моих песнях.
– В другой раз!
Глаза Поля по-прежнему пронзают мои. Наконец его взгляд медленно скользит вниз и задерживается на подоле черной ночной рубашки.
– Я принес пиво.
– Я не могу пить пиво сегодня утром. Меня нет дома.
– Но вы же дома.
– Как вы смеете врываться ко мне в такую рань! Немедленно убирайтесь! Немедленно!
Он молча проходит мимо меня – губы кривятся в одобрительной усмешке, – идет через дом на кухню, потом до меня доносится стук ворот. Взбудораженная, оскорбленная, я возвращаюсь в комнату и, только увидев на столе его кисет и пиво, вспоминаю, что сказала ему тогда на заре: «В любое время, при любых обстоятельствах»...
– Не понимаю, что мне делать с самим собой, – заявляет Поль, усаживаясь на мой низенький стул, когда девочки кончают уборку. – Сколько можно впустую растрачивать собственную жизнь на то, чтобы учить других. С меня довольно.
Поль хорошо знает, какую струнку задеть, чтобы помешать мне уйти домой. Он уже спел все песни под мой аккомпанемент, и я досыта его наслушалась, но он все еще здесь, в классе, и все еще пытается сбить с курса мое бесценное суденышко. Тем не менее я жду, прислонившись щекой к двери. И не могу отделаться от мысли, что Поль – один из моих малышей.
– Я хочу всерьез заняться пением, – говорит он, решительно покусывая трубку.
– Стать профессиональным певцом очень трудно.
– Вы пришли в такой восторг, когда я пел Чайковского, что даже перестали играть.
– Это совсем другое дело.
– Я хочу петь для всего мира.
Иногда я думаю, что бог не желает, чтобы я составляла маорийские хрестоматии. Сейчас как раз одна из таких минут. А если я ошибаюсь, почему бог не отправит домой этого мальчика?
– Простите, Поль. Мои ноги отказываются мне служить.
Поль встает. Слово «простите» означает «уходите».
– Я намерен петь для всего мира.
– Тогда обратитесь к известному учителю пения в соседнем городе.
Поль задумчиво рассматривает меня и продолжает курить.
– Вам придется мне аккомпанировать.
На следующее утро, как раз когда я распределяю среди малышей работу на день, самый трудный из них проносится по террасе и врывается в класс, нарушая этот священный обряд. Я смотрю на него в тревоге и растерянности.
– Он сказал, что через шесть месяцев выпустит меня на концертную эстраду! Что у меня феноменальное горло! Что я находка сезона! – У Поля горит лицо. – Он открыл рот и перестал играть, совсем как вы. Я уплатил за семестр вперед. Я купил все ноты, какие он велел. Вот упражнения. Послушайте эту гамму! – Красивая гамма воспаряет к стропилам, повергая в изумление тень инспектора, которая там обретается. – Но, – Поль оборачивается ко мне и понижает голос, – когда я буду стоять на концертной эстраде мира, женщин будет привлекать не только мой голос. Не забудьте о моем лице! Перейдем теперь к упражнениям!
Еще одна неделя подходит к концу, едва волоча ноги...
– Мистер Риердон, я вынуждена уйти домой, – говорю я через полчаса после начала занятий в одно прекрасное промозглое утро.
Мистер Риердон дарит мне взгляд.
– Снова бессонная ночь? – Ни тени участия в голосе.
Он закрывает дверь класса, и я прислоняюсь к ней головой. В последнее время мне часто случается заменять отсутствующие портьеры.
– Мигрень.
– Снова бессонная ночь? – повторяет мистер Риердон.
– Ушел в три.
– В три? Как, опять?
– Он сведет меня в могилу.
– Мадам! Я не могу этого допустить! Я не могу допустить, чтобы школа доводила вас до такого состояния. Он должен научиться уходить раньше.
– Он мне нисколько не мешает, – чуть слышно бормочу я. – Его общество доставляет мне огромное удовольствие.
– Вы прекрасно знаете, что вам это не по силам. Он уже две недели не дает вам покоя. Вы должны что-то предпринять. Нужно ему объяснить!
Голова так болит, что я со стоном соглашаюсь.
– Хорошо. Я подумаю над формулировкой.
– Я уж не говорю, что от этого страдает его собственная работа!
– Конечно, но видите ли, все дело в его уроках... уроках пения. Я стараюсь быть такой же терпеливой, как вы, только и всего.
– Я тем не менее обхожусь без ночных бдений. – Мистер Риердон засовывает руки в карманы и большими шагами ходит по коридору, чего я прежде никогда не видела. – Я не допущу, чтобы моим учителям доставляли такие неприятности! Я знаю, как много значит для вас работа, хотя и не понимаю, что вы делаете! Этот мальчишка должен убраться из вашего дома! Ему придется научиться вести себя не только в школе, но и за стенами школы, раз уж он здесь работает! Я заставлю его делать то, что я говорю, тогда, когда я говорю, и так, как я говорю! Я сам побеседую с ним! Можете взять свободный день!
Мистер Риердон решительно направляется в класс Поля.
– Пожарная машина, – шепчет маленький братик Вайвини, – она сжигает меня насмерть.
А я сегодня сжигаю насмерть большую часть своих записей – огненная пятница. Горит труд моей юности. Труд моей юности обращается в дым. Если бы мои воспоминания тоже улетучились как дым. Три часа горит огонь. Как он гудит! Но заниматься теперь будет гораздо легче и на разговоры останется больше времени. Не знаю, научило меня чему-нибудь прошлое или нет, но я уверена, что полнее всего жизнь проявляется в общении, которое на одном уровне ведет к появлению на свет нового тела, на другом – новой идеи, на третьем – нового сердца.
И я, конечно, не забываю сжечь рабочую тетрадь, эту захватчицу, эту очковтирательницу, которая отнимает у меня часть энергии, предназначенной детям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Кто-то стучит в окно за моей спиной. В ту же секунду, как удар молнии, мощный всплеск радости – еще один миг, исполненный смысла. Он пришел.
– Что я могу сделать для вас, мадам?
– Вы можете дать мне спичку, Поль.
Утром я просыпаюсь позже обычного, и первое, о чем я вспоминаю, – чай. Потом я вспоминаю, что бесценные утренние часы сегодня погибли для работы. Я торопливо протягиваю руку к домашнему платью из красной тафты с яркими цветами – к нам уже пришла жара – и накидываю его прямо на ночную рубашку. В секунду завариваю чай и усаживаюсь с чашкой на заднем крыльце напротив Селаха: мои ноги босы, волосы растрепаны, подол задрался, и вдруг, как из-под земли, передо мной вырастает Поль – трубка, энтузиазм, кисет и прочее. Мои руки инстинктивно прикрывают тело.
– Как вы сюда попали?
– Просто взял и вошел.
– Я работаю. Меня нет дома. Ко мне нельзя!
– Посмотрите, что я принес!
– Уходите! Меня нет дома!
Он стоит в дюйме от меня, а я не напудрилась. Я отступаю в тень. Но его глаза уже впились в меня, я вижу в них свое отражение. Я не могу укрыться от его глаз. Нужно положить этому конец. Должен же он когда-нибудь отпустить меня.
– Посмотрите, что я принес. Две бутылки пива!
– Я не пью в субботу утром!
– Вы обещали как-нибудь поговорить о моих песнях.
– В другой раз!
Глаза Поля по-прежнему пронзают мои. Наконец его взгляд медленно скользит вниз и задерживается на подоле черной ночной рубашки.
– Я принес пиво.
– Я не могу пить пиво сегодня утром. Меня нет дома.
– Но вы же дома.
– Как вы смеете врываться ко мне в такую рань! Немедленно убирайтесь! Немедленно!
Он молча проходит мимо меня – губы кривятся в одобрительной усмешке, – идет через дом на кухню, потом до меня доносится стук ворот. Взбудораженная, оскорбленная, я возвращаюсь в комнату и, только увидев на столе его кисет и пиво, вспоминаю, что сказала ему тогда на заре: «В любое время, при любых обстоятельствах»...
– Не понимаю, что мне делать с самим собой, – заявляет Поль, усаживаясь на мой низенький стул, когда девочки кончают уборку. – Сколько можно впустую растрачивать собственную жизнь на то, чтобы учить других. С меня довольно.
Поль хорошо знает, какую струнку задеть, чтобы помешать мне уйти домой. Он уже спел все песни под мой аккомпанемент, и я досыта его наслушалась, но он все еще здесь, в классе, и все еще пытается сбить с курса мое бесценное суденышко. Тем не менее я жду, прислонившись щекой к двери. И не могу отделаться от мысли, что Поль – один из моих малышей.
– Я хочу всерьез заняться пением, – говорит он, решительно покусывая трубку.
– Стать профессиональным певцом очень трудно.
– Вы пришли в такой восторг, когда я пел Чайковского, что даже перестали играть.
– Это совсем другое дело.
– Я хочу петь для всего мира.
Иногда я думаю, что бог не желает, чтобы я составляла маорийские хрестоматии. Сейчас как раз одна из таких минут. А если я ошибаюсь, почему бог не отправит домой этого мальчика?
– Простите, Поль. Мои ноги отказываются мне служить.
Поль встает. Слово «простите» означает «уходите».
– Я намерен петь для всего мира.
– Тогда обратитесь к известному учителю пения в соседнем городе.
Поль задумчиво рассматривает меня и продолжает курить.
– Вам придется мне аккомпанировать.
На следующее утро, как раз когда я распределяю среди малышей работу на день, самый трудный из них проносится по террасе и врывается в класс, нарушая этот священный обряд. Я смотрю на него в тревоге и растерянности.
– Он сказал, что через шесть месяцев выпустит меня на концертную эстраду! Что у меня феноменальное горло! Что я находка сезона! – У Поля горит лицо. – Он открыл рот и перестал играть, совсем как вы. Я уплатил за семестр вперед. Я купил все ноты, какие он велел. Вот упражнения. Послушайте эту гамму! – Красивая гамма воспаряет к стропилам, повергая в изумление тень инспектора, которая там обретается. – Но, – Поль оборачивается ко мне и понижает голос, – когда я буду стоять на концертной эстраде мира, женщин будет привлекать не только мой голос. Не забудьте о моем лице! Перейдем теперь к упражнениям!
Еще одна неделя подходит к концу, едва волоча ноги...
– Мистер Риердон, я вынуждена уйти домой, – говорю я через полчаса после начала занятий в одно прекрасное промозглое утро.
Мистер Риердон дарит мне взгляд.
– Снова бессонная ночь? – Ни тени участия в голосе.
Он закрывает дверь класса, и я прислоняюсь к ней головой. В последнее время мне часто случается заменять отсутствующие портьеры.
– Мигрень.
– Снова бессонная ночь? – повторяет мистер Риердон.
– Ушел в три.
– В три? Как, опять?
– Он сведет меня в могилу.
– Мадам! Я не могу этого допустить! Я не могу допустить, чтобы школа доводила вас до такого состояния. Он должен научиться уходить раньше.
– Он мне нисколько не мешает, – чуть слышно бормочу я. – Его общество доставляет мне огромное удовольствие.
– Вы прекрасно знаете, что вам это не по силам. Он уже две недели не дает вам покоя. Вы должны что-то предпринять. Нужно ему объяснить!
Голова так болит, что я со стоном соглашаюсь.
– Хорошо. Я подумаю над формулировкой.
– Я уж не говорю, что от этого страдает его собственная работа!
– Конечно, но видите ли, все дело в его уроках... уроках пения. Я стараюсь быть такой же терпеливой, как вы, только и всего.
– Я тем не менее обхожусь без ночных бдений. – Мистер Риердон засовывает руки в карманы и большими шагами ходит по коридору, чего я прежде никогда не видела. – Я не допущу, чтобы моим учителям доставляли такие неприятности! Я знаю, как много значит для вас работа, хотя и не понимаю, что вы делаете! Этот мальчишка должен убраться из вашего дома! Ему придется научиться вести себя не только в школе, но и за стенами школы, раз уж он здесь работает! Я заставлю его делать то, что я говорю, тогда, когда я говорю, и так, как я говорю! Я сам побеседую с ним! Можете взять свободный день!
Мистер Риердон решительно направляется в класс Поля.
– Пожарная машина, – шепчет маленький братик Вайвини, – она сжигает меня насмерть.
А я сегодня сжигаю насмерть большую часть своих записей – огненная пятница. Горит труд моей юности. Труд моей юности обращается в дым. Если бы мои воспоминания тоже улетучились как дым. Три часа горит огонь. Как он гудит! Но заниматься теперь будет гораздо легче и на разговоры останется больше времени. Не знаю, научило меня чему-нибудь прошлое или нет, но я уверена, что полнее всего жизнь проявляется в общении, которое на одном уровне ведет к появлению на свет нового тела, на другом – новой идеи, на третьем – нового сердца.
И я, конечно, не забываю сжечь рабочую тетрадь, эту захватчицу, эту очковтирательницу, которая отнимает у меня часть энергии, предназначенной детям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76